Я устроился поудобнее и раскрыл книгу, пытаясь поймать лад Древнего мира без нелетных погод и бурятского пива. Но это было невозможно. То есть удобно устроиться в креслице. Это было пыточное изобретение неведомого конструктора. Через пять минут все затекало, приходилось ерзать, привставать, скрипя и визжа дерматином.
Я никак не мог сосредоточиться на рассказе бога о его туристских впечатлениях. Это были «Вакханки», Пролог с речью Диониса. Он побывал там-то и там-то:
Покинув пашни Лидии златой,
И Фригию, и Персии поля,
Сожженные полдневными лучами,
И стены Бактрии, и у мидян…
Тут и я думал о покинутой центральной усадьбе среди горных склонов, о тихом поселке, двух его улочках, о библиотеке с фолиантами всемирной истории, о горе с лесопожарной вышкой, где я коснулся… не знаю чего, но это навсегда поразило мое воображение, заразило тоской по первому снегу, хвое, тишине; и думал о нашем с Валеркой жилище, какая там печка, и вид какой из окна, кедр во дворе; и думал о бане, вечной бане – там на берегу горячий источник, домик, внутри большая ванна, вверх задран широкий шланг, опускаешь его – и хлещет горячая сернистая вода, намыливайся, купайся. А я здесь сижу… грязный, невыспавшийся… Да, уже вторые сутки я торчал в зале ожидания. И просвета диспетчер не обещал. Дионис же, изведав у мидян холод зимний, посетил счастливые земли арабов и обошел
Всю Азию, что по прибрежью моря
Соленого простерлась: в городах
Красиво высятся стенные башни,
И вместе грек там с варваром живет.
Грек с варваром… Хм. Вот что значит не надеяться на летную погоду. Встал и пошел. По всей Азии. А тут до Муйско-Куандинской котловины никак не доберешься.
Дальше Дионис говорил, что он всех закружил в пляске вдохновенной. Ну да, бог вина все ж таки.
И мне тоже захотелось встряхнуться, выпить. Рюкзак я сдал в камеру хранения, заказал в ресторане обед, взял портвейна марочного. Правда, официантка с сомнением взглянула на мое лицо, щетинки под носом и на щеках, но потом перевела взгляд на бродни и треугольник тельняшки: Толик Д. на прощание, когда мы уезжали с кордона, подарил нам старый тельник и гнутую трубку, и мы по очереди таскали тельник; сейчас была моя очередь его носить, а Валеркина очередь курить трубку, – и принесла вина. Я выпил и принялся за суп с говядиной и горохом. На второе – картофель фри и две котлеты. Я снова наполнил стакан, почему-то в этом ресторане не водилось бокалов. Наполнил и мысленно восславил гору Бедного Света. Выпил и задумался, механически закусывая вторым блюдом. Когда я взошел туда, все там сияло. И все-таки в сознании запечатлелось именно тихое сияние ночного снега в оконце. Так что пусть остается первоназванной горой…
Картошка была вкусной, хоть и с легким привкусом машинного масла, но котлеты – явный хлеб, видимо, такой у них здесь второй хлеб, как в наших краях картошка. Но был еще салат: огурцы, зеленый горошек, капуста. Салат уже показался мне просто домашним изделием. Да, мама, подумал я. Твой сын сидит здесь… за тридевять земель… нигде… ни в заповеднике, ни на речке Чаре, он пропал в каком-то зазоре, затерялся. Интересно, как восприняло мое исчезновение начальство? А что сейчас поделывает в Смоленске моя Джульетта? Вино настраивало меня на романтический лад. Хотелось думать о себе как о новом герое, покорителе пространств. Не тащить дурацкого плаката и оказаться на дороге в никуда… Ха! Разве я уже не попал на эту дорогу, не выполнил завет учителя? Его эскимосы – в отличие от героев Джека Лондона – не искали никакого золота, они просто жили в гармонии с белым безмолвием. Нет, я скорее чувствовал себя эскимосом, чем героем Джека Лондона.
Может, поехать вообще на север? На остров Врангеля? Там тоже есть заповедник: белые медведи, моржи, овцебык. Чем не Гренландия?
Я задумался.
Сидел в ресторане и выбирал судьбу. Или уже все было начертано без моей пьяной угловатости? Вот тот философ говорил о радости от свободы, которой полно будущее, но и прошлое почему-то дарит такое же ощущение, и это странно, как будто что-то там еще можно изменить? Прошлое открыто в бесконечность, как и будущее? Два таких раструба. А посредине ты, песчинка, эритроцит этой невероятной кровеносной системы.
Ведь я мог в последний момент не сесть в «кукурузник»?.. И так далее.
Сидя в ресторане аэропорта Улан-Удэ, я чувствовал сквозящий ветер прошлого и будущего. Захмелел слегка.
Глава десятая
Но чары дороги таяли с каждым днем и часом, равно как и деньги. В ресторане кормили дорого. И я еще проехался на такси по всему Улан-Удэ, закосев от Дионисовой лозы. Устроил такую пляску по сопкам столицы Бурятской АССР. Осмотрел весь город. Никаких достопримечательностей не запомнил. Только мост через Селенгу и мысль, скользнувшую вверх по ее течению, – о том, что начинается она почти в центре Азии, в Монголии. Да, все считают центром Туву. Но понятно, что координаты географического пространства и моего личного не совпадают. Центр в Монголии, на реке Онон. Я в этом не сомневаюсь.
