– Где-то вы запропастились, – говорила Кристина, взглядывая на нас.
Мы скромно молчали.
Роман улыбался, запустив пятерню в иссиня-черные, зачесанные назад волосы.
– Колобок тоже уходил из-под контроля, – сказал он. – Анархистская сказка, оказывается.
Кристина фыркнула.
– «Колобок-анархист, я тебя съем», – говорит волк, медведь, – продолжал Роман.
– Подавишься, – сказал Валерка.
– Только не поручик Советской армии, – ответил Роман, – да еще артиллерист. Ему вы как раз впору. Забил ядро я в пушку туго… Пух! И – где ваш анархизм?
– Ну а где был твой? – спросил я.
– Это неважно, что было, – сказал Роман. – Предпочитаю говорить о том, что есть – здесь и сейчас. И не только говорить. Но и жить, действовать. А не витийствовать.
– Мы и живем, – сказал Валерка.
– Жизнь перед армией – призрачная штука, – сказал Роман. – Ее как бы и нет.
– Да и не только перед армией, – сказала Кристина.
Она наливала в кружки чай. Кружки мы принесли с собой.
– Но вообще, – говорил Роман, и жесткая складка залегала у него на переносице, – надо все делать поэтапно. Сюда приезжать после казармы. И двигаться дальше. Поступательное упорное движение. А не танцевальные па. – Он кинул взгляд в мою сторону.
– Пейте, мальчики, а ты, Роман, не пугай их.
Валерка хмыкнул и ответил, что нас ничем не запугаешь.
Роман щелкнул пальцами.
– Стреляные воробьи!
Кристина рассмеялась, глянув на наши склонившиеся над дымящимися кружками головы – мою, с ежиком волос, и Валеркину, в пышной шевелюре.
Спать мы укладывались за полночь, в окно светила луна, кусок ее, все было хорошо видно, на печи тени от перекрестия рамы. «Прапорщик, – пробормотал Валерка, – а строит из себя целого майора».
Роман был странник со стажем, он много повидал. Мы рядом с ним выглядели желторотыми. Это раздражало. И, конечно, то, что он стал так часто смеяться у нас за стеной. Мы перестали заглядывать к рыжей соседке. Валерка снова начал пропадать в магазине, развлекая байками Алину, и та заметно повеселела. Я пытался погрузиться в чтение. Это был Герцен, «Былое и думы». Там, кстати, колоритно был выписан Бакунин. При случае я собирался блеснуть знаниями о самом известном анархисте всех времен и народов.
Но случая как-то не представлялось.
Иногда сквозь зимние бури прорывалось солнце, и над горой Бедного Света поворачивал «кукурузник», заходил на посадку, привозил почту и новых людей. К нам поселили еще двоих бичей: синеглазого Гришу с русой бородкой клинышком и Кузьмича, хмурого мужика лет тридцати пяти, с вьющимся чубом и разными глазами: правый был темнее и меньше левого и казался вставным. Кузьмич работал «строителем коммунизма», по его же признанию, но надоело, решил так пожить, на отшибе. Конечно, странно, что в заповеднике, где все называли друг друга в основном по именам, этого новенького стали именовать так, как он сам представился: Кузьмичом. На нашей половине пустовали еще две комнаты, но жить там, в удалении от печки, зимой было просто невозможно. И новички притащили со склада железные койки, матрасы и расположились в нашей комнате. «Это хорошо, – сказал, узнав об изменениях, Роман, улыбаясь, – привыкайте, легче будет в казарме, колобки».
– Я этого прапора когда-нибудь трубой перетяну, – пообещал Валерка.
Вскоре прибыл еще один бич, Антонов, толстый, пухлогубый бухгалтер из Канска, и его да Гришу поставили подсобными рабочими пильщикам Роману и Павлу, а нам дали новую работу: колоть дрова. Кузьмич, как бывший строитель коммунизма, был направлен на Северный кордон, где еще шло возведение гостиницы.
Невысокий, рыжеватый, Гриша, с горбатым носом, приехал из Уфы, где работал ветеринаром, лечил лошадей, кошек и собак, даже крыс – белых, домашних. Потом ему это надоело, сниться крысы и ржущие лошади стали, да еще начались какие-то проблемы в семье, и он все бросил и отступил. Директор не принял его на постоянную работу – только на временную, он с большой неохотой брал семейных, хотя Гриша клялся, что бракоразводный процесс запущен. Гриша был шумен, смешлив, но иногда вдруг как-то деревенел, темнел и замолкал, явно ничего не слыша, думая о чем-то; у него и глаза в такие моменты меняли цвет, чернели. Антонов, наоборот, был молчалив, как будто все время силился что-то вспомнить, трогал оттопыренное ухо, принюхивался к пальцам. Он был настоящий бухгалтер, окончил техникум, но работать по специальности не стал; оказывается, это мать заставила его там учиться, одного парня среди девчонок. В армию его не взяли из-за плоскостопия. И тогда он без оглядки сбежал сюда.
Дом наш превратился в настоящую общагу, казарму. Теперь мы тем более не могли ходить по вечерам к Кристине, чтобы не потащить за собой весь кагал. Все это раздражало, злило. Я удивлялся своим легкомысленным миражам, настигшим меня там, в заснеженных горах. Это были только какие-то полудетские предчувствия, самообман.
