так уплывали бить персов. Но море у них было совсем другим. Эх, не мог Францевич потерпеть хотя бы до утра!
На берегу реки нас ждал Серега. Тут горел прожектор на катере, освещая другие катера, лодки и сарайчики на берегу. Баргузин поплескивал в темноте, катил массы черных вод в море. Серега сказал, что выше по течению в другом селе, Баргузине, жил в ссылке поэт, декабрист, друг Пушкина Кюхельбекер. Николай уныло кивнул. Он точно чувствовал себя хуже Кюхельбекера – полным каторжником. А у меня мелькнула дикая мысль, что Кюхельбекер и сейчас там живет, сидит с бумагами перед керосиновой лампой.
Команда была на месте, даже запойный моторист, а может, это был уже новый, но с лицом, изборожденным страстью к крепкому национальному напитку. Да и у всей команды лица были какими-то ржавыми: ну, поработай-ка матросом на Байкале. Но капитан отсутствовал. Задерживался. Серега сплевывал, куря и посмеиваясь. Мы топтались на дощатом помосте, озирались на море. Ветер вроде поутих, волны не шумели, как прежде. А Николай покачивался, словно в легком трансе. На катер нас не приглашали. Да и Серега не уезжал. Он предложил все-таки выпить за знакомство, развязал нашу сумку. Я нашарил в кармане рюкзака свою походную кружку. Пили по очереди. Это был самогон. Серега сказал, что скоро будут его проводы в армию. Мы ему желали легкой службы. Николай просил передать привет Оксане и выражал сожаление, что судьба гонит его дальше. Серега фыркнул и ткнул меня кулаком в плечо.
Тут на дороге появилась фара. Ее приближение сопровождал надсадный треск мотора.
– О! – воскликнул Серега, оглядываясь. – Сам пехтерит.
Это был очередной мотоцикл с коляской; вообще мы заметили, что мотоциклистов на улицах Усть-Баргузина так же много, как велосипедистов в Пекине. Здесь отдавали предпочтение этому виду транспорта. И не только здесь. По Байкалу даже зимой рыбаки перемещаются на мотоциклах, иногда с цепями на колесах. Этот мотоцикл был без цепей, но трещал и гремел на всю округу, как огненная колесница пророка. За рулем сидел человек в толстой вязаной шапке, в куртке с капюшоном. У него были впалые щеки аскета… и э-э… Мне кажется, что он был похож на Еврипида, каким тот представлен в книжке из заповедной библиотеки, только без бороды и усов. Длинный прямой нос, аскетические резкие впадины щек, скорбная складка между бровей. Хотя брови слишком густые. Он не глушил мотоцикл, озирая нас, причал, катер. На палубу вышли его соколики и с ними мальчишка. Капитан кивнул, и мальчишка побежал по короткому дощатому трапу, остановился возле него, и капитан уступил пацану свое место за рулем. Похлопал по спине, мальчишка развернулся, газанул и утрещал по прямой улице Усть-Баргузина.
А мы распрощались с отличным парнем Серегой и пошли на катер следом за капитаном. Мужик в резиновой робе поверх толстого свитера убрал тяжелый трап. Другой развязал канат, перебросил на палубу и сам перепрыгнул через быстро увеличивающуюся щель, схватил багор и с силой оттолкнулся. Мотор ровно рокотал, катер пятился на середину реки, развернулся и потянул среди бледнеющих снежком берегов к черному морю – как в черную бездну. Мне тут же припомнились странствия хитроумного грека, плававшего на тот свет, в Аид.
Некоторое время мы, как бедные родственники, жались к борту, разглядывая тьму, Николай содрогался от холода всем телом и, по-моему, клацал зубами. Поездные воры выкрали с деньгами и вещами у него все тепло. И его путь за длинными рублями был по-своему героическим.
Наконец мужик в резиновой робе окликнул нас и повел вниз. Каюта была довольно тесной. Всего четыре койки в два яруса. Но, главное, прямо здесь – железная печь, топившаяся углем. Сотрясавшийся Николай смотрел на ее раскрасневшиеся бока с благоговением, тянул тонкие в запястьях руки. Глядя на него, мужик в робе хрипло спросил: «Ты, чё-о ли, музыкант?» Николай не смог ничего ответить. «Нет, он инженер», – сказал Толик. «А кто у вас по музыке?» – спросил мужик, показывая на короб с аккордеоном. Толик не сразу ответил, что… ну, он. Мужик кивнул. «Пока можете как хотите размеш-шатца, – сказал мужик. – А потом все на одну койку. Нам тоже надо покемарить». Толик махнул рукой: «Да нам… после аэропортов и вокзалов!..» «Ну-ну», – заключил мужик одобрительно и пошел вверх по крутой железной лестнице. «И за печкой приглядите!» – крикнул сверху.
– Я п-пригляжу, – тут же сказал Николай.
Мы уселись на одну койку с матрасом и байковым темно-синим одеялом, испытывая ни с чем не сравнимое буржуйское наслаждение. Тот, кто сидел холодными ночами у чугунных печек, «буржуек», знает эту отраду.
– Интересно, – проговорил Толик, – можно у них тут курить?
– Нет, – тут же откликнулся Николай. – Техника безопасности.
– М-м, – протянул Толик, глядя на печку. – Да в печку, наверно, можно!
Говорить приходилось громко, стенки каюты гудели от стука двигателя.
– Ну, чё-о будем делать? – спросил Толик минут через двадцать молчаливого созерцания раскаленных печных стенок.
– Подбросить уголька? – спросил Николай, осоловело на него взглядывая. И уже без особого энтузиазма.
