ивший два с половиной года в армии, но вдруг решивший все бросить и пойти в вольные стрелки.
И мы с Валеркой чувствовали себя этими бастионами. Мне вспоминалась наша англичанка. И здесь, за тысячи верст, мы с Валеркой снова соперничали. Даже лыс, как тогда, вспоминал я, проводя ладонью по едва отросшему ежику волос.
– Не трещи черепом, – просил Валерка, – ты мешаешь писать мне письма.
Да, думал я, человек просто опутан всякими ассоциациями, чужими и своими воспоминаниями. Вот если бы Кристина, наводя порядок, сорвала выцветший календарь со стенки и бросила его в печку, я, наверное, никогда не узнал бы, откуда французский ветер дует. И это казалось бы чем-то случайным, дурацким. Как в поговорке: на огороде бузина, в Киеве дядька.
Интересно, мерещится ли каким-нибудь португальцам что-то русское?
Человек живет в Португалии, а периодически оказывается в Восточной Сибири, на берегу бушующего моря чистейшей пресной воды. Внук эмигранта, белого офицера, семеновца.
Я думал о Кристине. Она умудрялась отвечать на все наши вопросы и при этом оставаться в тени. Мы толком не знали, что же ее заставило уехать из Ленинграда, поселиться здесь, в холодном доме на берегу осеннего моря. Хорошо еще, что ее соседи мы, а не бичи. Как бы она от них отбивалась? Иногда кто-нибудь из мужиков в подпитии заглядывал к ней – и, увидев нас с Валеркой, отваливал. И ночью мы спали чутко, как собаки. Нам нравилась наша роль рыцарей при даме. Кристине, кажется, мы тоже были по душе… Конечно, мне хотелось бы знать, кто больше. Думаю, Валерке тоже. При всей нашей похожести мы были разными, иногда просто чужими. Так что вряд ли она относилась к нам одинаково. Но никак этого не проявляла. Порой мне думалось, что все-таки Валерка у нее в фаворитах, да, он оставался месить тесто и балагурить, пока я ходил за дровами или водой… И я делал это почти бегом, спотыкаясь, роняя поленья и расплескивая студеную байкальскую воду. Вина мы не пили, нам и так было хорошо. Да Алина сейчас и не давала «Кубани» даже Валерке. Поселок полнился слухами. Здесь все было на виду. Но Валерка не переживал, называя Алину дурой. Конечно, она во всем проигрывала нашей рыжей соседке… Странно было представлять Кристину шагающей по улице в Питере, вот по Невскому. Питер был далек и фантастичен, как Португалия. Я ни разу там не был. В Питере. Расспрашивал Кристину. Она обещала попросить у подруги фотографии или даже целый альбом, пусть пришлет, и мы все сами увидим. Хотя, конечно, лучше действительно это видеть. «И ты не скучаешь?» – «Нисколько!» Валерка чесал подбородок, жест, означающий недоверие, и говорил, что даже нам Смоленск снится. «Говори за себя, – предупредил я. – Мне не снится». «Ну да, он патриот идеи, – усмехался Валерка, – и правды никогда не скажет. А мне скрывать нечего». «Какой идеи?» – спрашивала Кристина. И мы морочили ей голову, все превращая в шутку.
Но очень скоро мы поняли, что наша роль верных друженосцев, как мы называли себя, призрачна.
Валерка сидел, изогнувшись над столом, писал письмо домой. Письмо давалось ему трудно. Он то и дело бросал в мою сторону взгляды утопающего, но мужественно молчал. Я уже четко заявлял ему, что акыном не буду. Пусть сам пишет, а главное, читает. Книги читает. Это учит слогу, стилю. А может, и не учит, черт его знает. Я-то книги читаю не для этого. А для чего?
Ну, вообще мне нравится библиотека.
Это на самом деле фантастическое пространство, где на квадратный метр приходится большая доля спрессованного смысла. В Смоленске я был записан в трех библиотеках. Всех книг, взятых домой, я не читал. Но внимательно рассматривал обложки и прочитывал две-три страницы, немного углубляясь, – и часто этого было достаточно.
Вот и сейчас, по наитию, я собрался, растер по загривку горсть одеколона «В полет».
Валерка бросил на меня подозрительный взгляд. Я успокоил его, сказав, что иду в библиотеку.
Но на двери библиотечной темнел внушительный замок, я поправил фолиант под мышкой, повернулся и увидел идущего по тропинке Юрченкова в потертой дубленке, с бежевым шарфом, замотанным вокруг шеи, в серой кроличьей шапке: советский горожанин на вечерней прогулке.
– Маргарита уже закрыла?
Я кивнул.
– Вот жила бы прямо в библиотеке. Постучал – откроет, – проговорил он. – Но и здесь этого нет.
– Даже Алина живет не при магазине, – сказал я, – хотя с утра для кого-то вопрос жизни и смерти – попасть к ней.
Юрченков усмехнулся.
– Ну, магазин это элементарно все же… А вот один писатель придумал такую библиотеку, где библиотекари и спали. У них было все, что надо. Лежанка, футляр для постели, лампа.
Я покосился на него и сказал, что про печку не спрашиваю.
Юрченков засмеялся.
– Про печку не знаю. А что, не греет ваша дура?
Я ответил, что мы буржуйку установим.
Юрченков покачал головой.
– Э-э, нет, по технике противопожарной безопасности нельзя.
Я усмехнулся.
– А мерзнуть можно? И соседка мерзнет.
