– Балахон химзащитный нужен! – воскликнул Роман.
– Попробуем на лодке, – сказал лесничий.
Но ничего у нас не получалось, волны не давали отчалить. Вымокшие и продрогшие, мы вернулись в зимовье. И, не сговариваясь, все кинулись к печке – разводить огонь. Лесничий зло рассмеялся:
– Холод – друг демократии!
Нога у меня окоченела, и, как только смолистые поленья занялись пламенем, я взялся за сапог. Стащить его мне помог Валерка.
– Ну что, пилить еще не надо? – спросил лесничий.
– Да не годится он на роль нового Сильвера, – сказал Роман. – Молоко на губах не обсохло. Уж Сильвер бы заарканил катер.
– Надо было самому попробовать эту роль, – огрызнулся я.
– Ну, если бы там в трюме была карта… – сказал Роман. – Или хотя бы бутылка рому.
– А что там, кстати? – спросил Валерка, оборачиваясь к лесничему.
– Ха, – ответил тот, качая лохматой башкой, – размечтались. Нет там ни беса.
– Бутылку спирта могли бы и оставить, – сказал я. Мне было очень холодно. Тепло от печки еще только двинулось первой волной.
Лесничий хмыкнул, взглянув на меня.
– Спирта ему захотелось, – укорил он. – Вон сейчас чайку пошибче. Кто за водой?
– Самый молодой член нашего экипажа, – сказал Роман. – А их двое. Один без ноги в некотором смысле. Значит, Валерка.
– Давай, твоя очередь, – отказался Валерка.
– Вот если бы мы жили в Грузии, этих препирательств не было бы, – сказал лесничий.
– А ты жил там?
– Отдыхал. В Гаграх.
– Это Абхазия, – сказал Роман.
– Ну, без разницы, – сказал лесничий. – Они там, на Кавказе, принцип старшинства соблюдают. Молодые без базара места уступают в транспорте. И всюду. Почтение, короче.
Роман обернулся к Валерке:
– Понятно?
Валерка нетерпеливо мотнул головой:
– Ну, мы-то не в Гаграх.
Я тянул ногу к печному железу, уже с наслаждением ощущая тепло. Блаженное тепло. В одном стихотворении я читал о том, что жизнь на земле обходится дешево, за сны, например, не надо ничего платить. И за огонь, добавил бы я, за огонь здесь, в тайге, на берегу шумящего моря. Виночерпий брызнул мне в глаза своей росой, хорошо было и без чая. Но за водой все-таки отправился Роман, вольный стрелок, лесничий настоял, раз уж мы не в Абхазии. И двадцать минут спустя мы глотали крепчайший чай, грызли кусковой сахар, трещали галетами. За сахар и галеты уже необходимо было платить, но здесь и провизия казалась каким-то даром свыше.
– Э, ладно, – сказал Миша, надевая шинель, – пойду в поселок, пора мне.
– Ну, Миша, подожди, завтра утихомирится, дернем посудину и поедем.
– Не-е, – сказал этот странный солдат, – не утихомирится никак. А у вас и еды на четверых. Да и спать лучше. Пойду! – И он клацнул пряжкой.
– Да понятно, – кивнул Аверьянов, – не терпится… еще бы.
– То терпелось, то перестало, – сказал Роман.
– Пойду, – повторил Миша, беря свой чемоданчик. – Я и хотел тут пробежаться маленько.
Аверьянов смотрел на него с сожалением.
– Ну, счастливо вам! – сказал Миша, повернулся и вышел.
Немного помедлив, и я шагнул за порог и успел увидеть идущего по тропе над пенящейся водой солдата с чемоданчиком. Стволы кедров и лиственниц скрывали его – и он снова появлялся, за мысом тропа взяла вправо – и он исчез.
– Его, конечно, подвезли бы, сам не захотел, – проговорил раздумчиво Аверьянов. – Тунгус. Тут у него родовое, можно сказать, поместье. Они здесь раньше все жили с оленями. Потом ушли. Кеша перешел в заповедник служить. И Мишка позже к ним прибился, когда мать с отцом утонули в Малом море. Там место опасное, Сарма баржи переворачивает.
Снег пошел сплошной стеной. Волны с ревом бились о берег. Кедры и лиственницы скрипели, как мачты корабля. Опаска брала, что вот сейчас волны, затопив узкую полоску берега, ударят в стены зимовья с краснобокой печкой. Аверьянов сокрушался, что забыл карты. Мы лежали на нарах, курили, я крутил колесико волноискателя, ловил музыку, обрывки разноязыких голосов. Московские новости представлялись сведениями с какой-то другой планеты. Иногда эфир начинал мяукать, лесничий морщился: китаёзы. Голоса китайцев были непонятны, но близки: Китай совсем рядом. В конце концов я поймал причудливую китайскую музыку.
– Да выключи ты!.. – не выдержал Аверьянов.
– Чем тебе не нравится? – спросил Роман.
– У нас под боком свой ветер стонет.
– Это же культура, – сказал Роман, – тысячелетняя музыка. Мы в шкурах бегали, когда они ее сочиняли.
– Лучше бегать в шкурах, чем такое даже слышать, – бросил лесничий. – Выруби!
Я не спешил переводить волноискатель.
– Надо знать своего великого соседа, – сказал Роман, потягиваясь.
– Погоди, – хмыкнул лесничий, – еще узнаешь. Вот полезут снова на Вьетнам, как той зимой. Наши войска были в полной готовности вдоль границ. И в Монголии на шухере. Если бы китайцы не откатились, неизвестно, че было бы.
