– Нет, – сказал Валерка, – чё-о-то меня не прет от этих руин и безруких теток.
– Дай-ка, – попросил Толик. И, отложив аккордеон, углубился в фолиант.
После ужина – ну да, это были рожки в масле и конская тушенка, вкусная вполне, только после нее начиналась зверская изжога, – Валерка с Толиком засобирались в кино. А я решил остаться, хотелось побыть одному после многолюдья дороги, да и каким-никаким комфортом насладиться: все-таки комната, пусть и обшарпанная, печь, окно, стол, книга, лампа. Правда, электричество будет до одиннадцати часов. Вот и хорошо. Устроившись у печки, – уже в нашей комнате было прохладно, как и предупреждал бич Роман, хотя зима еще и не наступила, – я зажег спичку, прикурил и раскрыл книгу.
Первый раздел был посвящен эгейской культуре и Греции времен Гомера. «Долина реки Кладей в Олимпии», «План Кносского дворца», «Бассейн для омовения ног в Кноссе», «Лестница в северо-западной части Кносского дворца», массивные ступени, колонны, между которыми реет меч солнечного света, «Сборщик шафрана», руины, керамика, бронзовые клинки, кубки, золотые маски…
На следующий день Толик уплыл на кордон, мы с Валеркой вдвоем остались. Он все расспрашивал о подробностях моего внеочередного отпуска, об Улан-Удэ, Усть-Баргузине, о плавании; я по десятому разу рассказывал, например, про Оксану, кое-что выпячивая, про официантку, как она, мол, терлась о мой столик бедром и т. д. Валерка лихорадочно курил, ему тоже хотелось на Большую землю, да и, видимо, отношения с Алиной не складывались. Впрочем…
Вечером я опять устроился с книгой, положил папиросы, спички у изголовья, начал листать. Это был следующий раздел. Открывался вид на Грецию времен архаики, «Дельфы», «Певец Мусей с музой Терпсихорой», «Алкман и Сапфо», оба с лирами, в длинных одеждах, длинноволосые, только у поэта борода; классическая Греция мерцала плечами и млечными шеями богинь, среди них трудно было отыскать живое лицо… моей… Что моей? Я стряхнул пепел с рубашки. Моей Федры? Алкесты? Ну, не знаю, как ее зовут.
Вообще-то все героини Еврипида… А, к черту. Я захлопнул фолиант. Встал, прошелся по комнате. Вот удивительно. Я здоров и молод. У меня все есть, кров, одежда, мечта моя сбылась: живу на Байкале. Чуть мечту не потерял, но вовремя одумался. Вернулся. Что еще надо? Откуда эта непонятная тоска?
Я размахнулся и нанес удар в челюсть невидимому противнику, потом левой в ухо, еще серию ударов.
Да, было прохладно. На ночь надо протопить печь. Хотя морозцы еще смешные, Байкал вовсю плещется, шумит, захлестывает лиственничный пирс, обросший ледяной броней и сосульками, – и в лунные ночи он белеет призраком затонувшего катера или мамонта, поседевшего от тысячелетий.
Надев телогрейку, пропахшую табаком и дымом, я вышел. Вечер был непроглядный. Невидимый кедр шумел во дворе. Брехали собаки. Спустившись с крыльца, я пошарил вокруг колоды, на которой мы кололи дрова, но поленьев не было, ни одного, только щепки. Что за дьявольщина?! Мы обычно заготавливали дров на день, не то что все местные: на неделю, месяц, на всю зиму. А нам – долго ли? Пять-шесть чурбаков расколоть. Занимались мы этим в обед. И вот – пусто. Немного привыкнув к темноте, я нашел большой разболтанный топор, никак не насадим на новое топорище, поставил на колоду чурбак, ощупал его, чтобы представить размеры, размахнулся и ударил. Попал. Услышал, как чурбак разломился надвое, обдав лицо смолистым облачком. И тут же подумал, что в деревьях таятся облака. Как и книги. Расправившись с чурбаком, я взялся за другой, но этот оказался крепким, сучкастым, и топор увяз в древесине, пришлось поднимать весь чурбак, переворачивать его и бить обухом по колоде… И чурбак улетел куда-то, а у меня в руках осталось голое топорище. Топор соскочил. Это должно было случиться. Я нашел чурбак с застрявшим в нем топором, попытался вбить толстую щепку в щель, но она обломилась. Что делать? Я в злобе пнул чурбак и пошел домой. Второго топора у нас не было. Идти куда-то за топором? К бичам на тот край поселка? Или к соседкам? Но я видел, что света у них нет, значит, тоже в кино. Да весь поселок в клубе. Телевизоров там не было, еще не установили ретранслятор.