Толик кивнул. Николай взял железный совок, со скрежетом просунул его в ведро с черными кусками, но, открывая печку, обжегся и выронил совок.
– А, черт!..
– Га! Это тебе не батареи центрального отопления! – гаркнул Толик и сам взял совок, подцепил рассыпавшийся уголь и отправил его в печку. – Поссать надо, – посоветовал он Николаю, махавшему рукой. – Или соплями помазать. Первое средство.
Николай только поморщился и поплевал на пальцы.
– А в сумке, кажется, сало, – вспомнил я.
Толик хлопнул себя по лбу в медных отсветах.
– Точно! Давай.
Я полез в сумку, вынул пакет с огурцами солеными, сразу запахло укропом, потом бутылку с самогоном, хлеб, картошку в кульке и, наконец, сало, завернутое в газету. Отрезал кусок и отдал Николаю. Тот прижал обожженные пальцы к салу. Толик порекомендовал немного потереть, чтоб сало въелось.
– Ну, где твоя круженция? – спросил Толик. – Пора и похавать.
И мы разложили снедь на коробе с аккордеоном. Хотя Толику это и не понравилось, но что делать в таких стесненных условиях? Мы же не на самом аккордеоне есть собирались. Мне было достаточно прощальной чарки, распитой с Серегой, и добавлять я не хотел.
В разгар нашей трапезы в каюту заглянул другой мужик, помоложе первого, в телогрейке, высокий, худощаво-костистый, с большими красными руками, так что телогрейка казалась ему мала.
– Иду смотреть, чё-о тут у вас и как, – сказал он, улыбаясь на бутылку. – С огнем осторожней, парни.
– Курить?.. – спросил Толик.
– Не-а! – Мужик мотнул головой. – На палубу.
– Ну, ладно, – сказал Толик, – давай… с нами.
Мужик задрал вверх обе клешни.
– Э-э, нет. У нас строго.
Потоптавшись еще немного, он полез вверх. Через некоторое время и Толик – курить. Ну и я с ним. На палубе никого не было. В освещенной рубке маячил рулевой. И это был сам Францевич. Еврипид. Знал бы он, как его величают.
Вокруг стояла байкальская ночь. Но не такая уж непроглядная. Во-первых, в свете прожектора вырисовывались волны, покатые, небольшие. И сразу становилось ясно, почему капитан решил идти сейчас: шторм утих, море впускало железный кораблик в себя. Но и какой-то смутный свет исходил от берега, вдоль которого мы продвигались, впрочем, на значительном расстоянии. Это был мощный таежный хребет полуострова Святой Нос. Нам следовало обогнуть полуостров и дальше идти на север. И вся громада полуострова была засыпана осенним снегом. Святой Нос – это сплошная гигантская продолговатая гора с крутыми стенами, скалами, осыпями. На нем живут медведи и чайки, байкальские вороны. И лишь с другой стороны, на берегу мелководного Чивыркуйского залива, есть одно рыбацкое поселение – Курбулик.
И мы курили с Толиком, вглядываясь в очертания этой горы…
«Знаешь, как буряты его называют?!» – выкрикнул Толик. Я отрицательно мотнул головой. «Хилмэн-Хушун!» – крикнул Толик и ухмыльнулся. «Что значит?..» – спросил я. «А-а… ты подумай», – предложил Толик. Я по-бурятски знал только: ажалай дэбтэр. И я пожал плечами. «Его надо, конечно, хорошо себе представлять», – сказал Толик. Я хорошо себе представлял Святой Нос, карту Байкала знал наизусть, как Сильвер карту острова сокровищ. И полуостров мне напоминал голову какого-то существа… странного, нездешнего и даже почему-то неземного… трудно объяснить некоторые ассоциации. Я переполнен с детства ими. Как только подумал об ассоциациях, сразу вспомнил, что это группировки звезд. И существо, имеющее головой полуостров Хилмэн-Хушун, мне уже представлялось явившимся из какой-то группировки звезд. Не удивлюсь, если на это происхождение и указывает бурятское название… Но Толик уже выпалил: «Морда осетра!»
Впрочем, это не убило моей страсти к ассоциациям. Я тут же спросил себя, а какого вида общеизвестные зодиакальные Рыбы? И, раздумывая об этом, я ухожу с палубы следом за Толиком. Спрашиваю внизу в жарко натопленной каюте у Николая, не знает ли он, какие рыбы водятся в Средиземном море? Он поворачивает лицо в рдяных буржуйских отсветах и смотрит на меня. Так вот и действуют ассоциации на тех, кто не следит за полетом мысли спутника по звездной карте.
– Кроссворд решаешь, что ли? – наконец спрашивает он.
Я киваю.
Через некоторое время мы ложимся спать. Толик остается дежурить у печки. Он самый крепкий из нас. И самогон его только взбодрил.
Николай почти мгновенно начинает храпеть. Кто бы подумал, что в этом интеллигентном теле таятся такие силы. Толик смеется. Я тоже… И не замечаю, как засыпаю. Ведь тепло, и слегка покачивает, и я уже неделю не спал по-человечески. Но меня тут же будит Толик. Я безумно на него смотрю. Что за мгновенные метаморфозы!.. Продираю глаза. Да это не Толик, а Николай. «Подежурь теперь ты», – говорит он. Я озираюсь. Койки, печь. И что-то бьет снизу. Что происходит? В первое мгновение мелькает дикая – но не такая уж и дикая, если вспомнить о Провале, – мысль: Улан-Удэ трясет. И уже ясно, что это не так. Молниеносный скачок в Усть-Баргузин, оттуда – в море… Не Средиземное. Я прокашлялся.