– На-ко, парни, хватани.
И я молча взял бутылку, приложился, закашлялся, зачерпнул снега и начал жевать. Моему примеру последовал и Валерка. Мальчакитов пить не стал, заткнул горло газетной пробкой и сунул бутылку за пазуху.
– А ему она сейчас уколет, – сказал Мальчакитов, кивая на дверь.
И действительно, через некоторое время скрежет стал глуше, реже – и вот уже мы слышали только стук гальки и плеск волн да вой ветра и не верили этой новой тишине.
Катер пришел утром. Но мы уже и сами собирались отчалить на лодке, волны поутихли. Романа с носилками подняли лебедкой из лодки, и катер потянул в поселок. С Романом уплыли Могилевцева и Пашка. А мы погрузились в лодку и двинулись следом, снова выпив злого бурятского спирта.
Глава третья
Байкал остановился не сразу. Появлялись забереги, откуда-то приносило льдины, залив наполняло сало – снежная каша и кристаллы льда, но утром солнце сияло на безмятежном море необыкновенного бирюзового цвета. Летняя вода – вокруг курчавилась, дымилась поземкой нешуточная зима. Потом море наполнилось кристаллами покрупнее, игольчатыми и круглыми, – шорохом. Мы слушали, узнав, как это называется, и в конце концов и вправду уловили тихие хриплые шелестящие вздохи. После этого начал всплывать донный лед и образовалась шуга. В конце концов море зачернело. Я сбил с лиственничного пирса сосульку, размахнулся и запустил ее. Раздался мелодичный звук, осколки сосульки заскользили по глади. Лед был еще молодой, гибкий. Байкал звенел, как струна.
И с каждым днем лед нарастал – по четыре-пять сантиметров. Время от времени – днем, ночью – с моря доносилась канонада, сухие усадочные трещины рассекали новый лед. Как будто богатырь примеривал новую одежку, и она трещала на крутых плечах и мощной груди. Не верилось, что море утихомирилось. Даже когда мы вышли на лед. Под ногами расстилалась усмиренная волна. Валерка поскользнулся. Черный лед был гладок. Сквозь него мы видели камни, рыб. От этого дух захватывало. Байкал словно бы превратился в зеркало, в котором отражалось иное небо с камнями вместо облаков и рыбами вместо птиц. И вот еще что: этот лед связывал наш берег с тем берегом. По нему уже можно было дойти пешком до кристальных гор. Еще лучше соорудить сани с парусом, поймать ветер…
Но зеркальное спокойствие взорвалось торосами в километре от берега. Льдины вздыбились на два-три метра фантастическими крышами и стенами. И, попивая чай, мы видели на закате, как там сияют и горят шпили и купола, и думали все-таки о городах.
Прошлый год закончился, все осталось как будто по ту сторону штормящего моря: Смоленск, добывание денег, мечтания, поездка, жизнь на Северном кордоне, рывок в Улан-Удэ, возвращение блудного Оленьбельды, трагический случай, праздник в клубе.
Мы с Валеркой были переведены в лесники, переселились в другой дом, к лесничему Сергею Прасолову. Гриша с бухгалтером переехали в дом Пашки и Романа. В нашей дыре жить было невозможно, морозы давили за тридцать, углы индевели. Сменила жилье и Кристина, она снова жила по соседству с нами, за стенкой. Но теперь это было отличное обиталище: с кухней и просторной комнатой, большой печкой, которую можно было топить раз в сутки. То же и у нас. То есть – у лесничего. Мы не верили, что может быть так тепло в доме в разгар великой сибирской зимы. Что можно спать без шапок, в одних трусах, укрываясь спальником, как одеялом.
Пашка уволился и подался на Большую землю, назад в Минск, ему скучно здесь было без Романа, они сдружились.
Роман месяц лежал в Улан-Удэ. Сначала его доставили в Усть-Баргузин – Францевич, на катере. Вертолет приземлиться не смог, начальник аэропорта в заповеднике Светайла не разрешила посадку. И никакие угрозы на нее не подействовали. Хотя главный лесничий буквально из себя вышел, кричал, что начальница – палач. Та отвечала, что подаст на него в суд за оскорбление личности, но посадку не разрешала. «А если вертолет разобьется? Кому отвечать? Вам, таким сердобольным и хорошим? Или мне? Мне! Потому как я – ответственное лицо!»
Потом вертолетчики говорили, что сели бы, видимость позволяла. А Светайла утверждала обратное.
Так началась местная война. Впрочем, это была застарелая вражда, начальница очень часто закрывала аэропорт поселка, хотя, как все видели, условия позволяли самолету приземлиться. Но после истории с Романом вражда перешла в новую фазу. Вернувшемуся из командировки директору поселяне вручили петицию с требованием заменить начальника аэропорта. Он не мог этого сделать, аэропорт – не заповедник, хотя и находится на его территории. Тогда жители попросили отправить петицию в Улан-Удэ, в комитет партии Республики Бурятия. Светайла, узнав об этом, заявила, что она не член партии. Мужики по этому поводу тут же начали откалывать шуточки. Но шуточками дело не обошлось. Видя, что возмездие не свершится в одночасье, кто-то отравил аэропортовскую корову. Светайла ринулась к директору. Тот пытался ее успокоить, обещал разобраться. А как он мог выполнить обещанное? Мы с Валеркой подозревали, что это сделал Павел, хотя тот и выглядел добродушным увальнем, не способным, как говорится, и муху обидеть. Но я видел его глаза в тот день, когда вертолету не разрешили посадку.