А, ладно, проведем эту ночь по-спартански. Я хлебнул теплого чая, похрустел галетой, прислонился спиной к печке, готовясь снова отправиться по меловым дорогам высвобожденной из какого-то дерева книги, мимолетно подумав: интересно, из какого дерева? Олива? Сосна? Не дуб, конечно. Хотя, в Додоне и был дуб-прорицатель, жрецы прислушивались к шелесту его листвы. Соблазнительно думать, что дуб. Но нет, скорее всего сосна. Книги Греции из сосен, прямоствольных, сияющих, деревьев солнца. И я уже готов был пуститься в дальнейшие размышления по поводу рождения книг из духа деревьев (забыв, что книги греческие были не только из деревянных дощечек, покрытых воском, но и папирусные, и пергаментные), но тут до моего слуха долетели какие-то звуки… какой-то знакомый смех, немного смахивающий на брачный рев сивуча. Я замер над раскрытыми вратами Греции, знойной, зеленой, каменной, терпкой, с искрящимся воздушным хмелем. Брачный смех-рев повторился. Я поднялся и приблизился к стене. Нет, мне просто любопытно стало, кто это еще кроме Валерки может так ржать? Ведь он в кино. А та половина после переезда Димки и Жени на Южный кордон нежилая. Но точно, за стенкой раздавался приглушенный голос Валерки. Может, с ним тут что-то случилось за время моего отсутствия? Я еще не въехал во все новости поселка. Может, он разыгрывает какую-то сценку для ноябрьского праздника? Стесняется блеснуть артистическим талантом при мне?
Но ему кто-то явно отвечал. Чей-то слабый женский голос различило мое ухо. Я захлопнул врата Греции и прошелся по комнате. Вместо клуба он пошел в соседний отсек. Развлекается там, балагурит. Меня оставил мучиться с Грецией, дровами, курить осточертевшие папиросы, уже в горле першит, да вон боксировать с тоской. Нет, лучше сказать, что мой противник – сплин. Сплин! Я бросил фолиант на кровать и начал надевать телогрейку. Пойду. Насчет топора узнаю. Может, он там есть.
Но уже на улице я притормозил, подумав, а что, если это свидание? В пустой половине? С Алиной. Хм, но у Алины есть свой дом, она там одна. Да и в магазине хорошо, тепло, вкусно пахнет селедкой, керосином, хозяйственным мылом, новенькими кирзовыми сапогами, мягкими ичигами из свиной кожи и бараньими тулупами. Значит, с кем-то еще. Ну, какое мое дело. Я свернул и побрел прямиком – к шумящей, черной, распластанной до небес громаде Байкала. Камешки скрежетали под ногами, ветер задувал под телогрейку, рвал щеки. Я натянул шапку на уши. Ветер холодил череп. После возвращения я обрился наголо, не знаю зачем, наверное, в знак смирения. Или в знак начала нового этапа.
И вот я остановился перед рвущейся на меня стихией. Х-х-а-а! Ррыы! Слева во тьме пирс бледнел странным зверем. Может, это была Мама Нерпа, вышедшая из моря, а никакой не мамонт! Белая Нерпа, хотя белыми они бывают только во младенчестве. Но эта была напарницей Белого Кита.
