С той стороны дерева — страница 32 из 53

– В отпуск? – спросила она у Валерки.

Он почему-то заволновался, передернул плечами, будто за шиворот снега сыпанули. Ответил ей напряженно. Она не спускала с него серых странных глаз.

– А дружок остается? – сказала она, переводя взгляд на меня.

Мне не понравилось, как она меня назвала. Что я, собачка? Но я решил промолчать, чтобы не портить погоду.

– Что ж мамке в подарок от нас везешь? – спросила Светайла.

– Ничего, – сказал Валерка. – Что я могу ей везти. Ананас с БАМа?

– А надо было по осени ореха набить, – сказала Светайла. – Рыбы навялить.

– Самим жрать бывало нечего, – буркнул Валерка.

– Ну-ну, – сказала Светайла насмешливо. – Ладно, ждите.

И мы вышли на улицу.

– Стерва, – сказал Валерка, закуривая.

Мы смотрели на поселок, залитый февральским небом. Солнце плавало золотым ковшом. Байкал пламенел всеми оттенками синего. Многие уже носили солнцезащитные очки.

На миг я представил себя уезжающим – и понял, что никогда не смогу этого сделать. Никуда не поеду, буду жить здесь до скончания дней. Пока не дождусь… Чего? Я до сих пор не знал этого.

Валерка затягивался сигаретой, молчал.

– Ну, здорово все-таки было, – сказал он. – На плоту, правда, так и не удалось… – И снова замолчал. Потом посмотрел на меня: – А ты… за оставшееся время думаешь наверстать?

– Что? – спросил я.

Валерка пожал плечами.

– Тебе это лучше известно.

– Ничего мне не известно, – с досадой ответил я.

Примерно через полчаса над горами загудел «кукурузник». Он сел в вихре снежной пыли, остановился. Мы взглянули друг на друга – и ударили по рукам. Валерка вскинул свой рюкзак, потопал к самолету.

Я стоял, глядел, как самолет идет над прибрежной тайгой, поднимается выше и уже летит над горой Бедного Света.

– Ну чё, улетел?

Я обернулся и увидел Светайлу в форменной зимней шапке.

– Без гостинцев, говорит… – Светайла покачала головой. – А вон Роман-то гостинцы готовил… для невест в городах… И ничего не нужно.

– Какие еще гостинцы?

– Какие-какие? Меха. Соболька-то он промышлял втихую.

– Откуда вы знаете?

Она улыбнулась, расплющила нос с широкими ноздрями, и блямба над переносицей, белея, расплылась.

– Отовсюду.

В ее голосе была спокойная уверенность.

Я ничего не ответил и зашагал по расчищенной трактором дороге, чувствуя на спине ее взгляд. И мне казалось, что она действительно что-то такое знает про Валерку, про меня. Наверное, и про Кристину.

Вечером пошел в научный отдел. Кристина теперь днем была свободна, а по вечерам топила печи научного отдела. Одна печь уже пылала, когда я пришел. Немного не успел. Для двух других я принес дрова сам. Я уже некоторое время помогал Кристине. Поначалу и Валерка порывался, но, увидев однажды, как мы держимся за руки, приходить перестал. И правильно сделал.

– Улетел? – спросила Кристина, поворачивая ко мне горячее от печного жара лицо. Я на расстоянии чувствовал, как оно пламенеет.

– Да!

– А ты как будто… рад.

– Раз человек задумал… и оказался предателем…

– Но и ты отсюда уезжал?

– Дурак был, – ответил я и сгрузил возле печки охапку дров, открыл дверцу.

– Мне это напоминает какой-то замок, – сказала Кристина.

– Деревянный?..

– Да, замок где-нибудь в литовских лесах. И органист есть.

– Настройщик, – сказал я.

– Ну, играет он хорошо.

– По-моему, как обычный лабух в ресторане, – сказал я. – Вот Петров – да, гитарист. Правда, я не слышал.

– Такое впечатление, что сюда стягиваются лучшие силы. – Она достала сигарету. – Наверное, сейчас самое время жить в глухой провинции.

Я взял щепку, сунул ее в дырку железной дверцы, щепка вспыхнула.

– Зачем? Есть же спички, – проговорила она, осторожно приближая лицо к огоньку, отчего в ее глазах заскользили золотистые змейки.

– Лесная привычка. Спички надо беречь…

Мы сидели в полумраке, курили, слушая, как всюду трещат печи.

– Валерка уже, наверное, спит на верхней полке, – сказал я. – Где-нибудь на середине дороги до Иркутска.

А на самом деле Валерка спал в каталажке аэропорта Улан-Удэ. Его взяли, когда он шел по летному полю от приземлившегося самолета вместе с другими пассажирами, провели в отделение и выпотрошили рюкзак, заставили раздеться до трусов. Валерка не знал, что они искали. Но нашли его зеркальный нож самокованый. Холодное оружие. Статья такая-то. Валерка пытался объяснить, что эта вещь дорога ему… что любой таежник носит нож… в тайге ведь не проспекты. Правильно, отвечал ему на следующий день следователь, а здесь не тайга. Зачем тебе нож? Три дня Валерка сидел за решеткой, пока не пришел ответ из заповедника, ответ-характеристика. Его почитали – и отпустили Валерку. О задержании мне сказала Люба. А потом пришло и письмо от Валерки, где он подробно все рассказывал и недоумевал, в чем дело? Писал, что Смоленск стоит на своем месте, на холмах. Но Днепр еще подо льдом. Крепостная стена осыпается. Он уже виделся почти со всеми нашими друзьями и знакомыми – слушают сибирские байки, мне приветы передают.

Напоследок он спрашивал, как у меня дела и что там вообще происходит?

