круглый, уводящий плавным поворотом куда-то вглубь; писатель почему-то не пошел за ним, дверь тяжело поехала – и плотно закрылась; все зашептались, и мне показалось, что дверь закрылась навсегда; и точно, сон перешел в фазу яви, и больше туда попасть не удалось. От этого сна веяло легким ужасом. И любопытство разбирало, что же там было? Какова судьба отчаянного гостя? Кто-то должен написать такую книгу, посреди которой взять и увести главного героя в боковой туннель, увести безвозвратно, вот в чем штука. Неужели никто этого не пробовал сделать? А читатель пусть ждет. Разве так не бывает? Пошел за спичками и канул. Куда? Неизвестно. По статистике, много людей исчезает без вести. Почему же они не пропадают в книгах? Пошел и заблудился среди страниц. Растворился. Без вести пропавший. Ведь смешно, что писатель все видит и знает в своей книге. Ну и что, что это его книга. А она должна стать и его, и чужой. Вот это будет здорово. Как в том сне, продолжал думать я. То есть если рассматривать этот сон как книгу. Ведь автор этого сна вроде бы я? И хоть убей меня, но я не знаю, что произошло с тем мужиком.
Хм, приятно было ощущать себя автором таинственной вещи.
Тело чесалось, надо было после рабочей недели помыться. И уже в сумерках я все-таки засобирался на источник. Толкнул Валерку. Но тот отказался идти: перед тайгой никто не моется, плохая примета. Хорошо он изучил тут все приметы. Ну, как хочешь, а я пойду, мучиться еще три дня. Чистому легче в дороге. Валерка сонно ухмыльнулся.
Я отправился на другой край поселка к старухе, заведующей источником. Звучало как-то странновато, но так и было. У старухи окна были темны. И дверь на замке. Но тут вывернулся соседский белочубый мальчишка, каким-то чудом выбравшийся сюда из интерната на осенние каникулы: время штормов запирало море и небеса на прочные засовы. Как он в заповедник попал, не знаю. И ведь ему надо будет возвращаться? «А Зинка в конторе убирается», – сказал он. Действительно, там было открыто, и в директорском кабинете звякало ведро. Старуха выкручивала покрасневшими руками тряпку, согнувшись над ведром, взглянула на меня снизу, наморщив лоб, и, кряхтя, ответила, что ключ у нее забрали, там моются. «Кто?» – спросил я. «Бичи», – ответила бабка, и я пошел назад длинной главной улицей, открытой морю, ненастному, темному. Топаю в баню, в двадцати шагах – Байкал. Быстро ко всему привыкаешь.
Я решил подождать у источника, иначе ключ загуляет, так и не перехватишь. У стены незатейливого бревенчатого домика была лавка, я примостился на ней, сидел, курил, глядя на черно-белые горы, ждущие нас с Валеркой. Мы хотели забраться подальше, до второго зимовья, это уже в верховьях речки. Выкурив папиросу, я встал, прошелся взад-вперед. Ну, прохладно было. На всякий случай я дернул дверь, оказалось – не заперто. Тем лучше, посижу в предбаннике. Я шагнул внутрь. Из щелей дощатой двери струился пар, пахучий, это был сернистый источник. Электростанцию еще не включали, и в предбаннике было довольно сумеречно. И тепло! Я хотел было сесть, но что-то меня смутило. Из-за двери доносился только плеск. А ведь там должны купаться два бича, Роман с Павлухой. Мы с Валеркой тоже иногда мылись вместе, так быстрее. В ванну можно было и не напускать воды, а просто обливаться ковшом. Но были и любители поплавать – до дурноты: бухгалтерше, например, здесь сделалось плохо, и она потеряла сознание. Но вездесущая ключница как раз пришла, и бухгалтершу откачали.
А сейчас на гвозде висела светлая куртка с красной клетчатой изнанкой. На лавке лежали теплые колготки, кофта, носки. Не скрою, мгновение я неотрывно смотрел, как будто это были неведомые предметы, какие-то магические вещи, магнитные, но тут же опомнился и неслышно вышел, прикрыл дверь.
На улице я глубоко вздохнул.
Но… где бичи? Роман с Павлухой… Я сглотнул. Напутала старуха? Или… что? Я соображал. Кроме ее вещей, я не успел ничего увидеть, да там всегда еще болтаются какие-то тряпки, мешки, сумки.
А в общем, какое мне дело, по большому счету.
Но мне почему-то было не по себе. Я сразу вспомнил лесничего Аверьянова, который ломился к нашей соседке. Одинокая девушка всех раздражает. Это как вызов. Приехала сюда за тридевять земель, одна, бросила университет, Питер… Что за прихоть? Что ей надо? Приключений? Пожалуйста.
Я не знал, что делать, уйти или остаться. Или даже вернуться. Воображение рисовало всякие картины, одна хуже другой. Я закурил, прошелся взад-вперед. Остановился, замерев, но услышал только гул тайги на прибрежных сопках и жестяной какой-то шелест волн.
Снова прошелся вдоль стены. Как часовой хожу здесь, что я, нанялся?
Я уже собирался уйти, но услышал: внутри что-то стукнуло. Ладно, подожду уж… Кто бы сейчас на меня ни вышел. Роман-Дионис, Павлуха-пастух или сам Зевс белым лебедем или быком.
Вот простой дом, сернистый источник, а ты стоишь, гадаешь, что там, кто там. Как будто это имеет для тебя судьбоносный смысл.
