ОДНУЮ ГИБЕЛЬ, – громче и громче заговорил Валерка, – ТАК ЕЩЕ НЕ ДАЕТ СПАТЬ!
За стеной внезапно все стихло.
Валерка пошевелился, пружины под ним затрещали.
– Пойду поссу, – сказал он и вылез из спальника, надел сапоги, накинул телогрейку и, громко топая, вышел.
Мужской голос за стенкой произнес что-то. Угрожающе-недовольно. Я засмеялся. Девушка молчала. Было слышно, как стукнула дверь. Идет к нам разбираться? Я вскочил, глянул в окно. Там было черным-черно. Вернулся Валерка. Постоял, прислушиваясь.
– Свалил?
– Ушел.
– Ну, я и говорю. – Валерка лег, вжикнул молнией. – Какой-то ты слишком культурный стал, как побывал в Улан-Удэ.
– Столица все-таки.
– Театры с трупами? Музэи. Оставался бы там, повышал образование.
– Театр и здесь на каждом шагу, – философски ответил я. – Библиотека солидная.
– А, ну да… И у Толяна баян.
– Аккордеон, – поправил я.
– Не забывай органиста из Таллина, культура!..
Глава тринадцатая
На выходные мы с Валеркой ушли в тайгу, ни у кого не спросясь. Все-таки нас это раздражало, заповедный режим. Как будто пионерский лагерь. Мы выступили в субботу пораньше, чтобы не привлекать внимания. Поселок еще спал. Вошли в тайгу, засыпанную осенним легким снегом, и расслабились – ускользнули.
Я жадно вдыхал воздух, пронизанный ароматом хвои, смолы. Как-никак давно не был в тайге. Валерка повесил на ремень поверх телогрейки нож, тот самый, выкованный на кордоне. Пока шли по поселку, он прятал его в рукаве. Я выломал себе длинный посох. Валерка улыбнулся: «Старче». У меня немного кружилась голова, сердце громко стучало. Я размахнулся и ударил посохом по ветке кедра. Полетела снежная труха. Валерка выхватил нож и рассек снежный воздух. «Злой дух!» – крикнул я. «Готов!» – откликнулся Валерка. Он полюбовался своим ножом, заботливо вытер ртутное лезвие полой телогрейки и сунул обратно в чехол. Мы шагали дальше, не обремененные ничем, только и взяли с собой еду на два дня. Валерка нес ее в поняге. Очень простая и удобная штука: дощечка с лямками и десятком шнурков из сыромятной кожи; кладешь все в обыкновенный холщовый или брезентовый мешок и зашнуровываешь; спина не потеет, как под рюкзаком. Я понягой еще не обзавелся, в рюкзаке у меня был приемник.
В тайге было тихо. Она напоминала какой-то павильон для съемок фильма. Но снег, попавший на руку или лицо, таял.
Начались Покосы, цепь полян вдоль речки. Отовсюду к стогам тянулись следы лосей и зайцев. «Засесть бы здесь… с ружьишком», – пробормотал Валерка.
Мы пошли дальше… и резко остановились. На тропе виднелись корявые крупные следы. «Не пора ли ему спать?» – тихо спросил Валерка. Мы огляделись… Помедлили, рассматривая следы, и двинулись вперед по тропе. Зверь шел в том же направлении.
«Шатун?» – спросил Валерка, видя, что следы не уводят куда-нибудь в сторону. Я обернулся. «У них в обычае пропустить вперед и зайти с тыла».
Тропа вывела нас к последнему Покосу, обширному, как хороший стадион. Направо у кромки тайги круглились стога сена, кедры и ели уходили вверх по склонам, упирались в белую стену горы, за нею, над нею вставали другие горы в редкой щетине и пятнах кедрового стланика, и последний горный ярус взрезал хмурое небо острыми гранями гольцов. А впереди, на краю поляны, стояли два бревенчатых домика. И медведь направлялся туда. Но где-то на полпути свернул. Может, ему не понравился взгляд двух маленьких оконцев. Или что-то отвлекло. Мы приободрились.
В одном домике был склад конской амуниции, в другом, как обычно, нары, печка, посуда, на полках крупы, банки, соль. Только вот железная печка была обложена не камнями, а кирпичом. Мы быстро ее затопили, стылый воздух закачался, прослоенный дымком. Пока варили кашу, небо как будто спустилось с гор, полетел хлопьями снег. Я начал открывать своим сапожным ножом банку с рыбными фрикадельками.
– Слушай, – вдруг сказал Валерка.
Я тут же взглянул на него, замирая. Но ничего, кроме потрескивания смолистых дров в печке и голодного урчания в собственном животе, не услышал. Я покосился на дверь.
– Да нет, – сказал Валерка. – Не надоело давиться фрикадельками?
– Ну, – ответил я. – А что?
– Ничего. Мяса хочется! – отрезал он, сверкнув глазами.
Я не ответил, отогнул крышку с рваными краями, алеющими томатным соусом, облизнул пальцы и высыпал содержимое в котелок. Мы сели за стол, взяли алюминиевые ложки.
С кашей мы быстро расправились, налили чай в железные, забронзовевшие от чифиря кружки, взяли по куску сахара, галеты. И Валерка сказал, что у него есть дельное предложение: на складе он видел моток проволоки, а вокруг стогов загородки из жердей и следы зайцев; так вот надо наделать петлей и наловить зайцев.
Нет, в заповедники надо принимать каких-то особых людей. Не охотников. Возможно даже, одних женщин. Амазонок.
