Луначарский скромно курит в сторонке.
— Нет, закончим всё-таки с трудовым народом, — упорствовал я. — Согласен, трудиться! Доблестно! А на кого? На олигархов. Трудовой народ — пособник олигархов. Он с ними со-труд-ни-ча-ет. В отличие от нас, честных паразитов… А кто такой олигарх? Хищник. Вот скажи, что для тебя лучше, Ефимыч, хищник или паразит? С кем бы ты предпочёл столкнуться на узкой тропинке: с разъярённым клопом или с разъярённым тигром?
Последним своим нетрезвым сравнением я, надо полагать, добил собеседника вконец. Вряд ли он уловил извилистый ход моей мысли, но, судя по всему, это-то и показалось ему особенно обидным. Ефимыч встал с каменным лицом. Ни слова не говоря, закупорил коньяк и вернул его в сумку. Туда же отправилась не вскрытая ещё вакуумная упаковка сёмги.
— Не думал я, что вы… — Голос его дрогнул. — …такой…
Ничего более не прибавил и прошествовал к выходу.
— Иди-иди… — глумливо дослал я ему в оскорблённо выпрямленную спину. — Труженик! Ниспококл… Низко-пок-лон-ствуй дальше перед своими буржуинами! Чичероне! Вот погоди, весь мир насилья мы разрушим… Как там в Библии?..
Гулко лязгнула железная дверь.
Ай-яй-яй, как стыдно! Совсем пить разучился. С трёх рюмок погнать коммунистическую пропаганду! Или с четырёх? Да, кажется, с четырёх. Четвёртую я наливал собственноручно. А там, глядишь, и пятая набежала…
До девяносто первого года я, помнится, в таких случаях гнал исключительно антисоветчину. Что ж, иные времена — иная ересь.
Съел горсть оливок и хмуро задумался.
Общество… Вечно оно пытается извлечь из меня какую-то пользу. Ну какая от меня может быть польза? Один вред.
Нет, я, понятно, всячески сопротивляюсь подобным поползновениям. И этот поединок двух эгоизмов длится с переменным успехом вот уже без малого полвека.
Кстати, мне есть чем гордиться. Подумайте сами: на стороне противника военкоматы, милиция, наложка, а на моей — я один, и то не всегда. Конечно, при таком неравенстве сил обществу время от времени удаётся со мной сладить, но и в этом случае оно, видите ли, недовольно. Ему недостаточно меня изнасиловать, ему надо, чтобы я отдавался с любовью. С какой радости?
Оно утверждает, будто правота на его стороне. Я же утверждаю, что на моей. Как говорят в детском садике: «А чо оно первое?! Я его трогал?!»
А тут ещё эти самозабвенные придурки вроде Ефимыча. Хотя такие ли уж они самозабвенные? Иногда мне кажется, что любой человек по сути своей шпион, внедривший себя в человечество. Вы не поверите, но иной раз хочется посадить гада на привинченный к полу табурет, направить в глаза лампу и допросить с пристрастием: «На кого работаете?» — «На общество!» — «А подумать?» — «На общество!» — «А иголки под ногти?» — «На общество!!!»
На какое на общество? На себя ты, вражина, работаешь, на себя…
С этой глубокой мыслью я и заснул.
Разбудил меня всё тот же Рудольф Ефимыч. Каким образом он вновь проник в квартиру, загадки не составляло: без ключа дверь запиралась только изнутри. А я её, понятно, не запер. Судя по тому, что за окном помаленьку смеркалось, с момента нашего расставания прошло как минимум два часа. Ополовиненная бутылка коньяка вновь расположилась на столе, а сёмга была лишена упаковки и даже нарезана. Сам чичероне сидел на стуле, деликатно покашливая и похлопывая себя по коленям.
«Мирись, мирись, мирись и больше не дерись…»
— А? — сказал я спросонья.
— Я ведь чего шёл-то? — пряча глаза, напомнил он. — Дело у меня к вам.
Да, верно. До дела у нас так и не дошло. Я сел на раскладном своём ложе, протёр глаза.
— Ну, — буркнул я. — И в чём оно состоит?
— Только имейте в виду, — предупредил Ефимыч. — Я — простой работяга. Я — попросту.
«О господи! — подумал я. — Снова здорово! Как его голоса терпят?»
— Вот вы безработный, — сказал он. — И жить вам не на что.
Я помял виски, поморщился. Ефимыч истолковал моё движение не совсем правильно и шустро наполнил стопки.
— А я, как в детстве учили… Языком болтать не умею…
— Только руками, — сипло подсказал я.
— Да, — сказал Ефимыч. — Только руками. Вот у вас — получается… Иной раз так слово вывернете, что… — Он пожевал губами. — …даже в голову не придёт! — Принял коньячку, замолчал, выжидательно на меня взглядывая. — Ну так как?
— Что «как»?
— Ну не могу я больше! — взмолился он. — Они ж меня о таком спрашивают, что с ума сойдёшь! Начнёшь отвечать — люди шарахаются. Как от чумного какого. А вы безработный…
— Стоп! — скомандовал я. — Вы что хотите? Пересадить эти ваши голоса из своей головы в мою?
— Да, — обречённо сказал Ефимыч. — Хочу.
— Так, — проговорил я и поднялся с койки. — Пойду самовар поставлю…
Выйдя в кухню, разжёг конфорку — и выразительно на неё посмотрел. Дескать, ничего себе, а? Водрузил чайник на огонь и, сокрушённо покачав головой, вернулся в комнату, где изнывал в ожидании Ефимыч.