На четвертые сутки я купил билет, чтобы не остаться совсем пустым. На шестые сутки я уже покупал только чай с плавленым сырком и хлебом. С сигарет «Космос» по шестьдесят копеек перешел на «Приму» по четырнадцать, без фильтра. Меня уже знали официантки и уборщица. Одна официантка как будто симпатизировала мне, и я был бы рад погостить немного у нее, дождаться наконец летной погоды. Если бы ее муж был летчиком, застрявшим, например, в Муйско-Куандинской котловине. Но, видимо, это было не так. Наверное, он был водителем автобуса или рабочим какого-либо местного завода. И мы только переглядывались, здоровались. Но смотрела она нежно и с преувеличенным тщанием вытирала мой столик.
Мне уже хотелось есть. И Еврипид не мог заглушить голод. Но я все прочел. И страницы его «Вакханок», «Ипполита» гудели турбинами самолетов. И пахли грубым табаком, пивом. Ну а настоящая Греция? Тоже небось воняла козьим сыром, навозом, дымом.
«Вакханки» меня захватили, несмотря на всю эту нервно-взлетную обстановку. Я даже вначале почувствовал некое родство с Дионисом. Тоже был как будто отверженным. Город и мир меня не принимали. Точнее, не замечали. И я сидел здесь в плену у непогоды. Но дальнейшие события трагедии все расставили по местам. Я перестал понимать этого странствующего и пляшущего бога. Не понимал его и царь Пенфей, пока не оказался на елке, как сибирский шаман. А Дионис ему и предрекал славу, величие – великие страдания, вознесение до небес. Сбылось! Ель уперлась вершиной в эфир. И на ней торчал Пенфей. Безумная картинка. Я ее отчетливо видел, с голодухи, наверное. Сочный байкальский эфир и зеленую стройную могучую ель с шишками и обезумевшим царем. Вакханки мне представлялись медведицами, и они его тоже увидели и зарычали, заголосили: эвоэ! Начали швырять в него сучьями, а потом принялись раскачивать дерево, вывернули его с корнями, сбросили на землю царя, накинулись и разодрали на части; среди них были его сестры и мать, она оторвала ему голову и понесла ее в город, радуясь. Ей-то блазнилось, что это башка льва.
Что ж, Дионис и предупреждал, что он бог суровый для гордых. А для кротких – нет добрей.
Я закрыл книжку, а в ушах моих еще пел последний хор о том, что многовидны проявления божественных сил, решают они, как хотят, и не сбывается то, что ты верным считал, а находят нежданные пути.
«Таково пережитое нами».
И мной.
Небеса мокрые прижимали меня к земле, меня и весь этот варварский город. Ну да, любой житель захудалого городишки из средней полосы, перевалив Урал, чувствует себя жителем центра, и столицы сибирские представляются ему непроходимой провинцией. Голова от недоедания кружилась. И окровавленные руки Пенфеевой матери… лучше бы я не читал этого. Угораздило ж меня украсть именно Еврипида. Там были другие книжки.
Я ощущал себя щепкой, веткой Пенфеевой ели. Вспоминал ненароком непростые отношения с матерью. И вдруг испытывал радость от того, что все-таки уехал и все дрязги, придирки, диктат – все позади, там, за Уралом. И я – свободен?.. Нет, свободным я себя не чувствовал ни тогда, ни сейчас, никогда. А те мгновения-проблески, которые иногда называл подлинной свободой, – это были всего лишь иллюзии.
Свободу можно только помыслить. Как, например, Диониса.
И я сидел в плену, озирался, всклокоченный, с воспаленными от бессонницы глазами, и уже подумывал о том, чтобы сдать билет и пойти в ресторан, заказать семь блюд, несколько пирожных и три чашки крепкого кофе-суррогата «Ячменный колос». А там – будь что будет…
И, наверное, в самый отчаянный час краем глаза я заметил движение… фигуру… Да, не заметить было мудрено: этот человек тащил на боку что-то вместительное, как коробейник свой короб. С ним был кто-то еще. Я перевел уже оба глаза на вошедших. И увидел: Толик Ижевский. Клянусь Дионисом, это был он, не голодно-бессонная галлюцинация, живой Толик в толстой куртке с меховым воротником, но в осенней крапчатой кепке, сдвинутой немного на затылок. Синие глаза его возбужденно сияли. Он тащил на боку аккордеон в черном футляре и смотрел прямо на меня, но как-то сквозь, как смотрят индейцы и шаманы. Рядом с ним телепался некто в демисезонном серовато-зеленом пальто, в кроличьей шапке не по размеру, с нездоровым цветом лица и напряженной улыбкой. Некоторое время они шли между рядов креслиц, потом остановились, незнакомец сразу обессилено опустился на стул, Толик тоже было сел, но вдруг еще раз оглянулся на меня – уже не как индеец…
Он надул щеки и выпустил воздух: «Пфф…»
– Ты?..
Я скромно улыбался: да, мученик идеи тех берегов, дерева Сиф, прилежный читатель Еврипида, зачарованный, разочарованный, но еще живой. Последовали восклицания. Мозолистая пятерня хлопнула меня по плечу, крепко сжала мою руку. Серия улыбок. Вопросы. Изумленные брови. Качание головой. Знакомство с инженером Николаем из Владимира. Поход к кассе. Над всем Байкалом непогода. Что делать?..