Я вспомнил, что и Аверьянов подступался к Кристине.
Может быть, в этом все дело, осенило меня. Потому все здесь и напряжено, как на международной арене. Я снова посмотрел на соседей: лохматого, хмурого лесничего с топорным лицом, смуглого, черноволосого Романа, на Валерку, почесывавшего греческий нос с вывернутыми ноздрями.
Все может быть.
И мне хотелось оказаться на месте солдата-тунгуса. Идти с котомкой в поселок, где тебя ждет Кристина.
С чемоданчиком, а не с котомкой.
Ну да.
И вряд ли Кристина тебя ждала бы, будь ты тунгусом.
Да и сейчас не ждет. С чего бы?
Утром лесничий не дал нам позавтракать. Потом, говорил он, потом, давайте за дело, пока море поутихло. И мы даже не стали разводить огонь, хотя к утру зимовье выстыло. Поеживаясь, вышли. Над Байкалом нависали тучи, всюду лежал снег, волны мерно набегали на берег. Что-то в этом есть каторжное, пробормотал Валерка. Мы столкнули лодку на воду, я взялся за весла, Валерка держал конец троса. Весла захлюпали. Волны все-таки пытались отогнать лодку от катера, но я налегал, Роман с лесничим наблюдали, и мы подошли к катеру, Валерка схватился за борт, подтянулся на сильных руках, перекинул одну ногу, другую и оказался на катере. Я работал веслами. Корпус катера гасил силу волн, но лодку качало, она билась о железный бок.
– Тут в трюме вода! – крикнул Валерка.
– Давай цепляй! – ответил лесничий.
Валерка вдел трос в отверстие на носу, как кольцо быку, и ловко соскочил в лодку. Мы причалили к берегу.
– Мертвого попугая там не было? – спросил Роман.
Лесничий заправил трос в тяжелую стрелу, напоминающую формой сердце, махнул Роману, и тот начал качать рычаг; трос перестал провисать, стрела тяжко завибрировала. Трос натягивался. Мы смотрели на катер, ждали, когда он сдвинется. Но катер стоял неколебимо в свинцовых водах. Дай я, сказал лесничий. Но Роман отрицательно мотнул головой, продолжая двигать рычагом вверх-вниз. Шестеренки скрипели, сцепляясь, наструнивая трос. «Ладно», – выдохнул Роман, уступая Аверьянову место за толстым, гладко вылизанным ветром, водой и солнцем топляком, и встал перед ним, глядя на катер. Лесничий качнул два-три раза, мне показалось, что посудина сдвинулась, дрогнула, но это был звук лопнувшего троса. За ним почти мгновенно последовал дикий крик. Я обернулся и увидел перекошенное белое лицо Романа с выпученными глазами. Он упал. Или уже лежал на камнях и снегу. Лесничий метнулся к нему из-за своего укрытия. Я сделал шаг к ним. Снег под Романом быстро напитывался кровью. Я медленно повернул голову и посмотрел на Валерку. Лицо его было таким же белым, как и у Романа. Все молчали. И Роман. Он лежал с закрытыми глазами. Что-то все это мне напомнило. «Это уже когда-то было, – подумал я с тоской. – Или будет». Лесничий выкрикнул, что это шок, и громадной ладонью хлестнул по щеке Романа. Лужа расползалась. В ней лежало ржавое сердце лебедки. Лесничий снова хлестнул по щеке Романа. На его лицо падал снег, он опять пошел. И волны летели на берег все свирепее. «Надо перевязывать», – сказал я. «Нечем», – сказал лесничий. «А в зимовье?» – «Нет там ничего тоже». И Валерка начал раздеваться. Мы ошарашенно смотрели на него. Он скинул телогрейку с медалями льда, стащил свитер, рубашку и принялся ее рвать. «Этого будет мало», – сказал лесничий, хватая лоскуты в клетку. Тогда и я последовал примеру Валерки. Снег обжигал кожу. Лесничий встал на колени перед Романом, взялся за сапог, бормоча, что и хорошо, что тот в отрубе. Сапог не так-то просто было снять. Тогда лесничий вынул охотничий тесак и разрезал сапог, отбросил голенище, разрезал и штанину, трико. Теперь можно было перевязывать голень. Она была раздроблена, в ране белели кусочки кости, кровь выбрызгивалась на снег, руки лесничего. Роман молчал. Лесничий обматывал голень. «В лодку?» – спросил я, торопливо одеваясь. Мне почему-то хотелось назвать его капитаном. Лесничий оглянулся на море. Волна была уже слишком высока, запенивались гребни. «Мы не отчалим», – сказал он. Но все-таки мы взяли Романа и перенесли в лодку, за нами тянулся кровавый след. Валерка кинулся в зимовье за вещами. Я – следом за ним. Мы быстро собрали спальники, запихнули их в мешки и рюкзаки и бегом вернулись к лодке. Меня бил озноб. Валерку тоже. Мы бросили вещи в лодку, один мешок подложили под голову Роману. «Давай!» Взялись за лодку и попытались вытолкнуть ее навстречу плотным ледяным валам. Не тут-то было! Лодку вышвырнуло назад, мы еле успели отскочить. «Еще раз!..» После пятой или седьмой попытки мы остановились. «Что будем делать?..» Роман лежал с закрытыми глазами, обратив лицо к снежному небу. Тряпки на его ноге были маслянисто-бурыми, кровь плавала в воде на дне лодки. Лесничий выругался по поводу связи, снега. Надо было срочно что-то предпринимать. Ветер гнал снег, волны, как будто кто-то срывал злобу на нашем бреге. Я чувствовал жуткую усталость. Даже не мог ни о чем помыслить, ни о чем. По-моему, лесничий пребывал в том же состоянии. И Валерка. Мы не знали, что делать. А от нас зависело все. Но мы отупело топтались, смотрели на море, на небо, как будто оттуда сейчас же могла появиться помощь.