Правда, неизвестно, смогли бы спасти ногу Роману, если бы вертолет сел. Я же видел, во что стрела превратила кость, это было крошево. Не знаю.
Роману ампутировали ногу по щиколотку.
Вольный стрелок, волк-странник по заповедным землям Союза остался инвалидом. Из Улан-Удэ он уехал домой на костылях. Где-то жила его мать. Я, честно говоря, боялся, что он приедет сюда. Вернется, как герой с фронта. И Кристина окружит его, как говорится, вниманием.
На его месте могли оказаться и мы с Валеркой. Или Аверьянов. Мы с Валеркой прикидывали, что стали бы делать в таком случае. Я вспомнил Ахава, одноногого капитана «Пекода». Да, лучше тогда жить на воде. Но сначала надо стать капитаном.
И на гору Бедного Света уже никогда не взойдешь.
А я хотел туда вернуться.
Мы с Валеркой снова стали бывать у Кристины. И Валерка перестал перетаскивать ящики и мешки на складе у Алины. Кристина с Любой сделали ремонт, побелили печку, поклеили обои; в ее комнате было просторно и чисто. На стене я увидел все тот же календарь со «Стогом сена около Живерни», 1976 год. До этого года, казалось бы, рукой подать, но даже события лета и осени представлялись давними, что уж говорить о семьдесят шестом, когда мы с Валеркой сидели в классе, таращились на англичанку. Теперь мы глядели на рыжую белокожую соседку с яркими глазами. «Куда вы все время ходите?» – спросил нас Прасолов. Мы ответили, что в клуб – играть в теннис. И сами снова пошли к соседке. «Но где вы играете в теннис?» – спросил лесничий уже поздно вечером, когда во всем поселке погас свет, и мы вернулись, начали укладываться. «В клубе», – сказал Валерка. «Да я там провел весь вечер», – ответил Прасолов. «У нас свой клуб», – пришел я на помощь Валерке. «А, понятно, по интересам, – сказал Прасолов, зевая. – Как у Петрова – шахматный. Правда, сейчас они с Генрихом решили организовать КП». – «Чего это?» – «Клуб преферанса». – «Картежный?» – «Ага». Я удивленно хмыкнул. Но Прасолов пояснил, что преферанс, или пулька, – игра, основанная на умении, а не на везении, в России былых времен в нее играли аристократы и помещики. «Так и ты?» – «Что?» – «Аристократ-помещик?» Лесничий засмеялся, приподнялся на кровати, загасил лампу. «Нет, они играют в гусарика, то есть вдвоем. Втроем нет игры. Вдвоем или вчетвером. Но четвертый никак не находится». Наши с Валеркой кровати стояли у одной стены, лесничего – у другой. Перед сном мы обычно переговаривались. Жалко, что нельзя было дымить – Прасолов не переносил табачного дыма. Вообще он больше был похож на попа, а не на лесничего, таежного жителя.
На Новый год все веселились в клубе. Общественная комиссия делила апельсины, колбасу и шоколадные конфеты, присланные директором, уехавшим в Москву в командировку. Конфеты полагались только семьям с детьми. А нам достаточно было сгущенки: бросали банку в котелок с водой и долго ее варили, пока сладкое молоко не превращалось в тянучку шоколадного цвета. Нам это казалось вкуснее любых конфет. И вообще разве в жратве праздник, сказал Валерка.
Клуб был украшен. Вокруг елки развернулась полемика. Рядом со входом рос кедр, и бывший геолог, а сейчас хлебопек Петров предлагал повесить гирлянды-фонарики на него – и всё. Рубить в заповеднике елку, а потом водить хороводы вокруг нее – это же смешно и нелепо. Ему возражали в основном женщины. По их мнению, Новый год без елки – это свадьба без фаты и криков «Горько!». Одну елку срубить можно. «Это ханжество! – заявила Петрову главный бухгалтер. – Ловят же рыбу удочками по весне в устьях речек. Хотя километровая акватория заповедная. Зачем же лукавить?» Петров отвечал, что рыба – это жизненная необходимость, потребность в фосфоре и т. д. А елка – развлечение. «Праздник – тоже необходимость и потребность», – парировала бухгалтер. И остальные женщины ее поддержали. Почему-то эта полемика никого не смешила, все спорили серьезно. За этим спором стояли как будто две силы, нет, скорее два взгляда на заповедник. Елка была лишь поводом. И хор женщин оказался сильнее.
Новый год был с большой и густой елкой, привезенной Андреем на тракторе; играл самодеятельный ансамбль, Генрих встал за «Ионику», доставленную для него специально из Нижнеангарска завклубом, расторопным Портновым, – и мы с Валеркой снова удивлялись странностям местной жизни: забубенный Портнов с руками лесоруба был завклубом, Генрих – пожарным, геолог Петров – пекарем.
Вел вечер Портнов в колпаке звездочета; был устроен аукцион, на котором продавали кирпич, завернутый в бумагу, шило в коробке, спички в пакете, будильник в мешке; Гришка виртуозно заклинал чулок, натянутый на руку, потом швырнул его в зал под восторженный визг женщин. Звездочет объявил танцы. Юрченков действительно играл хорошо, только его игру все и слышали, а гитары так, что-то едва дребезжали; правда, жирный Антонов сильно бил по барабану, его просили не усердствовать. Солировал длинный орнитолог Славников, отводя руку, как Магомаев, переступая нескладными ногами, – настоящий журавль.