голодным животом и яростно щипал подбородок‚ в невозможной надежде на удачу‚ но выщипывал одни только прыщи.
Выходя из дома‚ Меерке подсовывал под одежды маленькую подушечку‚ чтобы выпячивалось кругленькое брюшко. К сытому свату больше доверия‚ а у тощего свата и товар – упаси Боже – снулый‚ халявый‚ прыщавый‚ а то и с выкидышем: Господи‚ пронеси мимо!
– Миловидность обманчива‚ – уверял он. – Красота – суета. Женитесь уже‚ Пинечке. У меня есть для вас невеста. Фрима-вдова.
– Я бы женился‚ – отвечал Пинечке. – Да она же толстая. Она в пушку не влезет.
– Знаете что‚ – убеждал сват Меерке‚ у которого на холодной печи сидели голодные дети в ожидании несытого ужина. – Все как-то устраиваются.
Толстая Фрима схоронила за жизнь двух мужей и могла рассчитывать еще на одного – не больше. Женщина‚ у которой умирают мужья‚ источник повышенной опасности‚ и следует ограждать доверчивых.
Фрима жила у сестры за печкой‚ и Пинечке водили туда – показывать.
– Как вы просыпаетесь по утрам? – спрашивал Пинечке с пристрастием‚ а Фрима отвечала со вздохом: – Всё не как у людей.
Фрима не морщила лоб на заумные вопросы. Не подставляла ладони ковшиком. И ей не отливали по утрам: ни травы с небом‚ ни цветов с птицами.
Бог щедр только к тому‚ кто знает‚ чего ему хочется‚ а это такая редкость!..
Но Фриму-вдову уважал весь город. Фрима так готовила чолнт‚ что ангелы в облаках слюной исходили от невозможного аромата. Всякому известно: ангелы на небе не пьют, не едят‚ но ради такого блюда хочется сделать исключение. Чолнт томился в печи к субботнему столу: мясо‚ фасоль‚ картошечка‚ лучок; чолнт бурно пускал парок‚ вздыхал‚ вздымался‚ соками исходил в ожидании‚ и толстая Фрима томилась тоже.
Один в печке‚ другая за печкой‚ но Пинечке не спешил жениться и пробовать Фримин чолнт.
А они могли перестояться.
– Украшение лица – борода‚ – соблазнял сват Меерке‚ на которого не было спроса. – Радость сердца – жена. Наследие Божие – сыновья.
На это Пинечке отвечал‚ мудростью на мудрость:
– Торопись в покупке земли‚ но медли в выборе жены.
И оба были правы.
5
Посреди города располагался рынок. Посреди рынка стояла лавка колбасника. Посреди лавки сидел Янкеле Кишкемахер и непрерывно обедал.
Как известно‚ в саване нет карманов‚ и Янкеле намеревался всё‚ что возможно‚ съесть при жизни. Янкеле – "Медный лоб": пузатый‚ наглый‚ бесстыжий‚ с прокаженной совестью‚ будто предки его не стояли у подножия горы Синай и не прислушивались вместе со всеми к заветному Божьему слову. По утрам Янкеле читал в молитве: "Спаси меня‚ Господи‚ от бесстыжих людей и от бесстыдства‚ от лихого товарища и от лихого соседа..."‚ но спасать надо было от него.
Чем беднее‚ тем веселее. Чем богаче‚ тем собаче.
Янкеле Кишкемахер не баловался за столом. Янкеле за столом работал – не успевали подносить.
Щуку с перцем. Форшмак с луком. Тертую редьку с гусиными шкварками. Паштеты из куриной печенки. Кисло-сладкую картошку с черносливом. Пышную запеканку-кугл. Локшн-лапшу с наваристым бульоном. Гусиные ножки с горчицей. Фаршированную шейку. Тушеный цимес на меду. Сдобные лепешки шмалц-кихл. Штрудл. Леках. Кихелах. Покончив с едой‚ Янкеле вымакивал соус белым мякишем‚ запивал медом и водкой‚ облизывал пальцы и начинал заново.
