— Товарищ политрук, кажется, оторвались! Жарков молчал.
— Товарищ политрук! Вы меня слышите?
— Слышу, — глухо ответил Жарков.
— Куда прикажете лететь?
— Продолжай выполнять задание, — чуть слышно ответил он.
Машина вела себя послушно. Мотор работал исправно, можно было восстанавливать ориентировку.
Сделав над лесом круг, снова стал набирать высоту. К деревне Салино мы подлетели со стороны лесных оврагов, на высоте восьмидесяти метров.
— Как себя чувствуете, товарищ политрук? — не удержался я от вопроса. Не укачало вас с непривычки?
— Укачало, — невнятно промолвил Жарков.
— Это ничего! Пройдет. Мы уже над заданным районом, можно бросать листовки.
Жарков начал разбрасывать пачки. Работал он молча, медленно, над некоторыми деревнями заставлял меня пролетать по два-три раза. Наконец, разбросав все, он скомандовал:
— Давай домой!
Возвращались молча. Сели на рассвете. Я отрулил самолет на стоянку и выключил мотор. Откуда-то, словно из-под снега, перед кабиной появился Коновалов. Мельком взглянув на машину, он всплеснул руками:
— Истрепали-то вас как, — запричитал он, — чисто собаку в драке. Какие будут замечания?
— Никаких. Машину подготовил отлично, — от души похвалил я техника. Ну и дали нам сегодня жизни, чуть душу не вышибли!
Коновалов понимающе закивал головой. Я повернулся к Жаркову. Откинувшись на спинку, он полулежал в кабине. Руки у него были в крови, глаза закрыты.
— Товарищ политрук! Что с вами? Жарков повернул голову и простонал:
— Ноги перебиты. Санитаров позовите.
Я опешил: «Укачало! Повтори заход! Еще раз повтори!» — вспомнились скупые команды Жаркова, и, обругав себя за недогадливость, закричал что есть силы:
— Товарищи! Носилки сюда! Парторга ранило!
На машине его увезли в санчасть батальона, оттуда — в госпиталь. Закончив лечение, парторг через два месяца вернулся в нашу боевую семью.
Зимние ночи длинные. Темнеет рано, а светает поздно. А тут еще морозы наступили, такие, что во время помета до костей пробирает. Особенно тяжело приходилось штурманам. В задней кабине ветер гулял как хотел. А им, чтобы наблюдать за местностью и отыскивать цели, часто приходилось высовываться за козырек. Некоторые обмораживались, несмотря на меховые маски.
…Однажды нам пришлось по пути к Спасс-Помазкину пролетать через городок Ярополец. И мне почему-то вспомнилось, что наш школьный учитель Евстафий Степанович как-то упоминал его, рассказывая об Александре Сергеевиче Пушкине. Поэт приезжал сюда в имение Гончаровых, где навестил мать своей жены- Наталью Ивановну.
Позже в одном из писем Пушкин поделился своими впечатлениями с женою. Он остался доволен и городом, и оказанным ему приемом.
В память о посещении поэтом тех мест центральная аллея Ярополецкого парка названа Пушкинской. В доме, где он останавливался, была и «пушкинская комната».
Гитлеровцы, оккупировав этот район в 1941 году, надругались над памятью великого поэта. Они разграбили дом, уничтожили большую часть сада, а в «пушкинской комнате» устроили конюшню.
Теперь нам, простым советским людям, выпала честь встать на защиту славного прошлого и великого настоящего русского народа. И не беда, что пока в моих руках — маленький, слабо вооруженный самолет! Надо уметь драться и этим оружием. Не столь уж важно, с какого самолета упадет бомба. Главное, чтобы попала в цель и поразила врага!
Конец «черных стрел»
В феврале 1942 года 1-я ударная армия была переброшена под Старую Руссу, на Северо-Западный фронт, где она вместе с другими частями должна была окружить и уничтожить 16-ю немецкую армию
К этому времени в наш полк влилось звено самолетов связи. Его штурманы — лейтенанты Андрей Рубан и Николай Султанов — были назначены к нам, в первую эскадрилью, а летчик Дмитрий Супонин — во вторую.
С тяжелыми боями наши соединения двигались вдоль реки Ловать, окружая армию противника. Напряжение росло с каждым днем. Часто нарушалась связь с частями. И снова все самолеты полка стали связными. Выручай, У-2.
15 февраля мне передали приказ командующего 1-й ударной армией генерал-лейтенанта В. И. Кузнецова — разыскать командира 1-го гвардейского стрелкового корпуса и вручить ему секретный пакет. Погода благоприятствовала полету. Несмотря на низкую облачность, видимость была хорошей. А от зенитного огня всегда можно было уйти в облака. Этими мыслями я поделился с представителем штаба 1-й ударной армии, который летел со мной.
За Александровкой мы попали в зону сильного снегопада. Неожиданно нас обстреляли из крупнокалиберного пулемета. Откуда он оказался здесь? Неужели я заблудился? Раздумывать было некогда. Резко убрал газ, развернул самолет и лег на обратный курс. Пролетев немного, восстановил ориентировку и вновь пошел к линии фронта.
Вскоре, обнаружив укатанную площадку, мы сели.
К самолету подбежали несколько бойцов и командир. Выяснилось — не туда сели, командир корпуса с радиостанцией находился на другом берегу реки.
