[14] с них взял, и построил два города новых...
Да в Нерчинске, в Удинске и в Селенгинске собрано при тебе в их, великих государей, казну с торговых людей десятой пошлины камками[15] и атласами в дву годах по тамошней цене на 2509 рублёв. Да ты ж, будучи в Даурских острогах, в покупке и в подряде хлебных запасов служилым людям на жалованье перед тамошнею даурскою покупной ценою чинил им, великим государям, многую прибыль.
Да при тебе ж в Иркутском и в Байкальских и в иных острожках, которые ты ведал, ясачных и поминочных и десятинных соболей собрано в трёх городах и... в Сибирской приказ прислано 193 сорока да 194 сорока пупков собольих, 1239 лисиц по сибирской цене, и с иною мягкою рухлядью[16] на 21 568 рублёв. И великие государи жалуют службу и радение твоё милостиво похваляют».
Жаловано было ему по две тысячи рублей годовых, накопилось четыре тысячи с гаком — деньги агромаднейшие! Почёта и знатности ему прибавилось: пожалован он был боярином, а некоторое время спустя генерал-кригскомиссаром.
Вступил он на государственное поприще твёрдою стезёю, и молодой царь Пётр Алексеевич глаз с него не отводил. А что до боев и до всего прочего, что ж... Картинку должно раскрашивать, дабы она гляделась живей да веселей.
Глава третьяС ВОЛКАМИ ЖИТЬ...
Переселись туда, где процветает наука.
Не думай, что она тебя искать будет или что
товарищи твои упрочат её за тобою;
на собственный ум не полагайся.
Не нам искать объяснения благоденствию
нечестивых и страданиям праведных.
Когда мудрость войдёт в сердце
твоё и знание будет приятно душе твоей,
тогда рассудительность будет оберегать
тебя, разум будет охранять тебя,
дабы спасти тебя от пути злого,
от человека, говорящего ложь.
Наука светила ему не в Смоленске. Она стала светить ему в Москве, куда он переселился со всем своим семейством, которое мало-помалу прирастало.
Здесь Павел Шафиров почувствовал себя как рыба в воде. Покровитель и благодетель определил его толмачом в Посольский приказ. Позади осталось захолустье с ешивой и синагогой, с их заскорузлыми премудростями, самодовольные ксёндзы и ещё более самодовольные паны, мнившие себя хозяевами жизни.
Москва шумела. Первое время его не очень-то обременяли на новой службе. Глава приказа князь Василий Васильевич Голицын подолгу отсутствовал, когда наконец являлся, был чем-то озабочен и рассеян, слушал донесения вполуха, почти никого не принимал, и лицо его хранило угрюмое выражение. Прежде приветливый, разговорчивый и любознательный, охотник пошутить, подолгу беседовавший с иноземцами, кои ценили его ум и просвещённость, он сильно переменился. И немудрено: грозные тучи сгустились над ним, а ведь власть его была едва ли не царской, то бишь он был почитай семь лет правителем государства, пока правительницей была его любовница царевна Софья. Он был не только Большой государевой печати сберегатель, но и глава многих приказов, важнейшим из которых был Посольский, ведавший сношениями с иноземными государствами.
Власть царевны Софьи в одночасье рухнула, а с нею и власть и значение князя. Было это в 1689 году, когда Фёдор Головин, ничего о сих переворотах не ведая, сражался с китайцами и мунгалами. Ведал бы — посожалел о князе. Были они в дружбе, князь Василий весьма много наставлял Фёдора в дипломатической службе, и мыслили они совершенно сходно.
Когда же Фёдор возвратился, князя Василия на Москве уж не было: лишённый всех чинов и боярства, он скитался с семейством своим во хладных северных краях.
Павел тоже сожалел о князе, ибо тот оценил и его ум, и его способности, и знание языков. Опала его случилась на глазах к немалому прискорбию всех служилых в Посольском приказе. Его место занял Лев Нарышкин, дядька молодого царя Петра, особыми достоинствами не блиставший.
А тогда, во дни княжьей опалы, Павел Шафиров часами бродил по Москве. Часто пропадал он в лавках земляков на главном московском торжище у храма Василия Блаженного, что на рву. Здесь обосновались крещёные смоленские жиды — Евреиновы, Копьевы, Веселовские и другие, предпочевшие изгнанию и гибели перемену веры. Они тоже утверждали, что Бог един и что христианство есть всего лишь ветвь иудаизма, а все христианские столпы начиная с Иисуса Христа — евреи. Да и Пятикнижие-Тора вошло составной частью в общую священную книгу иудеев и христиан Ветхий Завет, Книгу Книг — Библию.
Павел отстаивал службу в храме Покрова на рву и в великолепных кремлёвских соборах. Он шёл туда со стеснённым сердцем, но мало-помалу благолепие службы действовало на него умягчающе, и случалось, в каком-то неосознанном порыве он осенял себя крестным знамением и клал поклоны перед чтимыми иконами. И никто не косился на него, когда он поворачивался и уходил.
