Хлобыстнев пошел разыскивать приятеля. Кузя сидел, привалившись к сосне, и жадно курил. Левая щека его была перевязана. Он что-то злобно подбрасывал на ладони.
— Что с тобой, Кузя? — кинулся к нему Хлобыстнев.
— Ты лучше скажи, с тобой что?
— Меня стеклом просто, в казарме еще.
— И меня, к сожалению, не на поле брани. — Он поднес свою ладонь к глазам Хлобыстнева. — На-ка вот, посмотри.
— Откуда это?
— Отсюда вот. — Кузя дотронулся пальцем до своей забинтованной щеки. — Чуть всю фугаску не проглотил.
— Прямо в щеку влепило?
— Я и опомниться не успел, как почувствовал вкус крови. Плюнул, а на землю вместе с зубом упала вот эта чертовина. Если бы мне кто-нибудь сказал, что на войне с первой минуты придется чугун глотать такими кусками, я бы не поверил.
— А ты думаешь, я бы поверил, что можно быть раненым в родной казарме? И не крупповским чугуном, а самым обыкновенным стеклом.
Уже громыхнула первыми взрывами война, а им еще не верилось, что теперь все перевернется вверх дном, что неизвестно, сколько будет висеть над ними, над их землей смертельная опасность, что ученье кончилось, что теперь им предстоит по-настоящему, жизнью своей защищать народ. Они еще по привычке отводили душу шутками, хотя получались те шутки уже совсем невеселыми.
Кузя и Хлобыстнев скоро сами почувствовали это и шли в Песковичи молча, лишь изредка останавливаясь, чтобы закурить, поправить бинты и перевести дух. Шли по той дороге лесом, которая на каждом шагу хранила следы утреннего марша. То здесь, то там под ноги Кузе и Хлобыстневу попадались обрывки газет, недокуренные папиросы, а потом они набрели и на притаившийся в траве плоский штык автоматической винтовки.
Кузя, превозмогая боль, нагнулся, поднял находку, расчехлил и выругался:
— Раззяву сразу видно.
Хлобыстнев вздохнул и развел руками, на войне, мол, бывает всякое.
— Теперь все будут на войну сваливать, — строго сказал Кузя. — Ты погляди на это вот. Ржа тут давно завелась, до войны еще…
До войны… Слова эти, сказанные сейчас как бы между прочим, поначалу пропущенные мимо ушей, вдруг приковали внимание обоих.
— До войны, ты сказал? — Хлобыстнев снова поправил сползшие на глаза бинты. — Как-то чудно звучит это: до войны…
— Очень чудно.
Оба опять помолчали. Кузя пристегнул найденный штык к своему поясу:
— Пригодится еще.
Чем ближе подходили к Песковичам, тем быстрее шагали. Не терпелось увидеть, что стало с городком, что уцелело в нем. Не могли же бомбы порушить все за один раз: десятки современных зданий, склады, недавно построенный Дом культуры — красу и гордость всего городка.
Вон гора, за той горой еще одна, потом Песковичи, — прикидывали они. Но ни один, ни другой никак не могли разглядеть знакомых очертаний парашютной вышки, которая вот с этого места уже бывала видна в любую погоду.
Кузя еще раз поправил бинты и полез на дерево. Оставшийся внизу Хлобыстнев нетерпеливо окликнул его, когда тот еще не добрался до середины ствола:
— Ну как?
Кузя молчал.
— Ты что, оглох?
— Не вижу, — послышался наконец сдавленный голос Кузи, — не вижу никаких Песковичей, Хлобыстнев…
Кузя молча спустился на землю, и они пошли дальше.
Вскоре им открылась вся картина разгромленного бомбежкой городка. В суматохе утренней тревоги они разглядели не все. Думали, рухнула только их казарма, ну в крайнем случае еще соседняя. А тут повсюду только воронки и щебень…
Кузя и Хлобыстнев с большим трудом нашли то место, где всего несколько часов назад была их казарма. Они определили это по старой, перекошенной раките, которая чудом уцелела, но казалась еще более кривобокой, словно постарела в одно мгновение.
— Ракита? — спросил Хлобыстнев.
— Как видишь, — рассердился на него почему-то Кузя.
Ветви старого дерева опустились безжизненно к земле. Серебристая изнанка узких листьев стала видней, чем раньше, и ракита сделалась похожей на бесформенный кусок алюминия. Кузя и Хлобыстнев поглядели друг на друга, не сказав ни слова.
Налетел ветер, ракита зашумела, но не как всегда — грустно и жалобно. Опаленные огнем ветки заскрежетали металлическим скрежетом.
Ветер постепенно усиливался, завыл, как в аэродинамической трубе, и вдруг начал швырять под ноги десантников охапки белых бумажных треугольников.
— Письма!.. — воскликнул Кузя.
Это было похоже на чудо, но в разоренном дотла, сожженном городке уцелели именно письма. Кувыркаясь и подпрыгивая, они короткими перебежками рвались сейчас в сторону аэродрома, будто стремились вернуться к тем, чьими руками были написаны.
Кузя нагнулся, машинально поймал одно из писем и показал его Хлобыстневу.
— «Клинск, Садовая, шестнадцать… Ине Скачко», — прочитал он вслух.
