«Альпинист-306» застал нас уже далеко от зимовья в тайге. Странно было видеть, как солнечный свет захватывает белые гольцы, медленно движется по склонам, вспыхивает на снежных папахах, обнимает стволы монументальных кедров – все в полнейшей тишине, если не считать нашего дыхания, шороха лыж, поскрипывания сыромятных ремней. Тайга молчала. Ни одного птичьего писка. И это происходило здесь вчера и тысячу лет назад. Солнцеявление. Небо горело глубокой голубизной. Снега синели, сияли, как щиты. Я думал о поселке у скованного моря, о рыжей Кристине.
– Так думаешь, тебе приснилось щекотанье? – спросил на перекуре Толик. Он сидел на поняге, положив ее на лыжи. Меховую шапку с кожаным верхом сдвинул на затылок. Потные его волосы дымились.
Я кивнул. Толик усмехнулся.
– А в глаз стрельнуло?
– Ну, – сказал я, – случайность.
– Слишком много случайностей, – заметил Толик.
Потом дорогу нам преградил зимний разлив: лед на реке где-то выше лопнул, и вода покатила поверху, засинела, как весной; нам пришлось пробираться по склонам, Толик сломал в завале свою любимую ангуру – палку-посох, которой правят таёжники на лыжах; а под вечер мы вообще потеряли тропу. Толик чертыхался, бычился, пока на очередном перекуре прямо не сказал мне, что все это – от меня.
Солнце меркло, как огонь в лампе, когда закручиваешь фитиль. Я его видел на далеком горном западном склоне. И пытался представить, что сейчас делает в поселке Кристина. Наверное, еще сидит в конторе с Любой, может быть, они пьют чай, а солнце освещает на стене карту. А вечером она будет одна дома. Мне хотелось верить, что одна. И не хотелось думать о Боре Аверьянове, например. Или о ветеринаре Грише из Уфы. Но особенно мне неприятен был Юрченков. Я чувствовал, что главная опасность исходит от него. Он слишком много читал. И был музыкантом. И жил в тех же краях, что и она. И его прошлое чем-то напоминало ее прошлое, вот в чем дело.
– Слышь, – сказал Толик, ткнув меня своей новой ангурой.
– Чего?
– Подумай, – напомнил Толик, раскуривая сигарету.
Я молчал. Мы присматривались к стволам, синеющим в быстрых сумерках. Внезапно взгляд резануло лучами: среди крон горела звезда. И я чуть было не выпалил: там!
– Венера, – сказал Толик.
Тропу мы никак не могли найти. Было уже темно и холодно. И над елями и пихтами сверкало много звезд… Затесей? Хм. Странная мысль. Нет, я предпочел бы простые затеси на деревьях, ведущие к дому.
«А откуда ты знаешь, где твой дом».
И мы тыкались по сугробам, как слепые щенки. Уже не на шутку приморились. Остановились. Толик сопел, прикуривая. Протягивая зажженную спичку мне, спросил:
– Ну, ты понял теперь?
Я поперхнулся дымом, закашлялся. И почувствовал себя каким-то калекой. Веко обожженное у меня припухло. И понять, точнее, принять догму эту я не мог. Какие еще хозяева-чертенята…
– Чё молчишь? – не отступал Толик.
– Давай найдем зимовье, – сказал я. Мол, потом пофилософствуем.
Толик хмыкнул.
– Так вон, – сказал он, поводя рукой с горящей сигаретой, – ишши.
Мы стояли в абсолютной тишине среди деревьев, под звездами. И я понимал, что мы не столь далеко в пространстве ушли, сколько во времени.
– Ну, короче, – заключил Толик, – давай обратись, скажи, так, мол, и так.
– К кому?
Толик выругался.
– Не строй из себя умника. Надо выбираться. Повинись, мол, так и так. И попроси вывести. Это обычное. Всегда так просят охотники. Проверено. У меня было. Давай. Можно про себя, не в голос.
Я молчал. И вслух, и про себя.
– Ну? – спросил Толик.
– Пошли, – сказал я, берясь за ангуру. Пальцы замерзли, пока курил. И спина застыла. Я двигал лыжами, они тут же пропадали в снегу.
Толик еще некоторое время медлил. Но допытываться не стал, пошел следом. Начался молодой сосняк. Этого еще не хватало. С веток сыпался лежалый снег, бил по плечам, трещали сучья. «Попались!» – выдохнул сзади Толик. Я продолжал ломиться вперед, натыкался на маленькие сосенки, скрытые в сугробах, и они, освобожденные, распушались, как птицы, готовые взлететь, подбрасывали концы лыж, хватали клювами ангуру, сыромятные ремни креплений и только что не клекотали. Ветка сбила мне шапку, больно царапнула по макушке. Так можно и без глаза остаться. А вверху сквозили сотни глаз, вселенная пялилась на нас. Может быть, где-то там и пребывал мой виночерпий. То есть не то чтобы виночерпий… Мысли путались. Толик уже матерился во весь голос.
И тут сосняк кончился, и мы вышли на пригорок.
– Постой… – пробормотал хрипло Толик; отдуваясь, он всматривался в долину. Там внизу была обширная поляна, окруженная пиками елей.
– А мы… пришли, – сказал Толик.
Я ничего, кроме снега внизу и семи звезд Большой Медведицы вверху, не видел.
Толик с силой оттолкнулся ангурой и покатил вниз, быстро уменьшаясь.