…И вместо рокота моторов раздался утробный стон.
Мы тут же пришли в себя. Роман очнулся. Он дико вращал глазами, хватал ртом снежный воздух, хотел крикнуть – что-то выкрикнуть – и не мог.
– Я в поселок! – сказал я.
– Давай быстрее, – тут же понял лесничий, – пусть вызывают вертолет, пусть вызывают катер!.. Стой! И смотри провод, если увидишь обрыв – соедини.
– Но он здесь не приземлится, – сказал Валерка, озираясь.
Аверьянов свел густые брови к переносице.
– Да, не приземлится…
– Надо рубить носилки, – сказал Валерка.
Мы схватились за топоры. Роман стонал. Мы срубали молодые нежные светлые пихты, сочащиеся смолой, Аверьянов прикручивал их веревкой к поперечным палкам. Из глотки Романа рвался крик, но он душил его, превращая в какой-то дикий скрежет – как будто гигантским напильником шваркали по краю железного листа. Лицо его неузнаваемо изменилось, щеки впали, покрылись морщинами. Наконец носилки были готовы, и мы опустили их рядом с ним. Аверьянов склонился над Романом и сказал, что сейчас мы его переложим на носилки. Роман смотрел на него, кажется, не понимая. Аверьянов кивнул нам и взял Романа под мышки, я – за целую ногу, Валерка растерянно взглянул на лесничего.
– Бери за бок, ногу придерживай, – сказал Аверьянов. – Ну!
И мы приподняли Романа. Тут же снежный воздух разодрал скрежет и крик.
– Не опускать! Давай! – рыкнул лесничий.
Мы переложили Романа на носилки.
– Все, берись, пошли, – сказал Аверьянов.
И тут мы услышали звонок. Переглянулись. Снова раздался глухой трезвон.
Аверьянов, выругавшись, побежал в зимовье. Вскоре послышался его голос.
– Да! Аверьянов… У нас происшествие! Происшествие… Несчастье!
Мы заглянули в зимовье. Аверьянов объяснял, что у нас произошло. Потом положил трубку, посмотрел на нас.
– Проверка связи… Мишка нашел обрыв, соединил… Я говорю – человек. Сейчас будут соображать там.
Он достал трясущимися руками папиросы, прикурил.
Через некоторое время телефон затрещал. Аверьянов схватил трубку. С ним говорил главный лесничий, директор был в командировке. Поселок запросил санрейс и катер. Францевич сейчас выйдет к нам.
– Несите его сюда, – велел Аверьянов. – Будем ждать.
Валерка посмотрел на него.
– Где? Здесь?
– В…! – выругался лесничий.
– Но сколько он будет плыть? – спросил я.
– Плавает говно в бочке, – ответил Аверьянов. – Францевич – ходит.
Мы занесли Романа на носилках в зимовье и поставили их между нар.
Роман издавал скрежещущие стоны, жмурил глаза и широко распахивал, безумно озирался. Брезент, на который мы его положили, медленно намокал, густые капли срывались на пол. Мы с Валеркой вышли. Курить не хотелось. Нас тошнило.
– Вы че, думаете, пёхом с носилками быстрее? – спросил Аверьянов, выходя следом. В углу рта он держал новую папиросу, щурил глаз от дыма, вторым яростно буравил нас.
– Ну, четырнадцать километров, – сказал я. – Человек в час делает пять.
Аверьянов заругался. Стукнул пальцем мне по башке.
– Заткнись, профессор! – Он даже не мог дальше говорить, жевал мундштук папиросы, пыхал дымом, глотая его. – А снег? А носилки? В нем не меньше восьмидесяти кэгэ. И на тропе, думаешь, всюду развернешься? А завалы могут быть?
Мы прятались от ветра за домом. Байкал ревел и грохотал, летел снег. Тайга была чисто-белой, пухлой, как на поздравительной открытке. В волнах стоял катер, прочно, неколебимо. Мы перетащили вещи из лодки обратно в зимовье. С утра мы ничего не ели, но голода не испытывали. Из зимовья доносился скрежет и рык Романа.
Под носилками уже натекла черная лужица.
– Изойдет, – сказал Валерка.
Аверьянов уселся за телефон, начал крутить ручку. Ему тут же ответили. Он объяснил, в чем дело, попросил позвать к телефону фельдшера Могилевцеву. Сказали, что она уже вышла.
– Куда? – не понял Аверьянов.
– К вам.
Аверьянов посмотрел на часы, перевел взгляд на лежащего. Снял с себя шарф.
– Ладно… попробуем.
Мы придвинулись к носилкам. Я приподнял ногу, Роман дернулся и замолчал на несколько мгновений, кажется, он потерял сознание, но тут же пришел в себя и захрипел: «Иуды…» Аверьянов просунул шарф под ногу и туго перетянул ее выше коленки. Роман закричал в голос. Бледные, мы вышли снова под снег. Море было пустынно, ртутно вспенивалось, особенно громадные волны иногда напоминали движущиеся лодки, катера. Появятся здесь когда-нибудь люди? С лекарствами и бинтами и своими знаниями болезней, травм. Мы ежились от холода, переглядывались.
Часа в четыре к зимовью вышли поселковые ходоки: первым шагал Миша уже в гражданской одежде, с палкой в руке, за ним Могилевцева, закутанная в платок, в синей куртке, следом Пашка. Могилевцева с брезентовой сумкой на боку сразу прошла в зимовье. Пашка приостановился. Мы наскоро все пересказали ему. И он тоже шагнул за скрипучую дверь. Мишка, потоптавшись рядом с нами, достал бутылку. Это был спирт.