Три раза я вынужден был сажать самолет вблизи линии фронта, пока не нашел радиостанцию. Задание было выполнено.
Возвращаясь домой, шли над правым берегом Ловати, у самой земли, на высоте пять — десять метров. Снегопад усилился. Пролетев полуразрушенную деревню Ершино, я увидел в лесу поляну, сплошь усеянную трупами. Мне стало не по себе. Убрал газ и сел прямо за лесом.
— Прилетели?
— Нет еще.
— Почему сел?
— Видимости нет, — смущенно ответил я майору.
Вылезли из самолета. Отошли за хвост.
— Товарищ майор! Вы видели эту поляну? Майор понял мое состояние и, грустно улыбнувшись, сказал:
— Что поделаешь-война. А ты испугался, сынок?..
Молчали мы довольно долго, каждый думал о своем.
Вот это война! Поляна километр на километр — вся усеяна трупами! Сотни, а может быть, тысячи человек нашли себе смерть здесь, в болотистых приильменских местах.
Снегопад утихал, видимость стала лучше.
— Полетим, товарищ майор?
— А ты как себя чувствуешь? |
— Ничего!
— Тогда давай!..
Во второй половине февраля в полк пришла телеграмма от командующего нашей армией. За успешное выполнение задания мне была объявлена благодарность.
В это время мы находились в ста километрах от линии фронта. Стоянки для самолетов оборудовали прямо в лесу, а рядом укатали взлетно-посадочную полосу.
Окружение 16-й армии противника шло успешно. Но гитлеровцы не хотели мириться с этим, стали готовиться к прорыву. Южнее Старой Руссы и западнее Демянска они создали крупные группировки войск, которые сходящимися ударами должны были соединиться.
Обстановка на участке 1-й ударной армии изменилась. А это повлияло и на характер боевых действий нашего полка. На связь мы стали летать реже, поскольку наземные войска прочно заняли оборону. Теперь главной задачей стало уничтожение противника, который пытался прорваться. А для этого требовалось перебазироваться ближе к фронту, чтобы меньше времени тратить на полет до цели и обратно. В Ожедове и Александровке были быстро оборудованы аэродромы подскока. Нашему полку приказали действовать с первого аэродрома, расположенного всего в трех километрах от переднего края.
Командир собрал весь летный состав и сказал:
— Сегодня вечером мы перелетаем на аэродром подскока. Ночью будем бомбить немецкие войска в районе Дретино и Белоусов Бор. С рассветом вернемся назад.
— Это что-то новое, — шепнул мне Виктор Емельянов.
— Наверно, подскочим, ударим и убежим, — пошутил я.
Виктор засмеялся.
— Первая эскадрилья вылетает в семнадцать ноль-ноль, вторая — в семнадцать тридцать, — заключил командир полка. — А сейчас всем изучить маршрут и подготовиться к вылету.
Летчики зашумели.
— Николай! — обратился ко мне Образцов. — Курс двести десять градусов. Пойдем через Мануйлово, Борисово и дальше на Ожедово.
— Правильно, Образцов, сейчас скакнем, — сказал Емельянов, хлопнув Образцова ладонью по плечу. Всегда веселый, жизнерадостный, Виктор любил пошутить и частенько забывал о субординации.
— Сержант Емельянов, — резко одернул его Ноздрачев. — Как вы себя ведете? Что за панибратство?
— Извините, товарищ лейтенант, я вас не заметил! — съязвил Виктор.
— Прекратите разговоры!
Лейтенант Ноздрачев был человеком добродушным, но в то же время строгим блюстителем воинской субординации. Бывший аэроклубовский летчик, надев форму лейтенанта, стал ревностно оберегать свое звание, иногда даже чрезмерно. От него часто можно было услышать такие слова и выражения, как «отставить», «прекратить разговоры», «встаньте как полагается при разговоре со старшим». То же случилось и сейчас.
В шестнадцать часов все летчики эскадрильи направились к самолетам. От деревни до аэродрома было километра полтора. Утоптанная дорожка проходила через овраг. Мы отошли метров на пятнадцать в сторону и установили лист фанеры с черным кругом, нарисованным углем. Получилось что-то вроде мишени.
Пропустив вперед начальство, Емельянов оглянулся и сказал:
— Стрельнем?
Стрельба из ракетницы была нашим любимым развлечением. Хотя нам и запрещали это делать, мы все же ухитрялись иногда произвести по два-три выстрела. Днем полеты, ночью полеты. Все время в опасности. А молодость брала свое.
— Давайте по одной, — поддержал Емельянова Андрей Рубан.
Емельянов, Евтушенко, Рубан и я, достав из унтов ракетницы, легли на снег и открыли стрельбу. Сделали по два выстрела, но в щит никто не попал. Да и мудрено было попасть. Ракета не подчиняется никаким законам баллистики: повыше возьмешь — уходит, описав крутую дугу, вверх, опустишь ствол — перед самым носом зарывается в снег. Бестолковое дело!
…Ровно в семнадцать часов мы, как было приказано, поднялись в воздух и взяли курс на Ожедово. В задней кабине каждого самолета рядом со штурманом сидел техник. Тесновато, конечно, но, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Ведь наземным транспортом техникам куда хуже добираться. Во-первых, долго, во-вторых, небезопасно, поскольку дороги все время обстреливаются «мессерами», в-третьих, холодно. Поэтому техники предпочитали в своих самолетах перелетать на новые места, и летчикам это было выгодно.