шительно отвернулась и отошла к столу с напитками.
Все, кому это выгодно, процитируют по такому поводу двустишие Редьярда Киплинга: «О, Запад есть Запад, и Восток есть Восток, и с места они не сойдут».
Понимал ли господин Киплинг, в чем суть? Он родился в английской семье именно в Бомбее и мог кое-что знать. Жаль, что он не захотел узнать хоть немногим больше того, что усвоил тщательно ограждаемый ум общества, делающий выводы на основании столь скудных познаний.
Тому, кто стремится обеспечить себе господство над чужой страной, недостаточно чувствовать себя там просто иностранцем. Он должен считать себя выше стоящим, причем неизмеримо выше стоящим иностранцем. Фашисты в Чехии, англичане в Индии — какую пеструю мешанину мифов, суеверий, предрассудков, больших и малых чувств пришлось официально выдвинуть и объединить в карикатуру на закон или так называемую научную истину, чтобы создать что-то вроде общественного строя!
Империалист Киплинг сказал свое слово, и оно уже стало достоянием прошлого. Станет ли теперь товарищ писатель из Чехословакии утверждать, что между Востоком и Западом вообще нет никакой разницы? И не подумает. Он слишком хорошо знает, какой отпечаток накладывает на человека хотя бы домашнее воспитание. Человеку кажется, что варить надо именно так, как варила его мать, что отрыжка — типичный признак некультурности и что, пожав руку цыгану, надо поскорей пересчитать собственные пальцы. Все эти истины чертовски глубоко запечатлеваются в наших умах и отнюдь не помогают тому, кто отправляется за границу укреплять дружественные связи. Нет необходимости обращаться за примерами к Киплингу. Мы можем в нашей собственной литературе прочесть, что чешский крестьянин был чешским крестьянином, а чешский батрак — чешским батраком и их дети — так же как Восток и Запад — не должны были сходиться. Они оказывались в том же положении, что Ромео и Джульетта, хотя Монтекки и Капулетти были одинаково богаты и верили в один и тот же вымышленный закон, в силу которого их семьи стояли выше других.
Мы не собираемся недооценивать силу, которая приковала Маришу к нелюбимому мужу и довела ее до убийства[3]. Мы отлично знаем огромную власть предрассудков, денег, сыновней покорности, официальной морали, религии, но ничего ими не оправдываем, не считаем их последним словом мудрости, не капитулируем перед ними, подобно Киплингу, Английское владычество в Индии, каким его изображал Редьярд Киплинг (хотя в остальном он замечательный писатель), основывалось на незыблемости предрассудков. Точно так же, как сейчас, сохранение мира во всем мире связано с их полным искоренением.
Предрассудки — великая сила, и потому установление мира — нелегкое дело. Но, присмотревшись к ним получше, каждый убедится, что достижение мира не безнадежно. Куда девались препоны между дочерью кулака и батрацким сыном? Они были сильны, но у нас в Чехословакии уже исчезли. Восток и мы? Тысячи препон, различий; по-разному стряпают хозяйки, не похожи погребения и свадьбы, разный цвет кожи у людей, иная форма глаз, некоторые даже читают справа налево…
Нет, друзья, мне и в голову не приходит недооценивать различия. Столкновение грифов и червей само по себе, конечно, бессмыслица, но оно может внести непоправимый разлад в отношения людей, которых влечет друг к другу. Вероятно, вы хотели бы знать, чем кончилась встреча индийской девушки Джиджибхай и чешского юноши Войтика. Но как раз это не имеет для нас никакого значения. Хорошо или плохо — один этот случай не меняет задачи, стоящей перед каждым из нас. И перед вами тоже.
КОЛЕБАНИЯ ВОЗДУХА
Райс Чан виртуоз игры на инструменте, называемом ситар. В этом слове чувствуются отзвуки названий нашей цитры и гитары, но индийский ситар по сравнению с классической простотой этих инструментов гораздо роскошнее и темпераментнее. У него выпуклый резонирующий корпус; длинный гриф с колками тоже выглядит сложнее. Вдоль грифа тянется желобок, пересеченный перегородками, некоторые из стальных струн все время звучат, создавая взволнованный звуковой фон, в то время как музыкант пальцами правой руки вызывает из остальных струн вибрирующую, живую, изменчивую мелодию.
Сам музыкант, поразительно бледный молодой человек с козлиной бородкой, слегка напоминает оркестранта негритянского джаза Диззи Джилеспайя. И то, что он играет, — называется это рага — также поразительно: суховато и сумасбродно, порой словно создано в трансе.
Маэстро вышел на подмостки в сопровождении барабанщика и двух юношей, которые сели рядом с ним и молча на него глядели.
— Для чего они здесь? — спросил я своих друзей.
— Просто так, — ответили они, — for moral support.
Для моральной поддержки? Да. Их присутствие помогает музыканту справиться с волнением, облегчает контакт с публикой и чуточку подчеркивает его значение, подымает престиж, Двое сопровождающих это не очень много, поясняют наши друзья. Некоторые музыканты приводят на подмостки десяток, а то и больше своих товарищей.