Я поехал за ним на широких, как крылья, лыжах.
Внизу под волной снега стояло зимовье.
И еще четыре дня мы тянули тропу по тайге и горам, ночевали в заваленных снегом зимовьях, выпивали иногда за раз по два чайника, пытаясь доискаться истины о хозяевах. Самым дальним зимовьем были Горячие Ключи, так оно называлось. Здесь, ниже зимовья, бил горячий источник, над ним стоял пар. В каждом зимовье был журнал посещений с датами и фамилиями. А в журнале на Горячих Ключах под одной из обычных записей вдруг обнаружилось четверостишие:
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Толик тоже почитал и сказал, что это кто-то из студентов оставил художество, прошлым летом сюда ходила группа биологов.
Мне почему-то почудилось какое-то высокомерие в этой записи. Как будто этот студент обращался ко всем нам, лесникам и рабочим лесного отдела.
Ну, уж лесники-то как раз ничего такого и не мнили. У них был посредник для переговоров с природой – хозяин.
Но меня все это как-то не убеждало. И я продолжал думать, что лесники – пленники диковинных суеверий, взрослые мужики, ждущие чуда, как дети. Перышко было слишком слабым аргументом. Вот если бы оно обернулось Кристиной, лицом Кристины или хотя бы ее губами… Ну, что-то в этом роде. И если бы, разыгрывалась моя фантазия, если бы мы в конце концов оказались с нею вдвоем на горе Бедного Света. Или здесь, на Горячих Ключах.
Хорошее это было зимовье – Горячие Ключи. Недавно срубленное из сосны, просторное, добротное, с непривычно большим окном, оно стояло на склоне горы, днем в нем было светло. Мы задержались там, дальше наш путь уходил вниз. Умываться утром в горячем источнике было приятнее, чем растирать снег по лицу, как это мы обычно делали. Зимовье показалось нам дворцом. Но в полдень мы все-таки выступили. Над источником кружился крупный снег, таял на лету…
Через два дня мы вышли к кордону – здесь заканчивался наш маршрут. Было очень поздно, так что увидели его издали: за черной таежной стеной огонек окна. Собаки нас учуяли на подходе, подняли лай.
– Все, – сказал Толик, переводя дыхание, – дома. – И, спохватившись, добавил: – Спасибо хозяину.
Или Хозяину. Не знаю.
Я тоже чувствовал благодарность – ни к кому. И нетерпение. Завтра увижу Кристину.
Глава пятая
Валерка в феврале вдруг засобирался домой. Это напомнило мой внезапный побег на Чару. Но он – возвращался. Я особенно не отговаривал. Хотя и сказал, что все равно скоро в армию, какая разница, откуда уходить. А Валерка за это ухватился: нет, мол, как раз не все равно, хочется повидаться со всеми перед армией, погулять немного… ну и Таньку увидеть. С Танькой, курносой девушкой с яркими раскосыми глазами, у Валерки были сложные отношения. Она, по Валеркиному мнению, пыталась пристегнуть его на поводок. Бурно отреагировала на известие о поездке в Сибирь. Переписка у них то и дело обрывалась.
– Ну, как хочешь, – сказал я.
– И ты, – ответил Валерка.
– Слишком долго я сюда добирался, – сказал я. – И не во все врубился.
Валерка ухмыльнулся, почесал подбородок, у него была такая привычка: по-обезьяньи выдвигать подбородок и выразительно скрести его. Это означало иронию.
– И не успеешь, – сказал он, – если будешь ходить вокруг да около. Действуй по-суворовски.
– Ты уже мыслишь по-армейски.
– Привыкаю. Хватит анархии. И тебе советую… Увижу по крайней мере, как сирень цветет.
– Не успеешь.
– Спорим? – Валерка подумал и махнул рукой. – Ну, не успею так не успею. Хотя бы пивка попью в баре. А вот успеешь ли ты?
Но и здесь, в снегу, под долгими звездами, в бревенчатых стенах, за окнами в листьях мороза, под звуки смолистых дров, горящих в печи, при свете лампы, заправленной каким-то маслом, а не керосином, может быть, тем маслом, о котором писал Мелвилл, не китовым, а скорее тем маслом, которым он писал, а может, и не Мелвилл, а кто-то еще, Рокуэлл Кент, Арсеньев, кто-то другой, неведомый, мой виночерпий, например, – что-то цвело. И, подумав об этом, я не смог сдержать улыбки.
Валерка вздохнул, но проговорил бодро:
– Так-то!..
У Кристины мы устроили прощальный вечер. Валерка напек стопку блинов. Кристина нажарила картошки, взятой у Любы, в магазине она не продавалась. Еще Люба принесла маринованной черемши. «Кубань» Алина, прознавшая о дезертирстве Валерки, продавать отказалась, пришлось пить бурятскую водку. Кристина подсластила ее голубичным вареньем, но она все равно была горлодерной и вонючей.
Валерка выглядел радостным, шутил.
И на следующий день я его проводил на аэродром. Погода была летной. Хотя у Светайлы свои небеса. Она сурово на нас посмотрела. Довольно странная женщина. Черноволосая, сероглазая. Ее можно было бы назвать симпатичной, если бы не что-то над переносицей, между бровей, – словно бы нашлепка, неприятный наплыв лба. Мы улыбнулись ей в ответ. В войне мы не участвовали. Так что надеялись на чистое небо у нее в голове.