— Так, — повторил я, садясь напротив. — Значит, решили уволиться…
— Да! — выдохнул он. — Сил моих больше нет.
— А жить на что собираетесь? На пенсию?
— Ну жил же до сих пор! И потом… я уже вон сколько заработал…
— Сколько?
Он взглянул на меня с опаской.
— Да как… — уклончиво молвил он. — Вот на Центральный район меняюсь. С доплатой. И ещё кое-что останется…
Что ж, это мудро. С нынешней его репутацией в нашем дворе оставаться не стоит. Разумнее перебраться куда подальше.
— И защищать больше не будут…
— Защищать не будут, — подтвердил он.
— А мою кандидатуру вы уже с ними обсуждали?
— Да! — с жаром сказал Ефимыч. — Они согласны. Дело только за вами.
В кухне весьма своевременно заверещал чайник, что дало мне повод удалиться, выгадав краткую отсрочку.
Сказано: возлюби ближнего, как самого себя. Я не люблю себя. Жалеть иногда жалею, а любить не люблю. Не за что. Таким образом вышеупомянутая заповедь Христова соблюдается мною неукоснительно.
Однако неприязнь к ближним вовсе не подразумевает жестокости в отношении кого-либо из них. А любой мой ответ в данном случае прозвучал бы весьма жестоко. Наиболее милосердным представлялось твёрдое «нет».
Ну вот, допустим, отвечу я «да». Голоса, естественно, никуда от этого не денутся — и поймёт Ефимыч с ужасом, что никакой он не чичероне, а самый обычный псих. Ещё не дай бог что-нибудь над собой учинит. Мучайся потом из-за него…
Впрочем, поймёт ли? Может ли вообще психопат чистосердечно признать себя психопатом? Наверняка извернётся, выкрутится, что-нибудь придумает и останется прав во всём. Да и голоса, конечно же, его изнутри поддержат: отбой, дескать, никого нам, кроме тебя, Ефимыч, не нужно. Нет такого второго во Вселенной.
Есть, кстати, и другой вариант. Я говорю «да» — и голоса умолкают. Где-то я даже читал о подобном способе лечения. Правда, не исключено, что вместе с ними Ефимыча покинут и его гипнотические способности, однако не думаю, чтобы он об этом когда-нибудь пожалел.
С большим чайником в левой руке и с заварочным в правой, я вернулся к столу.
— Ну? — затрепетав, спросил меня Ефимыч.
На моё счастье, я сначала избавился от кипятка и лишь потом сказал:
— Что ж с вами делать… Согласен.
«Тогда давайте обсудим условия», — отчётливо прозвучал в моей голове приятный мужской голос.
Как всё это было давно…
Я останавливаю свой «форд» напротив здания с колоннами, что, конечно же, чревато штрафом. Ладно, штраф так штраф. Кто бы протестовал!
— Дума, — с удовольствием оглашаю я, захлопывая за собой дверцу и простирая ладонь к колоннаде. — Это где думают.
— О чём? — неслышно спрашивают меня.
— Предполагается, что о народном благе.
— Кем предполагается?
— Теми, кто думает.
— Это соответствует действительности?
— Ну, не всё так просто, — со снисходительностью истинного чичероне изрекаю я. — Конечно, каждый думает исключительно о своей выгоде и о своей карьере. Но из множества этих мелких дум складывается одна общая дума о народном благе.
На несколько мгновений в голове моей воцаряется тишина. Кажется, я малость озадачил своих работодателей. До сих пор не возьму в толк, кто они и откуда взялись. Первое время пытался понять, потом махнул рукой. Достаточно того, что ребята вроде хорошие и в чужие дела не лезут. Да у них, судя по всему, и возможностей таких нет. Просто любопытствуют.
Даже мыслей читать не умеют. Меня это устраивает, хотя и создаёт определённые неудобства: на каждый их вопрос нужно отвечать вслух. Сначала стеснялся, потом обнаглел. Вроде как по сотику болтаешь. Тем более что на правом ухе у меня и впрямь красуется самая что ни на есть крутая гарнитура. На зависть продвинутым тинейджерам. Однажды подстерегли у парадного, попытались отобрать. За что и были обездвижены.
Сильно осложнились отношения с женщинами. Теперь каждую приходится предупреждать, что я иногда во время интимной близости начинаю говорить крайне циничные вещи. В виде вопросов и ответов. Впрочем, некоторых это даже возбуждает.
— Поясните, — звучит наконец у меня в голове.
— Помните, в прошлый раз вы спрашивали, что такое армия?
— Помним.
Вот ещё одна странность: о себе они говорят только во множественном числе. Видимо, коллективный разум. Не надо смеяться, но одно время я подозревал в них колонию компьютерных вирусов, использующих человеческий мозг в качестве приёмной антенны. Кстати, это многое бы объяснило. Например, поступления на мой банковский счёт. Или, скажем, незнание простейших истин, совершенно для нас естественных и не нуждающихся в истолковании.
Однако, если они и вправду обитают в интернете, что им мешало заглянуть в любой словарь?
— Так вот, — важно продолжаю я. — Чем трусливее каждый солдат в отдельности, тем храбрее армия в целом. Как видите, тот же самый парадокс.
— Почему так?
— Потому что, если солдат бесстрашен, он прежде всего перестаёт бояться своего командира. Если же труслив, то предпочтёт доблестно погибнуть, лишь бы не получить взыскания.