Сначала это кажется смешным, но потом, как всегда, находишь аналогию у себя на родине. Разве нет у нас актеров, которые хотят, чтобы их жены сидели на каждом спектакле в определенной ложе? Разве многие концертные певицы, отлично знающие наизусть свою партию, не сжимают судорожно в руках нотный листок именно для моральной поддержки? Хороший индийский музыкант импровизирует свое выступление. Единственное и неповторимое произведение возникает при данной ситуации, в данном настроении. Что же удивительного, если он старается обеспечить себе более основательную поддержку, чем наш актер или певица?
Райс Чан вышел на подмостки с почти кокетливо взволнованным видом, опустив длинные ресницы и крепко сжав губы, Едва сев и взяв в руки инструмент, он начал жевать. Очевидно, принес во рту бетель и теперь лихорадочно разжевывал его. Не знаю, насколько притупилось у него восприятие острого корня, который вместе с листьями бетеля кладут на язык. Если он реагирует на них так же, как я, начинающий, то это должно оказывать некоторое время сильное наркотизирующее действие. После первых движений челюстями мне казалось, что мои десны разъедает кислота, имеющая привкус гвоздики. Чувство было такое, какое испытываешь у зубного врача: жгучая боль во рту, который становится центром вашего тела, да что я говорю тела — всей Вселенной. Мозг погружен в жужжащий туман, мысли расплываются, не могут ухватиться за что-нибудь определенное.
Если Райс Чан испытывал при жевании бетеля что-либо подобное, то это, конечно, замечательный способ отвлечься от страха, от публики и для начала положиться только на вышколенные пальцы, способные механически исполнять прелюдию. Раздались первые звуки; их прервало полуавтоматическое подтягивание колков, затем последовало несколько звуков, показывающих барабанщику, с собачьей преданностью следящему за музыкантом, какая тональность будет положена в основу сегодняшней импровизации. Тотчас же, без всякого перехода зазвучал табли — двойной барабанчик. Барабанщик то легко прикасается к точно настроенному кожаному барабану, то сильно ударяет по нему.
Ситар теперь звучит увлеченно, непрекращающийся шорох свободных струн (что-то вроде звучания бурдонных трубок в нашей волынке) образует просто фон, а не гармоническое дополнение основной мелодии, порождаемой точными движениями пальцев музыканта; а она бежит, подскакивает, шелестит, насмешливо мурлычет. Мелодия, задыхаясь, взбирается вверх и падает вниз, ускоряется и замедляется, музыкант отважно жонглирует темой, сжимает и растягивает ее так, что она становится тягучей, эластичной, скользит и стонет и неизменно оправдывает ваши с каждым пассажем растущие ожидания. Все время в исполнении Райс Чана есть какой-то индивидуальный, и взволнованный элемент протеста, резкой нарочитости, а порой — тем более поражающая вас — нотка мягкой нежности.
Какова же сама мелодия? Арабеска, нарисованная одной линией, лента, укрепленная на конце палочки китайского фокусника, создают свое собственное пространство, связанное лишь с самим собой, созвучное лишь собственному изгибу, созданному за секунду до того и сохранившемуся в нашей зрительной или слуховой памяти, — музыка волнующая, своеобразная, способная надолго приковывать наше внимание, хотя и мало напоминающая то, что мы привыкли называть музыкой.
Райс Чан все так же бледен, сосредоточен, поглощен создаваемым им самим музыкальным строем. Он меняет длину струн, оттягивает их в сторону от точного порожка ладов, скользит на грани между потами, извлекает из струн все, что они могут дать, не лопнув, заставляет звук извиваться в полете, дует ему под крылья и снова позволяет мелодии ускользнуть и раствориться в бесконечности.
Странное наслаждение чувствуешь, слушая чужую музыку, даже если она, как все чужое, не сразу, нелегко усваивается. Поэтому не удивительно, что кое-кто из нас с облегчением вздохнул, когда Райс Чан спустя полчаса, закончив игру и впервые улыбнувшись, благодарил за аплодисменты.
Затем наступил черед Европы. В ответ на индийский концерт за рояль сел наш дирижер, ударил сразу всеми десятью пальцами по клавишам, и впервые за весь вечер прозвучал аккорд. Трезвучия нагромождались на трезвучия, все было полно буйных красок, медвяного аромата чешских лугов и рощ. Этот музыкант тоже импровизировал, но его музыка была проникнута стихийной романтикой полных любви воспоминаний. Он снова и снова погружался в пучину Сметаны и явно не мог насытиться этим…
На этот раз наши хозяева слушали так, как до того слушали мы. Одни с искренним интересом, другие с облегчением вздохнули, когда прекратилась игра.
Дамаянти Джоши владела своим телом так же искусно, как владел пальцами Райс Чан. Это была великолепная танцовщица. Сначала мы установили, что она красива, по-настоящему обольстительна. На ней была скромная шелковая одежда, расшитая золотом, конец длинной юбки продернут между ногами. На груди было повязано кружево — иногда это производит такое впечатление, будто индийские танцовщицы носят бюстгальтеры поверх одежды.