– Человеческая деятельность многообразна, – сказал Роман, закуривая. – Война – еще один вид. Тоже познавательный. Недаром же говорят: искусство войны.
– Хорошее искусство, когда снесет полбашки осколком, – усмехнулся Аверьянов.
– Зато тому, кто рядом, – кайф. Выброс страха, счастья в кровь. Может, только там и свобода.
– Где?
– На грани всего. Или уже за гранью.
– Чего же ты сбежал из армии? – спросил Валерка, враждебно глядя на Романа.
Тот потянулся, взъерошил волосы.
– Потому что она не воевала, сынок.
Валерка сверкнул глазами. Роман рассмеялся.
– Какой я тебе… – начал Валерка.
– Да никакой, – перебил его Роман. – Просто так тебя будут называть в армии первые полгода почти сверстники. И ты в ответ рта не раскроешь. И это не самое худшее. А здесь – бузишь по мелочам.
– Да, попались мы, – сказал лесничий. – И снега навалит, по тропе не вылезешь.
– Но прогулы ты нам не запишешь? – спросил Валерка.
– Запишу, если будете из-за воды спорить.
– Курорт, – сказал Роман. – Почти рай… Только Евы не хватает.
– Да это какое-то чистилище! – выпалил Валерка.
Роман бросил на него взгляд.
– Кто о чем, а вшивый про баню.
– Надо посмотреть, чего у нас сколько есть, – сказал лесничий. – Подбить, как говорится, бабки.
Мы выгрузили все продукты на стол и стали подсчитывать, надолго ли хватит. Получалось, дня два еще протянем. С центральной усадьбой связаться не удалось, полевой телефон молчал, наверное, провод где-то оборвался упавшим деревом.
– Полный отрыв от родины, – сказал Роман.
Снег перестал только под вечер. Но море не успокаивалось. Я пошел за водой и увидел на заснеженных камнях темную птичку с белой грудкой, она покачивала хвостом, оглядывалась – и вдруг ринулась прямо в воду и, растопырив крылья, окутавшись бисером воздушных пузырьков, пробежала в прозрачных струях около метра, вынырнула, уселась на другой камень, встряхнулась, посмотрела на меня и весело вжикнула. Вернувшись в домик, я рассказал об увиденном.
– Это оляпка, – сказал лесничий. – У нее сильная копчиковая железа.
Когда подошло время ужина, снова заспорили.
– Цирк, – пробормотал лесничий.
Валерка встал, взял со стола пакет с крупой, соль, ложку, шагнул к печке, на которой клокотал котелок, и сказал, что он варганит ужин на троих. Роман улыбался, наблюдая за движениями Валерки. Тот насыпал в котелок ячменной крупы, сразу сытно пахнуло. Вот, три пайки, говорил Валерка, деловито хмурясь.
– Не соскучишься, – усмехнулся лесничий.
И мы ели втроем кашу с кониной, а Роман – только свою долю конины и галеты.
– Чай я на тебя не буду заваривать, – сказал я, отламывая кусок плиточного чая и опуская его в чайник.
Роман кивнул с ухмылкой:
– Знаю, у вас и снега не допросишься.
– Хорошо, хоть тут не полярная станция, – проговорил лесничий. – Эх, был один человек, и тот ушел.
Может, такой вариант полярной станции и есть ад, подумал я. Ну, или его преддверие. Валерка точно заметил. А это еще было только начало нашего вынужденного затворничества. Но идущий против всех Роман был странен. Чего он добивался? Что хотел доказать? Я прихлебывал густой, пахучий, терпко-горелый напиток и поглядывал на него, курившего с меланхолической улыбкой. Он не стал заваривать себе чай, просто напился холодной воды.
По транзистору передавали новости, им предшествовало сообщение о времени на просторах страны: в Москве пятнадцать, в Красноярске восемнадцать, у нас двадцать, во Владивостоке полночь.
Да, у нас было двадцать, наша избушка стояла на самом пороге ночи, завывающей ветром и шумящей ледяными волнами. Гудела огненно печка, бронзовые отсветы бросала лампа. Но мы не чувствовали уюта, блаженства гренландского. Настроение было скверное, и хотелось поскорее отсюда убраться. Однако у Романа был твердый нрав. Он спокойно выдерживал давление нашей неприязни. У меня даже мелькнула мысль, что он тренирует волю, как Рахметов. А что же еще? Я не находил объяснения. В его упорстве было что-то абсурдное. Может, таким образом он завоевывал свою свободу? Я бы так не смог. А по сути, не устремлялся ли он туда же, за грань? И знал явно больше, чем я.
Хотя о какой грани идет речь?
Мои желания были неясны.
Я находился в плену химер. Воображал, что оказался здесь вдвоем с Кристиной.
Но до нее было так же далеко, как до тех мест, где сейчас стоял белый день.
Я думал о ленинградских улицах, по которым она с кем-то ходила. С кем? Хотел бы я это знать!
Мне ясно было, что рано или поздно я попаду в этот морской город. Я был уверен. Поеду туда учиться. Ведь и Кристина в конце концов вернется в университет. А я поступлю в мореходку. Решено. Да все равно куда. Лишь бы приехать в этот город.
Я потянулся за сигаретой, наклонился над лампой, закурил, косясь на моих соседей. Никто и предположить не мог, о чем я думаю. Хотя еще неизвестно, о чем думал каждый из них. О ком. Тот же Валерка. Да и Роман! В первую очередь он.