Мы мечтали выбраться в тайгу, но никаких праздников больше в ноябре не предвиделось; в лесники нас все еще не переводили, так что о походах в тайгу нечего было и думать.
Но зато внезапно подвернулось морское путешествие.
Глава вторая
В четырнадцати километрах от центральной усадьбы, рядом с зимовьем, на мель сел катер с рыбаками. Два дня рыбаки жили в зимовье, радуясь, что им так повезло. На третий день за ними пришел катер, и они уплыли. А катер надо было вытащить на берег до зимы. Но сами рыбаки этим почему-то заниматься не стали; возможно, их подгоняло штормовое предупреждение или что-то еще; вообще в повседневных делах много абсурдного, просто все уже к этому привыкли и почти не обращают внимания. Председатель рыболовецкого колхоза связался с директором заповедника, и уже вечером четверо спасателей – Роман, лесничий Аверьянов и мы с Валеркой – со второй попытки отчалили и взяли курс на мыс.
Лодка шла, лавируя между тяжелых пепельных волн. Низко над морем висели тучи. Лодка подскакивала, ударялась о волны, ледяные брызги летели в лицо, застывали на телогрейках. Ясно было, что падение за борт означает скорую смерть. Но мы с Валеркой радовались, что нас взяли, хотя компания была не из лучших.
Мы выходили из залива. Было видно, что волны впереди круче и больше и многие из них вскипают пеной.
А на западе вдруг появилось солнце – всего на пару минут, но зрелище было фантастическое: небо вокруг побагровело, а солнце белым железным диском входило в темные пляшущие хляби, и на его фоне мчались друг за другом волны, как звери зимнего моря. И когда солнце исчезло, в тучах проступил его кровавый двойник. И все сомкнулось сизой синью до горизонта.
Лодка выскочила из залива. Мы услышали рев волн, обрушивающихся на огромные валуны мыса. И волны тоже были валунами, нос лодки расшибал их с визгом, вверх ударяли брызги. Мотор временами захлебывался, но продолжал работать, рвать винтом воду. Без всяких комментариев мы знали, что будет, если пауза затянется.
Наконец мы прошли самое опасное место. Вскоре показался у берега катер, чуть подальше крыша и труба зимовья, устье речки. «Гляди в оба! Тут камни!» – крикнул Аверьянов. И мы с Валеркой уставились на волны, бегущие к заснеженному берегу. Но среди волн не заметили покатую спину валуна, раздался скрежет, лесничий взял вправо, лодка накренилась, и если бы в этот момент набежала волна, мы перевернулись бы, но нам повезло попасть в ложбину между волн. Лодка выпрямилась. Лесничий сыпал проклятиями. Мы виновато молчали. «Роман! Гляди вместо этих сосунков!» Но уже близок был берег, и мы причалили. Лесничий задрал хвост мотора, чтобы не повредить винт, и мощный удар волны в корму выбросил лодку на берег, внизу завизжали камни и снег. Мы выскочили на землю, хватаясь за борта, и потащили лодку вперед.
Собрав пожитки, пошли в зимовье. «Ну че, хоть печку-то затопить сможете?» – спросил лесничий. И мы с Валеркой начали щепать лучины. «Да один бы пока за водой сходил. Чайку надо! Продрыгли», – сказал лесничий. Я взял котелок и чайник. Неширокая быстрая прозрачная речка несла воды в шумящий Байкал. Волны гулко бились о железный корпус катера, на борту которого белела краткая надпись «Гром». Наполнив посуду водой, повернул назад и увидел, что из ржавой железной трубы над зимовьем уже закурился дымок.
…И краем глаза заметил, что из-за кедров кто-то вышел. Это был человек. Он смотрел на меня. На его круглом смуглом лице с высокими скулами мерцала странная улыбка.
На нем была серая шинель, шапка с кокардой, черные погоны, сапоги, в руке – чемоданчик. Солдат.
– А я по тайге немного пробежался, – сказал он. – Услышал, приплыли, ага, решил вернуться.
От удивления я ничего не мог сказать.
– Здорова, – произнес он, поставив чемоданчик на землю и протягивая мне обе руки.
Я подал руку. Он взял ее обеими и потряс.
Вместе мы вошли в зимовье.
Печка гудела.
– Здорова! – сказал солдат.
Все обернулись. Аверьянов тихо выругался, вглядываясь:
– Мальчакитов? Миша?!
Солдат нехотя кивнул, словно ему стыдно было в этом признаваться.
– Откуда ты свалился?
– А, Будда, привет, вернулся? – спрашивал Роман, протягивая ему руку.
– Ага, – отвечал тот и пожимал его ладонь обеими руками.
– Дембель?.. Неужели два года?.. Ведь вроде недавно уходил.
– Это здесь недавно, а там давно, – говорил Миша.
– Ну дела. Так ты с катером? – догадался Аверьянов.
Солдат отвечал, что с катером; в Усть-Баргузине он застрял, нет погоды, а тут прознал, что идет катер за рыбаками, и попросился, хорошо доехал, рюмочку поднесли.
– Но как это они тебя здесь бросили? Не могли подкинуть?
Миша чесал в затылке, хмыкал, сам удивлялся.
– И нам ничего не сообщили, говнюки.
– Зачем сообщать, – сказал Миша. – Сам сообщу.
Роман ухмылялся.
– Будда как был чудаком, так и остался. А куда ходил? На сопку? Молился?
– Нет, зачем, сам шел домой. А тут услышал, лодка поет.