Что тут началось!
Набились в синагогу – стены пучило. Обливались поттом и заливались слезами. Откупорили бутыль‚ сделали на радостях "лехаим"‚ еще откупорили‚ пели и танцевали всем городом‚ прогоняя уныние‚ небо раскалывали криком. Нищие и дети нищих‚ милосердные и внуки милосердных. У них‚ у озабоченных‚ одежды драные‚ заплатами перекрытые. У них‚ у удрученных‚ халупы прелые‚ лесинами подпертые. Но даже Аврум Хаим Мойше – "Нет больше сил" дрыгнул без охоты ножкой и с платочком прошелся по кругу. Сбоку‚ в уголке‚ руки уложив соседу на плечи‚ шли вприпрыжку по кругу самые почтенные‚ самые достойные жители в солидном и неспешном танце-дрейдл. Реб Шабси и реб Иоселе. Реб Фишель и реб Шмерль. Реб Гирш и реб Берл. И отдельно еще реб Хаимке‚ который танцевал сидя‚ на стуле с подушечкой.
Даже Ваничке, инвалидный солдат, на радостях прошелся вприсядку‚ в обнимку с будкой‚ пропел ко всеобщему обалдению:
– Наши жены – пушки заряжены! Гройсе цорес – жены...
Рядом со счастливым Пинечке скакал озабоченный сват Меерке‚ оберегая своего жениха‚ и прикидывал в уме‚ как бы ему оженить нетрезвого клиента. Невезучий Меерке не смог сосватать собственного сына‚ и ему требовалось утешение за застарелые огорчения.
– Женитесь уже‚ Пинечке! – кричал он. – На радостях самое время!..
А Пинечке изображал на лице смех сквозь смех и задирал к потолку ноги:
– Чоловик сие мак‚ жинка каже: "Гречка!" Нехай так‚ нехай так‚ нехай буде гречкой мак...
К ночи Пинечке залез в пушку‚ углядел напоследок‚ как скакала по небу его единственная звезда в окантовке дула‚ словно и она радовалась‚ и заснул‚ будто провалился. Но скалился уже с вышины косматый демон Пута‚ князь забывчивости‚ и слюни пускал от нетерпения‚ как затевал новую пакость‚ почище прежней.
4
Мама у Пинечки‚ слеповатая на оба глаза‚ жизнь провела в прищуре и полумраке. Мама у Пинечки, хлопотливая и безропотная, в спокойствии принимала долю свою‚ без расчета на вознаграждение. За всякую жизнь надо платить‚ и мама заплатила‚ не торгуясь. Падала – поднималась без жалобы. Роняла – заметала осколочки. Сослепу обжигалась обварной водой – рыдала неслышно‚ в сердце своем. Спрашивали ее: "Справляетесь?" Отвечала: "Справляюсь". Спрашивали: "Помощь не нужна?" Отвечала: "Всевышний помогает во всем".
– Пинечке‚ – говаривала мама. – Зоркие глаза – это хорошо‚ но и слепыми глазами можно увидеть свет.
Мама у Пинечки жизнь прожила на легком дыхании‚ без хандры-зависти‚ с улыбкой просыпаясь к рассвету под бабушкиным лоскутным одеялом. А от мамы и сыну перепало.
Была ночь.
Самая ее верхушечка.
Когда день уходит и не возвращается‚ и остается глядеть вослед и сожалеть о несбывшемся.
Пинечке проснулся‚ как испугался. Как в бок толкнули недобрым кулаком.
Сердце колотилось у горла. Дыхание обрывалось. Жаром обдавало от ног к голове. Волосы ерошило от страха.
Пушка была теплой.
Пушка была подогретой‚ как после всякого выстрела‚ а это значило‚ что Ваничке уже отметил позабытое ныне событие.
Пинечке несмело выглянул наружу и увидел неопознанного деда‚ который сидел на лафете и внимательно глядел на него. Глаза у деда посверкивали во тьме и тоже подпугивали.
– Стреляло? – спросил Пинечке.
– Стреляло‚ – подтвердил тот.
– А где я был?
Дед подумал и сказал:
– Вроде‚ храпело внутри.
