– Оленьбельды! – воскликнул Миша. Был он здорово под хмельком.
– Дай закурить, – сказал парень. Но когда я полез за сигаретами, остановил меня: – Не надо. Я пошутил. – И достал свою пачку. – Угощайся. Чегой-то тебя так звать?
Я буркнул невнятно в ответ и пошел прочь. Направился в сторону дома Петровых, может, Кристина там.
– Нелюдимый? – с угрозой спросил парень.
– Э, ладно, у него свое, – сказал Миша и заговорил уже тише.
К Петровым я давно хотел попасть. Но все как-то не получалось. И приходилось довольствоваться только какими-то обрывочными репликами о разговорах, происходящих там между бывшим геологом Петровым, настройщиком орга́нов Юрченковым и лесничим Прасоловым. Иногда к ним присоединялся ученый с мировым именем, правда, в преферанс он играть отказывался; по смутным слухам, Игорь Яковлевич Могилевцев успел посидеть в сталинских лагерях и на всю жизнь возненавидел карты. Во время его визитов Петров доставал шахматы.
Но на полпути я передумал, повернул.
Ладно, по крайней мере Юрченков у себя. Эта мысль меня немного успокоила, и я пошел домой. Странное, конечно, выражение, если подумать. «Домой». Ведь это не мой дом. А звучит так, будто – мой. Но сейчас у меня не было вообще дома. Где он? В Смоленске?
Я вспоминал иногда квартиру с обшарпанными деревянными полами и затертыми белеными стенами, сервантом, где стояло варенье, красовались хрустальные рюмки, китайская ваза и овальный портрет Сталина, нашу с братом комнату – здесь на платяном шкафу в изголовье кресла-кровати старшего брата уже висел портрет Джона Леннона, написанный карандашом на листе ватмана Галей, подружкой брата. Возле книжки-стола, с которого посередине слезла кожа, – лак и краска расплавились, когда брат гладил рубашку, не подложив старое байковое одеяло, спешил на какую-то вечеринку со своей подружкой, – стояла гитара. Купил ее брат, но играть так и не научился; а я выучился у его друга Витьки Метлицкого, с отрезанными на столярном станке верхними фалангами пальцев левой руки, – тем не менее играл он виртуозно, намозолив струнами обрубки. «Имейджн онли пипл», – пел Метлицкий, и Сивая, наша одинокая соседка, стучала в стенку, что означало: громче! Вдохновленный Метлицкий повышал силу звука. Брат расслабленно улыбался. Они выпивали с Витькой портвейн, если родители куда-то уезжали на пару дней. Как-то привели своих герл, и брат попросил меня не выходить до утра. Но через зал лежала тропа в туалет, черт, куда мне деваться? Этот вопрос мы так и не успели обсудить. Они некоторое время сидели и пели, выпивали. Потом Метлицкий уединился со своей подругой в спальне родителей, а брат остался в зале; я слышал, как он достает раскладушку из чуланчика. Ну что ж, я превратился в одно большое пламенное ухо. Голос брата был непривычно подобострастен, льстив. Голос девушки – холоден, высокомерен. Иногда она визгливо смеялась. Брат был невиданно вежлив. «Ну, пожалуйста, – бормотал он, – пожалуйста…» Я слушал, сглатывая слюну. Как вдруг в стенку ударили. Я вздрогнул. Сивая! Наверное, случайно… не могла же она слышать через свою стенку и еще закрытую дверь нашей комнаты. А брат повторял и повторял, как попугай: «Пожалуйста… пожалуйста…» Это уже было смешно. Я заснул и проснулся в холодном поту, сразу услышал треск костлявой раскладушки. Мне нестерпимо хотелось ссать. Раскладушка разламывалась. А мой мочевой пузырь готов был взорваться. Что делать? Я уже не мог ни лежать, ни слушать. Точнее, слушать я хотел, не пропустить ни одного звука, но сил моих не было терпеть. И я встал и пошел к окошку, открыл его, выглянул на улицу. Где-то рядом у кинотеатра «Юбилейный» раздавались голоса. Но под окном было тихо, светлела стволом высокая береза у газетного ларька. Я выбрался на карниз. Этот карниз шел вдоль всего дома, внизу, на первом этаже, были парикмахерская, ателье, телевизионная мастерская, еще что-то. И я встал между буквами К и Х и оттянул трусы. Струя ударила в асфальт. Когда я с блаженством обернулся, чтобы забраться обратно, то увидел в соседнем окне за тюлевой шторой чей-то силуэт, наверное, Сивой, но, может, показалось. Я вернулся в комнату, прислушиваясь. Но в зале было тихо. Я ждал, пока до меня не донесся хмельной храп брата.