«Мама Нерпа, что ты скажешь?» – спросил я. Хотел бы я так сродниться со стихиями, чтобы никогда не знать странной сосущей тоски ни о чем. Чтобы любить одиночество, ходить по горам, спать в зимовьях, а еще лучше в берлогах. Ни о ком и ни о чем не жалеть. Не в этом ли счастье и свобода? Но как этого достичь? И что вообще мне делать дальше здесь? Зачем я все-таки притащился сюда за тысячи верст? И выписываю круги, как будто в танце. Не хватает только бубна… с балалайкой.
Я пнул камень, повернулся и пошел домой. Кинул взгляд через плечо – пирс пригнулся, как будто для броска, и вокруг него бились, свирепея, волны.
Валерка пришел через минут двадцать после того, как отключили свет. Он сразу отметил падение температуры в комнате. А где я тебе возьму дров? Они куда-то исчезли. И топор я загнал в чурбак. Валерка натянул свитер, нахлобучил цигейковую шапку-ушанку и так забрался в спальник. Я последовал его примеру, только ушанки у меня еще не было. «Ну что, гасить?» – «Задувай. Я убавил огонек, и лампа, попыхав, погасла. У соседней стены заскрипели пружины под Валеркой. Стало тихо. Только ветер за окном густо шипел в кроне кедра. Я включил приемник, погонял колесико туда-сюда, прошвырнулся по миру, заскочил к китайцам и подумал о нашем земляке Пржевальском: от Байкала он уходил в свои маршруты – через Гоби, Алашанские горы, по Желтой реке, к ее истокам, намереваясь пробиться в Тибет, да не удалось, – потом поймал «Маяк», какое-то румынское радио. Не выдержал и спросил, какой фильм показывали? «Да-а, – нехотя откликнулся Валерка, – фигня, я почти не смотрел, кемарил». «А кто же так ржал за стенкой?», – хотелось мне спросить. Я еще немного попланировал по спящему миру… хотя в Америке уже был день, и в Японии скоро взойдет солнце… И все-таки спросил насчет ржания. Но Валерка не ответил. То ли уже отрубился, то ли притворялся. Ладно… И я завис над деревянными ступенями, под которыми белела льдина и чернела вода… Но тут же выяснилось, что это просто облако и черное небо. У меня дух захватило. Вот оно, началось…
Утром мы долго не решались выскочить из спальников. Да, это было похоже на прыжок в ледяную прорубь. Наверное, температура опустилась ночью. За окном еще было темно. Валерка вдруг вспомнил, что я что-то такое про топор рассказывал. «Да, – со злорадством подтвердил я. – Надо бежать к соседкам, надо топить печь, надо готовить жрать», – простонал Валерка. Ага! Ну, давай встанем разом.
И мы дружно выпрыгнули из спальников, треща пружинами и чертыхаясь.
Октябрьское утро было стозвонным: ясным, ярким, морозным, – когда мы шагали в контору. Тот берег лежал рядом, нарядно-белый, четкий за черно-голубыми водами. Прозрачный воздух скрадывал расстояние в шестьдесят верст, никакой бинокль не нужен. Окна домов, мимо которых мы проходили, густо синели, словно за ночь их заново застеклили – витражами.
В конторе мы встретили Николая. На нем было все то же пальтецо. Правда, вместо туфель – чьи-то старые кирзовые сапоги. Его приняли на работу в научный отдел лаборантом. Выглядел он как спец в революционном Петрограде. Место для житья ему определили у бичей. Николай был растерян. Поехал зашибить деньгу и оказался на девичьей какой-то должности! Шестьдесят семь рублей в месяц. Но директор его успокаивал и обещал со временем подыскать другую должность. Лесники, рабочие поглядывали на тонкокостного бывшего инженера с усмешкой. Но и меня не забывали! Толкали друг друга локтями, шептали: «Оленьбельды». Вот чем оборачиваются романтические порывы.