– Соседку надо куда-то переселять, – сказал Юрченков.
Я думаю, ему хотелось бы переселить ее к себе, он жил один в большом теплом доме.
За ночь наше жилище выстывало напрочь. Мы спали в одежде, в шапках, как папанинцы, и швыряли охапки поленьев в печь, будто в паровозную топку. Называли это жилище броненосцем и собирались пронестись на нем сквозь великую сибирскую зиму. Нам привезли тележку дров. Мы кололи колоды, с вечера у печки складывали поленья, лучины, чтобы утром сразу кочегарить, еще толком не проснувшись, кипятить чай.
У Кристины то же самое. И только третья часть дома процветала. У метеорологов было тепло и уютно, цветные занавески на окнах, печь выбеленная, на стенах свежие обои. Можно было подумать, семейный дом. А жили там две девушки… или женщины: маленькая плотная Таня с беличьими быстрыми глазками и высокая плавная задумчивая Люда с шикарной летописной русой косой. Мужики на нее, Люду, как-то уже и не смотрели, как, допустим, на Алину, с алчностью. Говорили, что это – неприступная крепость. Ледяная. Не знаю, ее глаза иногда тепло синели… Но действительно, было что-то в ней пугающее. Вот кому бы подошло имя Леды, а вовсе не Кристине.
Валерка выглядел раздосадованным. Наверное, письмо так и не получилось. Или еще что-то, приходил кто-нибудь. Я снял телогрейку, приложил ладони к теплому боку печки.
– Чертова дыра, – проворчал Валерка, набивая черную гнутую трубку.
Я посмотрел на него. Он чиркнул спичкой, поднес огонек к трубке и с шумом начал всасывать его, пыхнул дымом.
– Провал, – сказал я, вспомнив определение Романа.
Валерка промолчал. И в это время я услышал голоса за стеной. Мужской смех. Голос Кристины. Я быстро взглянул на Валерку. Он отвернулся, окутываясь дымом. Я прислушивался, стараясь угадать, кто в гостях у нашей соседки. И наконец ясно различил бархатный мужественный голос вольного стрелка, как он сам себя любил называть, – Романа.
– Пойду, поколю дров, – сказал Валерка, выбивая пепел из трубки.
Байкал штормил и раздирал льды почти до Нового года, на камнях вырастали сокуи – наплески замерзшей воды, причудливые башенки; корни кедров и лиственниц, ветви, нависающие над берегом, толстели, укутанные мутной глазурью, иногда издалека казалось, что на берег откуда-то из глубин тайги вышли олени, запрокинули рогатые головы и смотрят на море, думают, как его перейти.
Рассказывали, в заповеднике на Южном кордоне одно время жил чудаковатый мужик, купил в Нижнеангарске оленя, северного, низкорослого, сам смастерил нарты и рассекал по Байкалу от кордона до центральной усадьбы, пытался убедить начальство, что «олени лучше» да надежнее, чем «Бураны» – мотосани, не выдерживающие морозов и тряски по торосам. И с ним вроде бы соглашались, но закупать, как он советовал, оленей не спешили. А по весне он пропал. Поехал еще по ледовой дороге в Нижнеангарск за бормашом – рачком-бокоплавом, почему-то у заповедных берегов он не водится, попал в пургу и исчез навсегда. С собой у него было все для автономной жизни: доха, чайник, хлеб, консервы, примус, даже ружье, – на лед могли выйти волки. Но ничего его не спасло. Вряд ли он заблудился, пурга через сутки окончилась. Скорее всего, угодил в трещину или продых – полынью, возникшую от течения и перепадов температуры. И так никто не пересел с мотосаней на нарты. Ну вот, а прицепились ко мне с оленями. Я приободрился, узнав эту историю. Хотя жаль энтузиаста. Но… еще неизвестно, что на самом деле с ним произошло. Может, таким образом мужик хотел свалить отсюда, уйти на тот берег? Что, одни мы об этом думаем? А у Германа Васильевича глаза разгорались? Переправлять нас туда он, наверное, не собирался, так, дурака валял, знал, что ничего у нас не получится, кишка тонка. Но глаза выдавали, что это и его затаенное.
По вечерам мы все чаще слышали за стенкой голос и смех Романа. Он как-то умудрялся опережать нас. Только мы с Валеркой соберемся в гости, запасемся печеньем, банкой джема – а вольный стрелок уже там. О чем же они говорят? Что так смешит Кристину? И мы, как олухи, прислушивались. Делали вид, что нам все равно, а сами ловили каждый звук, доносившийся с той половины.
Однажды мы плюнули на условности, набрались наглости и отправились к соседке, хотя и слышали голос Романа. Ну и что.
– О, анахореты вылезли из берлоги, – приветствовал нас Роман, сидевший за столом в черном свитере, с дымящейся сигаретой.
Кристина тоже курила.
– Мы не анахореты, – сказал Валерка, – а анархисты.
Я поставил на стол банку джема. Валерка положил пачку печенья.
– В чем же это проявляется? – поинтересовался Роман.
– Планомерно уходим из-под контроля, – ответил Валерка.
– Хорошо, что я не успела еще заварить, – проговорила Кристина, выдергивая вилку из розетки и вынимая кипятильник из трехлитровой банки с пузырящейся водой. – Сейчас на всех…
Роман помог ей: взял банку, обернутую полотенцем, налил в фарфоровый чайник с заваркой; руки у него были смуглые, волосатые, на запястье правой – перевернутая восьмерка, знак бесконечности.