Они обошли всю территорию городка. Все обследовали, собрали все до одного письма и направились в обратный путь. Для экономии сил решили идти короткой дорогой — через луга. Фашистские самолеты больше не появлялись, и приятели надеялись через полтора часа быть на месте, но скоро поняли, какую совершили ошибку.
Вражеский истребитель пронесся над головами Кузи и Хлобыстнева в тот момент, когда они считали себя в безопасности. Сделав разворот, машина тут же вернулась.
Они побежали, то падая, то поднимаясь, по открытому полю. Но самолет не отпускал их, делая заход за заходом. Парашютисты почувствовали себя в клетке. Куда бы они ни устремлялись, повсюду на пути стояла железная изгородь, прутья которой вонзались в землю.
Увидев невдалеке огромный дуб, Кузя и Хлобыстнев побежали к дереву, надеясь найти защиту от пуль за его могучим стволом. Но осатаневший летчик и тут не пожелал оставить их в покое. Двое метались вокруг ствола, третий в самолете, неотрывно следовал за ними, то приближаясь, то удаляясь, стрекоча пулями по листьям дуба так, что они пачками сыпались на землю.
Не выдержав, Кузя вскинул автомат и дал длинную очередь по стервятнику. Это не причинило ему ни малейшего вреда, но самолет исчез так же неожиданно, как появился.
Поглядев ему вслед, приятели увидели далеко на горизонте зарево и услышали длинную серию взрывов. Даже в ясный, солнечный день пламя, вздернувшееся над городом, было видно совершенно отчетливо, и отблески его падали на лица так резко, как будто горевший Клинск находился не за много километров отсюда, а в непосредственной близости.
— Эх, Клинск, Клинск, — вздохнул Хлобыстнев. — И где только наша авиация?
— Авиация в бою, — мрачно отозвался Кузя, — но ты сам видел, какие у него самолеты.
— Какие?
— Не прикидывайся дурачком, Хлобыстнев.
— Не читай мне лекций. Не на политзанятиях.
— Не на полит, — согласился Кузя, — а ты соображай все-таки лучше. У него летчик в бронированной кабине сидит… А наши еще в гражданскую научились под задницу сковородку подкладывать, чтобы от захода снизу защищаться. Это тебе известно?
— Сковородку?! — спросил Хлобыстнев в недоумении.
— Да, самую обыкновенную, на какой бабушка твоя блины пекла.
— Ну, это ты кому-нибудь расскажи.
— Точно, сковородку. Русский мужик всегда был хитер на выдумку. Но одной выдумки мало, ты понимаешь? О самолетах больше надо бы там думать, — Кузя многозначительно поднял палец над своей головой.
— Ну и гусь! — на ходу хлопнул себя по колену Хлобыстнев. — Сам чуть войну не проспал, а теперь на самый верх замахивается!
— Я чуть не проспал?
— Не я же.
— Не совестно тебе? Дневальным был, а с заспанной рожей «В ружье!» орал.
Кузя и Хлобыстнев говорили сердито, горячо, как люди, лично ответственные за то, как началась война, какова была степень общей готовности к борьбе.
Перепалка эта была неожиданно прервана: новый рокот моторов прокатился над полем.
Метр за метром, теряя высоту, со стороны Клинска летел немецкий бомбардировщик, яростно отстреливавшийся от двух «ястребков». Превосходя тяжелую машину в скорости, «ястребки» делали отчаянные попытки увернуться от ее сокрушительного огня.
Немецкий самолет загорелся первым, но он все-таки успел напоследок прошить очередями крупнокалиберных пулеметов своих преследователей. Все три машины рухнули почти одновременно. Один за другим в наступившей тишине прокатились три взрыва, три огромных дерева дыма выросли на месте их падения.
А над Клинском все ширилось зарево.
Парашютисты поглядели в сторону горящего города и снова двинулись в путь.
4
Вернувшись к своим, Кузя и Хлобыстнев не узнали аэродрома. За несколько часов летчики и парашютисты заровняли воронки, расчистили взлетную полосу. Дело было за небольшим — за самолетами…
Доложив начальству о результатах своего похода в Песковичи, Кузя и Хлобыстнев отдыхали, улегшись на опушке леса. То и дело тут стали появляться товарищи по роте и батальону. Вроде между прочим, подойдет то один, то другой и спросит:
— Ну, как там?
Получив указание до поры до времени языков не распускать, ребята отвечали односложно:
— Порядок.
Только голоса у них были такие, что никто даже и не переспрашивал.
— А у вас тут что?
— И у нас порядок. Но у нас по-настоящему.
— Что о войне говорят? — обратился Кузя к одному из подошедших.
— Война идет полным ходом.
— Политинформация была?
— Была.
— Что сказали?
— То и сказали, что идет.
— Ты толком объясни, не виляй.
— По всей карте — от верха до низа, — парень сделал охватывающее движение руками, после которого все слова оказались вдруг совершенно лишними.
— Шутишь?
Это Кузя так уж, машинально спросил, на самом же деле он поверил в сказанное и деловито прикинул:
— Серьезное будет дело.
Кузя и Хлобыстнев, поразмыслив, решили скрыть от ребят найденные на пожарище письма: пусть не падают духом. Доложили об этом Поборцеву. Тот рассердился:
— Вы что, кисейные барышни? Приказываю: письма раздать.
— Понятно.
— Действуйте. Впрочем, отставить. Я сам.