– А после?
– А после не храпело. У солдата спроси.
Ваничке, инвалидный солдат, принимал в будке захожую гостью и соблазнял под звяканье стаканов:
– Хлебнем теперь квасу и многое себе позволим...
Через немалое время‚ заполненное скрипом лавки и колебанием чувств‚ Ваничке спрашивал:
– С кавалерами прикосновение имели?
А она отвечала жеманно и нараспев:
– Вам со мной не потно?..
Пинечке потоптался возле будки‚ поскребся несмело.
– Чего тебе? – сказали изнутри.
– Ваничке‚ – спросил жалобно. – Ты стрелял?
– Стрелял.
– А я вылезал из пушки?
– Мне не до глупостей‚ – ответил Ваничке. – У меня гостья. Жизнь пошла кудреватая.
И запел‚ завлекая:
– Не смотрите‚ что седой‚ зато пахну резедой...
– Ваничке! – завопил. – Вспомни‚ пожалуйста!..
– Вроде стоял кто–то... – молвил Ваничке через паузу‚ заполненную‚ как видно‚ многими прикосновениями.
– Это я стоял‚ – отозвался от пушки неопознанный дед.
– А где я был? – спросил Пинечке с дрожанием в голосе.
– А ты в пушке‚ – ответил Ваничке не скоро и вдруг брякнулся с лавки на землю: – Готеню! А гойше коп! Божьим человеком пальнули...
Распахнулось оконце.
Ваничке в ужасе глядел наружу‚ и лицо приметно перекашивалось на сторону‚ будто его перетягивало единственное ухо.
– Гвалд... – сказал тихо неустрашимый гвардеец. – Мертвяк голос подает...
Будка приподнялась на цыпочках‚ боязливо шагнула назад и в страхе поскакала прочь от заклятого места: только ноги мелькали понизу: мужские наперегонки с женскими.
И с визгом пропали в степи.
5
Пинечке поглядел им вослед и уныло побрел прочь‚ а за ним шел неопознанный дед‚ шаг в шаг. Они проходили по городу‚ по темным его проулкам‚ но собаки не лаяли со дворов‚ как принято‚ младенцы не хныкали по домам‚ как заведено‚ не слышалось голоса убаюкивающего‚ шепота озабоченного‚ кашля стариковского от бессонницы.
– Могло и обойтись, – подумал Пинечке.
– Не могло‚ – ответил на это дед.
– Заряд был маленький, – снова подумал Пинечке.
– Нормальный был заряд‚ – ответил дед. – Я видел. На разрыв и на убой.
Они вышли к реке и сели на бережок.
Вода не журчала по мелководью‚ рыба не плескалась в заводях‚ ряби от ветерка не было‚ и даже звезды не отблескивали в медленных струях. Вот постучат над головами‚ гулко‚ до ломоты в висках‚ будто ложкой по скорлупе‚ и свод небесный треснет‚ надколется‚ донизу разбежится морщинками. В трещине отколупнется малый осколочек‚ за ним побольше‚ просунется ложка на черенке‚ примется выгребать. Копнет – яма. Зачерпнет – прорва. Проскребет – камень-голыш. Потом еще отколупнется – пальцы по краям‚ сунется внутрь глаз с носом‚ попыхтит с интересом. А за ним‚ в прогале‚ ужас‚ мрак‚ смрад отработанных дыханий‚ блики фиолетовые‚ сгустками яркожелтые‚ студенистые‚ багровомертвые – слизь с просинью‚ да задавленные оттуда вопли‚ стоны‚ восторженные проклятия: "Ура!"‚ "Позор!"‚ "Пламенный караул!" – пугающе иной мир. Тут уж их и начнут подъедать без разбора‚ сникших и беспомощных‚ жадно доскребывая остатки‚ чавканье на все галактики.
– Что же теперь будет?
– Что было‚ – ответил дед‚ – то и будет. Только со странностями.
– Ты откуда знаешь?
– У меня особенность‚ – признался. – Что скажу‚ то и сбудется. Били меня за это‚ толкали‚ кричали в противные голоса: "Зачем‚ дурак‚ говорил? Молчал бы‚ так и не сбылось!" И я замолчал.