Вера отцов не угасала в нём. Он сохранил в душе всё лучшее, что она несла. Что-то в нём застряло и от римско-католиков. Словом, он чувствовал некую раздвоенность, но с нею было не тяжко. Он охотно бы послушал молитву заливистого кантора в синагоге, но синагоги не было, а был сокровенный молельный дом всё в той же Немецкой слободе, где он обитал и где нашли прибежище многие его земляки.
Молельный дом этот был как бы частным домом. И хаживало в него едва ли два десятка человек. Ровно в гости. Среди них был и раввин-растрига, который твердил: вера отцов должна жить в нас не прерываясь. Глубоко внутри. Ведь мы возросли в ней.
Эта вера — внутренняя. А новая — православие — наружная.
Был семисвечник, был свиток Торы, были талесы[17] с филактериями[18]. Всё это хранилось в доме и надевалось во время службы.
Но вот беда — кантора не было. Раввин, чьё имя было Пинхас, а в нынешнем миру он звался Пётр, жиденьким своим тенорком выводил молитвы. Но это было совсем не то. Все вспоминали смоленского кантора реб Шмэля. Где-то он теперь?
С волками жить — по-волчьи выть! — насмехался сын Павла Пётр, его первенец. Он вошёл в возраст и в Службу: в год падения царевны Софьи и её таланта князя Василия Голицына ему исполнилось двадцать. Он был насмешник и позволял себе больше, чем его одногодки. А всё потому, что боярин Фёдор Головин, снисходя к его выдающимся способностям к иноземным языкам, взял его в службу. И поименовал его тайным секретарём, не в пример прочим. Завистники злословили: тайным, потому что из крещёных жидов, сию тайну следовало хранить. А ещё потому, что боярин приходился Петру крестным отцом.
Так вот, когда Пётр слышал ворчание отцовых друзей на неполноту благолепия в молельном доме, он насмешничал: с волками жить — по волчьи выть. Войте-де по-волчьи, это-де всё внешнее, а в душе, внутри оставайтесь теми, кем были по рождению.
Сам-то он получил вполне светское воспитание в доме своего вольнодумного отца, и Пётр вырос в православном законе. Да и рядом с ним в службе были всё больше русские либо вообще иноземцы. К Богу они относились с должным почитанием, в котором было, впрочем, немало сомнения. А божьих служителей, как правило, считали самозванцами, тем более что они мало чем отличались от простых мирян: в большей своей части грамоте не обучены, грешили изрядно и винопитию были привержены.
Павел, естественно, души не чаял в сыне, видя его преуспеяние. Да и боярин к нему привязался, и в Посольском приказе числился не в последних.
Уже всем стало ведомо, кто на Руси истинный царь и самодержец. То был Пётр Алексеевич. Ему в годе 1692 исполнилось двадцать лет — Пётр Шафиров был всего на три года его старше. Соцарственник его Иван был при нём как бы куклою, истуканом. Он рта почти не размыкал, порою бурчал невнятно, а согласие своё выражал наклонением головы. Видно было, что жизнь его на исходе. Так оно и вышло: через четыре года он помер.
Молодой царь Пётр израстался, и уж трон его стал ему тесен, да и жизнь в кремлёвских палатах стала тесна. В плечах он был узок, а ростом добрая сажень да и силою в рост пошёл. Головин царю приглянулся, и стал он при нём ближним боярином, советам его внимал, находил их разумными.
Царь Пётр бредил морем после того, как моревал в Архангельске. Море на него однажды покусилось: близ Соловецких островов захватила царя с присными буря великая. Кабы не лоцман, пошла бы шхуна ко дну, к царю Нептуну на потеху. А тот лоцман искусным манёвром вывел судёнышко в пролив меж скал, и то морское крещение словно бы закалило царя.
— На все моря глаз свой положил, — говорил Пётр Головину с Апраксиным и Лефортом. — Более всего на Балтийское, кое к Европе ближе, торг вести сподручней. Но там швед его ухватил, а с ним до времени тягаться нам негоже.
— На юг, государь, надо бы покамест оборотиться — у турка кусок отхватить близ моря Азовского, — вмешался Головин.
— Я и сам о том мыслю, — вздохнул Пётр, — да казна тоща. А ведь деньги суть артерия войны, я на том стою.
— Тряхнуть надобно заевшихся, вот хоть бы монастырских, — легкомысленно предложил Лефорт.
— А что! — хохотнул Пётр. — В самом деле, куды им столь, тугая мошна, вот-вот лопнет.
— Монахи брюхо растят, — поддакнул Апраксин.
— Флот противу турка надобен, немалый флот, а где корабельщиков сыщем?
— Займём, государь, сколь можно у голландцев, а то и у аглицких людей, — бодро подхватил Головин, — а потом и своих выучим.
— Стало быть, так, — согласился царь. — Стало быть, станем приуготовляться.
Стали глядеть на чертёж — карту, благо Пётр был большой любитель карт. Они ещё были несовершенны в мелочах, но общая картина вырисовывалась с несомненностью. Вот они, турецкие области, турецкие да ордынские. Головы склонились над листом.