Такие крошки сыпались со стола – мышей убивали.
Такие капли капали – половицы проламывали.
А возле лавки Кишкемахера‚ кругами по базарной площади‚ бегали наперегонки лица известной нации и нюхали вкусные запахи. Худы‚ желты‚ в крайнем изнурении и трепете: одни кружили по часовой стрелке‚ другие против‚ но заработка-парносе не было ни у кого‚ кроме Янкеле Кишкемахера‚ который задремывал за столом с гусиной ножкой во рту.
Пока толстый похудеет‚ у худого душа вон.
Стаптывались на сторону каблуки. Изнашивались подошвы. Искривлялись стопы. С годами ноги становились одинаковыми: у одних левыми‚ а у других правыми‚ и передвигаться они могли только по кругу‚ а по прямой не получалось.
Черные балахоны бились на ветру‚ драные и засаленные.
Пейсы разлетались на стороны из-под нахлобученных картузов.
Тонкие ноги в чулках спицами мелькали в колесе.
Липечке – "Опять неудача". Лейбечке – "Хуже не бывает". Лейзерке – "От всякого ему цорес". Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил".
– Это у меня такая профессия‚ – объяснял на бегу. – Нет больше сил. Но с этого не ожиреешь.
Горести по пути и тоска‚ зудение души и вечная суетливость.
Фунт дыма продал – фунт ветра купил.
Пинечке глядел из пушки на бесполезные их кружения и обмякал от великой жалости сердца. Сказано неспроста в уши внимающего: "Всякий человек – это зеркало. Во всяком мы видим лишь то‚ что заложено в нас самих". Пинечке был добр душою и милосерден‚ а потому видел их на кругу распрекрасными красавцами.
– Люди! – кричал Пинечке из пушки. – Что бы вам улыбнуться хоть разочек?
– Улыбнуться... – повторяли они на бегу. – Хорошенькое дело! Где мы и где улыбка‚ Пинечке.
И загребали на сторону одинаковыми ступнями‚ без надежды на удачу.
Молодые‚ с нестоптанными еще ногами‚ пробовали пробежаться по прямой‚ но головой втыкались в звонкую непробиваемую прозрачность и тоже начинали кружить по базарной площади‚ делая на ходу гешефты‚ от которых так мало прока. И не выйдешь в степь по ровной дороге‚ не уйдешь за горизонт‚ не поменяешь судьбу-злодейку: вечное кружение без надежды-исхода‚ под чужие вкусные запахи.
Мир велик‚ а деваться некуда.
И только Пинечке никуда не спешил‚ а дрейфовал в ту сторону‚ куда ветер дунет. И ноги он сохранил от рождения: одна‚ как положено‚ левая‚ другая правая.
– Идн‚ – говаривал он из пушки‚ чтобы скрасить им день. – Знаете ли вы‚ как царь ест картошку?
– Как царь ест картошку?.. Нет‚ Пинечке‚ мы этого не знаем.
– Берут бочку масла‚ а царя ставят по ту сторону бочки‚ и рота солдат выстреливает картошку из пушки – через бочку масла! – прямо царю в рот. Вот так царь ест картошку!
Все дружно облизывались на его слова и вскрикивали в восторге:
– Пинечке! Ох‚ уж этот Пинечке!.. Мы берем вас в долю! Мы! Солидная фирма. Прибыльное дело. Круговая порука. Ограниченная ответственность. "Гершель Меерзон – Меер Залмансон – Залман Мендельсон – Мендель Гершензон".
А крылатая соблазнительница Лилит, демон ночи, щурила уже бесстыжий глаз и похохатывала без звука.
6
На выходе в степь‚ за крайним строением сидели на бугре старики и терпеливо глядели вдаль.
Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке на стуле с подушечкой.
За их спинами притулился город: название одно‚ а не город. Расположением случаен‚ строениями мерзок‚ настроением уныл. За их спинами шевелилась жизнь: горе одно‚ а не жизнь. Плач с тоскою‚ скорбь с теснотою: "Доколе‚ о Господи‚ доколе?!" С боков их оградили‚ сверху придавили‚ к земле пути не было, разве что в могилу‚ и молили они об одном: чтобы власти про них позабыли и вниманием не баловали. Что ни внимание‚ то во вред.
Потому и сидели старики на бугре‚ самые почтенные‚ самые достойные жители – сатиновая капота на плечах‚ лисий штраймл на голове – и выглядывали долгожданного избавителя–Мессию. Кто-то же должен предупредить‚ когда он появится: "Идн! Он уже на подходе! Что вы медлите?"
Это была их работа‚ и ее они не доверяли никому.
Вот наступит день доброй вести‚ и он появится вдалеке‚ усталый и запыленный. Он пройдет через невидимое заграждение и скажет негромко‚ во всякое ухо: "Собирайтесь уже! Хватит. Помыкались по чужим углам". Вострубит великий рог‚ рог конечного избавления; они поднимутся с места‚ плача от радости‚ крикнут на прощание: "Спасибо этому дому!" и пойдут через неодолимую прозрачность. С четырех концов земли потекут изгнанники, гордо‚ неторопливо‚ под облаком славы‚ и заживут в спокойствии и доверии‚ на месте своем‚ без обид-притеснений‚ без помех-бедствий‚ сознавая свое достоинство и внушая к себе уважение. Каждый под виноградной лозой и каждый под своей смоковницей.
Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке на стуле с подушечкой.
Про смоковницу они знали приблизительно‚ потому что видели одну только картошку‚ и то не всегда. Но это и неважно. Главное‚ она будет своей‚ та смоковница‚ и они к ней‚ конечно же‚ привыкнут. Если к плохому привыкали‚ то к хорошему и подавно.
Вот придет избавитель, и мир успокоится от войн. Вот наступят "те дни"‚ и солнцем засияет луна‚ очистившись от пятен‚ а земля отдаст мертвецов. Прибавится работы портным – воскресших надо одеть. Прибавится работы сапожникам – воскресших надо обуть. Прибавится работы всем. И будет у каждого хлеба вдоволь‚ бобов с чечевицей‚ меда и масла‚ сыров из коровьего молока и сыров из молока овечьего; будут вином полны метхи‚ и смоква связками‚ и сушеный виноград грудами. Обещано: каждая лоза даст тысячу гроздьев‚ каждая гроздь – тысячу виноградин‚ каждая виноградина – сотню литров вина.
"Ляжете и не обеспокоят. Есть будете и останется".
Приходил на бугор Пинечке – "Всё не как у людей"‚ спрашивал с интересом:
– Чем же они будут платить‚ эти воскресшие? За одежду-обувь?
– Не надо платить‚ – отвечали на это старики. – Избавитель отменит деньги.
– Зачем же работать‚ если не будет денег?
– А для удовольствия.
И переглядывались понимающе.
– Счастье одному‚ – пояснял реб Хаимке‚ – это горе другому. Один кладет‚ а другой вынимает. Один находит‚ а другой теряет. Один растет‚ а другой понижается. Вот придет избавитель – будет счастье для всех.
И старики кивали согласно. Вот он придет. Он скоро появится. Он соберет рассеянных с четырех концов света и утвердит справедливость на земле. Его приходу должны предшествовать неисчислимые беды‚ но разве они их не претерпели? Сколько валилось на головы: только разгребать и разгребать! Народами их испытывали и рассеяниями теснили. Як бида‚ так до жида. Холод был и хворь была‚ меч с пленением‚ неурожай с голодом‚ лихорадка и тяжкий труд.