Здесь – в поселке, тайге, на море – никаких перемен. Все так же на крыши летит снег, дымы встают из труб, вечером горят окна электричеством, ночью в двух-трех домах теплится свет керосиновых ламп, тайга молчит, а если подует сильный ветер – потрескивает, покачивается. На Байкале лед, торосы, в выходные два-три рыбака сидят за торосами над лунками. Лесники, рабочие, научные сотрудники, конторские занимаются своими делами, по большей части незаметными. Геолог Петров хлеб выпекает. Жена его Люба стучит на машинке. По вечерам у них пулька…

Но и мне самому жизнь поселка виделась как будто издали.

Я жил уже в параллельном мире. Здесь перемены были ежедневны, ежечасны. Кристина подрезала челку; утром не посмотрела из окна, как я топаю на работу; связала себе зеленый шарф; из магазина возвращалась, о чем-то оживленно разговаривая с Николаем; пошла на источник; я – следом, ждал, курил, озираясь, прислушивался, а когда она хлопнула дверью, выходя в предбанник, пошел прочь; вдвоем смотрели кино, названия не помню; в воскресенье гуляли по льду – как по Невскому, шутила она; я запускал льдинки на чистых от снега участках, они летели, звонко касаясь поверхности; она жалела, что нет коньков, оказывается, одно время занималась фигурным катанием, потом захотела стать актрисой – после «Синей птицы», спектакля по Метерлинку, там показывали поразительные вещи, она до сих пор помнит то изумление: необыкновенные залы, открывавшиеся мальчику и девочке и их странным спутникам Хлебу, Огню, Душе Света, Сахару; занималась в театральной студии, но это было не так интересно, все очарование сказки, спектакля, сцены исчезало; кроме того, к ней прицепился волшебник-режиссер, волшебник был явно недобрый, начитавшийся Набокова (кто это такой, я не знал), и в конце концов ей пришлось уйти из студии, но режиссер преследовал ее, она боялась сказать об этом отцу и матери, почему-то боялась, и всё; легче было терпеть этого волшебника, чем открыться родителям…

– И что дальше? – спросил я.

– Ну, в конце концов я решила поступить в университет, сказала она. А что дальше – будет видно.

И добавила, что завидует тем, кто идет по жизни прямо, сразу к своей цели.

Честно говоря, я был рад, что так получилось, что Валерка уехал; он мне мешал. Мне все мешали в этом поселке: Боря Аверьянов, Гриша, Николай, Юрченков, лесники, начальство.

Но особенно Юрченков.

Однажды я зашел после работы к Кристине и узрел в кухне Юрченкова, пьющего чай. Он повернул ко мне полное улыбчивое лицо. Я поздоровался, оглядывая кухню и светлую комнату.

– Хозяйки пока нет, – сказал Юрченков. – Но ты заходи.

– А где она?

Юрченков мягко усмехнулся. Посмотрел на меня, как на ребенка. Мне очень не понравился его какой-то домашний вид.

– Нет, – сказал я, – потом зайду.

В своих ожесточенных мечтаниях я менял местами Романа и Юрченкова. Но, подумав, решал, что это было бы еще хуже. Хотя Юрченков и был интеллигентнее, Роман скорее бы добился успеха. Может быть, подстеречь его в темноте? Двинуть хорошенько. Работа здесь укрепила мои мышцы, я чувствовал в себе много сил. Нет, это, конечно, ничего не изменит.

Когда мы встречались с Юрченковым и о чем-то разговаривали, я вспоминал эти свои мысли и, кажется, слегка бледнел или краснел. Особенно мне почему-то было не по себе при взгляде на его открытый лоб. Я представлял, какие разговоры он ведет за пулькой у Петрова. Мне и самому хотелось в них поучаствовать, ну, хотя бы послушать. Но как-то неудобно было напрашиваться – например, у лесничего Прасолова, чтоб он взял и меня в гости к Петрову. Хотя здесь никто не церемонился, любой мог прийти к кому угодно просто так, посидеть, покурить, поговорить хоть о погоде.

Солнце пылало все дни в окнах, сияло на льду, сверкало в торосах, февральская синева напитывала всё: кроны кедров, снега, щепки, сосульки.

Жители носили солнцезащитные очки. Но в магазине их не было, и к вечеру у меня болели глаза.

«Вот оно пришвинское, – сказал мне при встрече Толик Ижевский, – понял?» Я ответил, что не совсем. «Весна света», – сказал он и воздел указательный палец, залепленный пластырем. С кордонов лесники приезжали на мотосанях, а если нужно было запастись продуктами, то на обычных санях, с Умным в упряжке, а с Южного кордона – с Орликом. Толик Ижевский всегда заходил в библиотеку, набирал кипу журналов «Наука и жизнь» и тот или другой томик Пришвина. «Ты уже не по первому разу», – говорила Маргарита. «Да, – соглашался он. – Настояшшая литература требует долгого мозгования». И я представлял, как он сидит на кордоне, мозгует, выписывает цитаты в общую тетрадь, курит, прохаживается…

Я чувствовал себя охмеленным, злым, мне хотелось схватить Кристину за плечи, встряхнуть и спросить напрямик о Юрченкове, об этом органисте-настройщике. Зачем он ходит к ней? чаи распивает?.. И о чем они говорят? О музыке? Я слышал, что музыка и математика – близнецы-сестры, что у музыкантов математический склад ума и, следовательно, у математиков – музыкальный?.. Какая-то ерунда. Но Кристина… в ней все звучало, мне это было ясно, я слышал это звучание: ее золотистых волос, зеленых греческих глаз, белых рук. Еврипид сразу взял бы ее в свою трагедию, не знаю в какую. О новом путешествии Диониса.