Дверь захрипела. Я медленно – как только мог медленно – обернулся и увидел соседку, Кристину. Она глядела на меня из-под капюшона удивленно и настороженно. Я поздоровался, она ответила. Наконец мы с ней поговорили, подумал я и решился продолжить: сказал, что, когда уезжал сюда, думал, навсегда избавляюсь от очередей.
– Ну, какие же тут очереди…
– Вот привезут копченую рыбу, индийский чай, увидишь, – пообещал я.
Она пожала плечами и протянула мне ключ.
Ее рука была бела, ключ краснел ржавчиной и блестел серебром. Я коснулся ее пальцев, теплых, тонких, чистых. Смутился как-то, ну, слегка. И покровительственным тоном заявил, что вообще-то здесь лучше закрываться.
– А я видела, тут не запираются, – сказала она. Но чувствовалось, ей не по себе от собственной оплошности.
– Мы не запираем, – сказал я, – нечего брать. А у других пропадает…
– Что? – спросила она, взглядывая на меня.
Я тоже смотрел на нее, на ее розовое лицо, обрамленное мокрыми прядками. Нет, она скорее чем-то напоминала эстонку или…
– Что? – повторила она уже с легкой усмешкой.
– Масло, – сказал я и внезапно ощутил во рту солоноватый привкус. Ну да, летом подсоленное масло продавалось. Но мне почему-то совсем стало не по себе. Я хотел идти, но не уходил, продолжал стоять напротив девушки в светлой куртке, той же самой, в которой она была тогда на аэродроме.
– Что ж, спасибо, – сказала она, – учту. – И посмотрела по сторонам.
Тут я сообразил, что загораживаю ей тропинку, и как-то по-солдатски сделал шаг в сторону. Она нагнула голову и пошла по тропинке. А я направился прямиком в источник.
Там все было обшито досками, сосновыми, желтоватыми, над большой эмалированной ванной на крюке висел задранный вверх толстый широкий шланг, похожий на горло какой-то древней рептилии, и в нем стояла сернистая горячая вода. Вообще-то надо было с собой приносить пару ведер холодной, чтобы разбавлять подземную, но мне было лень. А Кристина, наверное, и носила, а потом забыла накинуть крюк. Я заставил рептилию изрыгать воду и пар в ванну, заткнул дырку пробкой. Пусть остынет немного. И начал намыливать мочалку из разноцветной проволоки, мы с Валеркой сами ее сделали, чтобы не тратить деньги. Намылил ноги, член.
Мысли мои вертелись вокруг девушки. Да. Я думал о ней. О том, каким выглядело ее тело среди этого пара. На чем она сидела. На краю ванны. Жалко, что не оставила свое мыло. Могла бы забыть. Смуглый сморщенный отросток, как некое растение в убыстренной съемке, начал обгонять время. По животу и плечам, ногам тек пот. Запах серы… ведь так благоухает преисподняя?
…Нет, благословенное место, думал я, заперев уже снаружи источник и шагая по тропинке, чистый и легкий. После дурманного духа источника воздух поздней осени казался амброзией. В Древней Греции его бы заковали в мрамор и назвали пупом – или чем-нибудь таким – земли, совершали бы возлияния жрицы…
Я отдал ключ старухе и вернулся к себе. Валерка все спал, хотя было уже холодно, пора затапливать печь, его очередь, но я сам пошел за дровами. После бани человек благодушен, слышал я чью-то мудрость. Вот я и был мудр. То есть благодушен. Кто знает, может, в этой оговорке и кроется разгадка мудрости. Возле нашей кучи поленьев, мы их и не думали, конечно, складывать – зачем? чтобы через полдня сжечь? – я обнаружил согнувшуюся фигуру. Ко мне повернулось бледное лицо. Это была наша соседка. Она немного смутилась и пробормотала, что Валерий позволил ей пользоваться… Я ничего не ответил, кивнул, присел рядом и начал накладывать на руку поленья в мерзлых потеках белой смолы. Когда набрал порядочно, встал и пошел – но не к нам: обогнул дом и поднялся по крыльцу Кристины.
– Там открыто, – сказала она, идя следом со своей охапкой.
И я толкнул дверь ногой и вошел в сени, потом в комнату, сгрузил поленья у печки на железный лист. Огляделся. Железная кровать, стол, стулья. Когда здесь жили Женя с Димой, было как-то уютнее. И тут я бросил взгляд на стену и обнаружил там старый календарь на ржавом гвозде. 1976 год, пятидесятилетие со дня смерти Клода Моне. Как же я забыл! Я уже видел эту иллюстрацию, заходя в гости к Димке и Жене, вот откуда французские стога: «Стог сена около Живерни»; на самом деле не один стог, а несколько, колорит зеленый, еще лето, за шеренгой деревьев синеет гряда гор – и эта гряда очень напоминает горы Баргузинского хребта, видимые с последней поляны Покосов. И я на мгновение даже ощутил запах разопревшего сена в зимовье.
– Мне так это нравится, – сказала Кристина. – Как будто время затормозилось. А кто здесь жил?
Я сказал, что молодая семья, они переехали на Южный кордон.
– На кордоне еще интереснее? – спросила Кристина.
Я ответил, что жил на Северном.
– Жили, – поправился я.
Она кивнула и сказала, что ей Валерка рассказывал о медведе, зачервивевшей рыбе, о том, как мы сплавлялись по речке и мечтали попасть на тот берег. Я нахмурился. Она взглянула на меня и улыбнулась.
– Он любитель присочинить, – буркнул я.