Мы нарубили кусков проволоки, наделали петель, пошли и развесили их вокруг стогов на нижних жердях. Возвращались уже в сумерках. Заварили свежего чая, похрустели галетами с сахаром, завалились на нары и предались мечтам о зайчатине. Погасили лампу, лежали, засыпая, слушая тьму… А зайцы шлепали лапами по снегу, прыгали к стогу, поводили своими локаторами. Сенца им хотелось, сладких сухих стебельков… И тут – р-раз! – что-то охватило шею. Заяц дернулся – и затянул петлю, забил длинными лапами, взвихряя снег, забился – и замер. А где-то рядом уже завозился в смертельных судорогах второй. И еще один, еще…
Очнулись мы почти одновременно от холода: укрывались-то одними телогрейками, ничего больше не взяли. Посчитались, кому растапливать. Выпало мне. Дрова в печке все прогорели. Пришлось щепать лучины, все укладывать по лесной науке. Дровишки занялись огнем. Я выскочил на улицу, отошел от двери, расстегнул ширинку, озираясь. Снег бледнел повсюду. Небо было непроглядным. Я посмотрел в сторону стогов. И вдруг вообразил пружинистое, перекатывающееся под шубой мышцами тело медведя, бросившегося крупными скачками сюда, и, побыстрее закончив, рванул дверь и шмыгнул в зимовье. Печка уже гудела. Валерка посапывал. Железная печка этим и хороша: мгновенно дает тепло.
Да, блаженство, подумал я, растянувшись на сене, которым кто-то заботливо укрыл полати. Было в этом что-то заморское… М-м? Ну да, уехали, как говорится, за тридевять земель, за три моря.
Нет, что-то еще такое… Французское. Может, слушали перед сном Джо Дассена?..
Да нет.
Так что же?
Я почему-то подумал о соседке.
Но светлоликая Кристина с резными скулами и зелеными глазами напоминала мне скорее англичанку…
Да! Тут дело в том, что она немного походила на нашу учительницу английского, в которую мы были с Валеркой влюблены. Как только та пришла в класс в короткой обтягивающей юбке и тонком мягком голубоватом свитере и с улыбкой объявила, что будет учить нас говорить по-английски, мы в нее дружно влюбились. Просили расшифровывать слова битловских песен – в кабинете был магнитофон, и мы притащили катушку с магнитной лентой и записями. Смотрели на нее, как собаки Павлова на зажженную лампочку. Когда нас обоих обкорнала одна и та же парикмахерша-дебютантка, так, что без слез и ржания мы не могли друг на друга смотреть, мы заявились на урок английского в летних кепочках. Англичанка пришла в замешательство, ведь она не могла не видеть, что мы млеем и сохнем, и тут вдруг такая наглая выходка. Справившись с изумлением, она спросила, что это все значит? Пляж здесь или аудитория для занятий? А может быть, мы перепутали общеобразовательную школу с цирковой? Она потребовала снять головные уборы. Мы не реагировали, уткнувшись в парты. Пусть нас лучше казнят. Отрубят эти головы, изуродованные практиканткой. Англичанка заявила, что урок не начнется до тех пор… «Да что это такое, в конце-то концов?! Встать!» Мы медленно встали. «Вон из класса!..» С дурацкими улыбками под смешки класса мы двинулись в коридор. «Стойте!» – скомандовала она. Мы послушно остановились. И она шагнула к нам, цокая острыми каблуками, обдавая ароматом пряных духов, и сорвала наши кепочки. Мы взглянули друг на друга и опустили глаза. «Марш на место», – велела она, и Валерка пошел к парте, а я рванул к двери. Наверное, я любил ее больше. Закончилось это визитом матери в школу. Я ей, конечно, ничего не рассказал. Все было расценено как хулиганская выходка, грубый вызов порядку и т. д. Что ж, тогда мы взяли и довершили дело дуры-практикантки тем, что постриглись вообще под Котовского. И сидели за партой как два арестанта, а учительница неукоснительно вызывала нас на каждом уроке и, помучив, ставила тройки, иногда двойки. Мы утратили интерес к английскому. И любовь наша прошла… почти. Отросли волосы, и мы приободрились, снова понесли записи битлов. Но вскоре англичанка уволилась, и вместо нее пришла черноволосая старуха, ну, женщина лет тридцати пяти, с выразительным профилем и нервно-злой бородавкой у крылышка носа. «О, какие пейсы!» – сразу оценила она баки Валерки. «Пейсы… Дура, – негодовал он. – Не видела баки Леннона». – «Выстриги лысину», – советовал я. «Зачем?» – удивился он. «В знак протеста. Как у Ленина».
В ленинградке было что-то от нашей любимой англичанки, что-то в глазах, рыжеватые веки, взгляд, только у той цвет глаз темно-голубой, а у этой зеленый.
Так что она здесь ни при чем, ну, Кристина, соседка…
Я пошевелился на нарах, подо мной зашуршало сено. Я никак не мог ухватить концы своих ассоциаций. Англичанка… битлы… Леннон… Ленин… Дассен. Соседка…
Соседка слегка напоминает англичанку – ах, да, вот, схватился я снова за нить. Именно об этом я и подумал, когда впервые увидел ее на аэродроме. Но я имел в виду не англичанку-учительницу, а тип лица, ну, каким я его себе представляю по кино, книгам, журналам.
А сейчас я подумал, что… да, именно: это не имеет отношения к ней.
К кому?..
Да к соседке.
А… к кому?
Это был тупик, и я просто взял и уснул.
Утро наступило такое же хмурое, как и вчерашний день. Правда, снег не шел. И потеплело. Не разводя огня, почти бегом мы припустились к стогам, стараясь издали увидеть болтающиеся тушки зайцев на жердях. Зайчатину.