Пинечке посмотрел на него. Дед смывался на глазах и менял облики. Только и оставалось неизменным: глаз рыжий да нос в конопушках.
– Ты кто есть и как тебя звать?
Ответил:
– Пятикрылый Серафим. Падший ангел.
И быстро пошагал прочь. Было у него плечо‚ скособоченное на сторону‚ была скорая‚ летящая походка‚ а глазом он смотрел понизу‚ будто в тарелку‚ из которой хлебал.
– Это я разбегаюсь! – крикнул издалека. – Чтобы с разгона.
Подпрыгнул пару раз и вернулся назад‚ запыхавшийся и огорченный:
– Я уж и ем много. Три‚ четыре пищи в день. Уже и зуб отрос от сытости. А крыло – никак.
Посидели рядком. Помолчали.
– Глупость какая‚ – сказал Пинечке. – Ты мне снишься‚ наверно. После вчерашнего "лехаим".
– Тебе снятся меленькие‚ тощенькие слоны‚ которые не могут пролезть через игольное ушко. А я не снюсь. Если хочешь‚ могу даже ущипнуть до крови‚ но тебе это не понравится.
– Ущипни.
И бегал потом по берегу‚ подвывая от непереносимой боли.
– Вот видишь‚ – заметил дед в оправдание. – Что сказал‚ то и сбылось. А ты сейчас заругаешься: "Зачем‚ дурак‚ говорил? Вот и накликал".
– Говорить можно‚ – укорил Пинечке. – Щипать нельзя.
Высунулась из воды щука-рыба с оловянным глазом‚ голову положила на бережок‚ загрустила за компанию.
– Понял? – показал дед. – Начинаются странности. Рыба. Тварь бессловесная. А тоже соображает.
– Конечно‚ – сказала щука с обидой. – Конечно‚ конечно. Как грустить‚ так вместе. А как подавать к столу‚ так меня. Да еще с хреном. А у меня от хрена аллергия.
Звезды на небе глядели‚ не мигая‚ и захотелось увидеть свою‚ единственную‚ чтобы улыбнуться ей‚ подмигнуть‚ утешиться за компанию и утишиться сердцем после волнений беспокойной ночи.
Пинечке вернулся на площадь‚ влез в остывшую пушку‚ задрал кверху голову – нет! Не было его звезды в окантовке дула‚ не было на небе неразменной его монетки‚ будто и ее сразило зарядом‚ а пялилась на него дыра, угольная‚ холодная‚ никакая.
Он долго ворочался в пушке‚ полон сомнений‚ а потом сполз в дремоту и увидел сон: бежит за кем-то‚ бежит от кого-то по лесу‚ в темноте‚ через сучья-коряги; хватает кто-то‚ хватает кого-то цепко‚ намертво‚ не разнять; и щиплет до крови‚ и колют до боли‚ и воет до судорог‚ а глаз слезкой скатывается по щеке‚ по шее‚ за воротник, холодный‚ скользкий‚ увилистый.
Пинечке всплакивал во мраке пушки, тихо‚ жалостливо‚ сиротливо. В тайниках тела всплакивала его душа. Голос плачущего слышнее в ночи‚ плач в ночи прилипчив и заразителен. И захныкали дети в колыбельках: Абеле–Ханеле‚ Береле–Переле. Зарыдали их матери в поисках утешения. Комком в горле задавились отцы. Теснило грудь‚ вздохами сотрясало тела‚ сокрушало сердца от обид–притеснений. А там уж заплакали по окрестностям‚ близким к Пинечке и от Пинечке далеким. Прокатилось по свету‚ перешло рубежи‚ перевалило границы: горько вопили сыны Израиля в бесконечной ночи изгнания‚ щедрые проливали слезы до выпадения ресниц. "Опустели дороги‚ и нет больше путников. Тень изгнания легла на нас‚ и по бурелому путь наш лежит. Больные‚ истощенные‚ всеми позабытые‚ мы не имеем значения среди других народов‚ и это про нас сказано: "Утром просишь‚ чтобы настал вечер‚ а придет вечер – не дождешься утра..."