С братом у нас были непростые отношения. Он считал меня щенком, маменькиным сыночком. Ну да, мать больше внимания уделяла мне. Но я от этого лез на стенку. Все было не так, отец ушел, мы жили бедно, на работе у нее все валилось из рук. Старший огрызался, он уже собирался в армию. И оставался один объект для упреков и воспитательных усилий – я. Но я научился исчезать в лесу. И всегда делал это незаконно. Мать прятала от меня рюкзак, не давала денег. «Чем вы там занимаетесь?!» – кричала она. Иногда на подмогу ей приходил мой дядя, крупный бровастый мужик с большим угреватым носом. Нас он величал не иначе как подонками и только испрашивал последнего дозволения у сестры – применить силу, отлупцевать бельевой веревкой. Ну, или хотя бы одного меня, раз брат уже почти солдат и скоро свое получит, скоро узнает, вспомнит мамкины мармелады!.. Все походное снаряжение я наладился хранить в гараже у Валерки, деньги мне давал Валерка, иногда удавалось набрать порядочно пушнины – пустых бутылок; в девятом классе я устроился на лето разносчиком телеграмм. Проходил мимо лиственниц у библиотеки, вдыхал смолистый аромат – и грудь мою распирали мечтания о Байкале. Иногда мне давали и пачку писем. Ко мне время от времени присоединялся Валерка, и мы ходили по частным домам у Днепра, бросали в ящики письма. Но однажды было так жарко, что мы сначала решили искупнуться, и на песке возле ив проторчали допоздна… Письма уже разносить показалось тяжкой повинностью, и я предложил отправить их к праотцам. «Это как?» – спросил Валерка. «А так», – ответил я и веером раскинул по воде всю пачку. Валерка обомлел. Он даже чуть было не пустился за ними вплавь. Но передумал. Белые прямоугольники медленно уплывали плотиками неизвестных чернильных строк, покачивались в легкой ряби. «Ну, ты… дурак, – сказал Валерка. – А если хватятся?» Я спросил, уж не думает ли он, что в этих письмах был план острова сокровищ? «Ну, мало ли, – проговорил он, – все-таки…» Я отмахнулся и сказал, что ничего существенного там нет, одна дребедень: как твои зубы-суставы? кланяйтесь тете Паше, а у нас слякоть. «Откуда ты знаешь?» Я ответил, что знаю, читал одно письмо. «Вскрыл?» – спросил Валерка. Я кивнул.
…Обо всем этом я вообще забыл. А вот здесь, ожидая писем от одноклассницы и от Валерки, я этот вечер на Днепре нет-нет да и вспоминал.
Отрочество мое не было таким уж жалким, по-моему, у всех оно выходит печальным, почему-то сиротским, что ли, не знаю. И опасным. И во многом идиотским. Это уж так.
В доме Прасолова я смог высидеть час, снова собрался, нахлобучил лесниковскую шапку, поколебался, решая, что лучше надеть, – и выбрал все-таки форменное пальто, вышел… И еще издали увидел в окнах научного отдела свет.
Сдерживая улыбку, я вошел… В комнатах раздавались голоса. Улыбка мгновенно улетучилась: я различил голос недавнего знакомца… Прошел по коридору и увидел всю компанию. В научном отделе во всех печах трещали дрова. На корточках сидели курили Миша, Гришка, Антонов. Парень в расстегнутом полушубке и бобровой высокой шапке стоял. Кристина сидела на единственном здесь стуле. Увидев меня, она заулыбалась, встала, протянула руку.
– Привет!
Парень тяжело повернулся. И остальные обернулись.
Я пожал протянутую руку, вглядываясь в светлое лицо.
– А, лесник, – сказал парень.
Миша с уважением смотрел на мое пальто.
– С приездом, – сказала Кристина, радостно глядя на меня.
Я почувствовал еще большую радость, но тут же подумал, что, возможно, ей просто надоело сидеть здесь с этой компанией.
– Как съездил? Что они сказали?
Я ответил, что все хорошо и весной пойду в армию.
– Круговорот вещества в природе, – сказал парень. – Он туда, я сюда. Смена караула.
– Тебе, Вась, еще пыхтеть, как медному чайнику, – сказал Гришка.
– Только лето! – воскликнул парень. – Одно лето, пар-ря! И я здесь. И вся рыба наша. И праздник будет продолжаться. «Запряженная “Вихрями” лодка завтра в море умчит молодых», – пропел он. – Мне батя обещает к дембелю новую «казанку», новое ружье – бельгийку двадцать восьмого калибра и свой участок.
Миша цокнул.
– Что, тунгусище?! – хохотнул Вася. – Погоняем?
Вася был рус, синеглаз, скуласт. Он крепко ходил по комнате, поскрипывая половицами, и в распахнутом полушубке напоминал купеческого сынка, загулявшего на какой-то старый праздник.
– Погоняем бе-е-лок! – продолжал он. – Видела ты там у себя в Ленинграде настоящих белок?
Кристина не отвечала.
– Нет, ответь, видела?
– Ну, конечно, видела, – сказала она.
– Что, прямо в Ленинграде?
– Да, – ответила она. – В Летнем саду. В Павловске очень много белок. Их там с рук кормят дети.
– А здесь – смолевки, чё-о-рные. А грудь – груди у них белоснежные.
Миша засмеялся, Гришка крякнул, прихлопнул себя по колену.
– Хотя и у рыжих, наверное…
Кристина встала.
– Куда ты? – спросил Вася.
– Дрова прогорели, – ответила Кристина.
– Так среди нас есть помоложе, – сказал он, взглядывая на меня. – Да ладно, ты еще свое огребешь весной. Эй, тунгус! А ты чего расселся?
– Чё-о делать? – спросил Миша.
– Помоги девушке, ленинградке, она же непривычная.
Миша с готовностью встал и отправился за дровами. Его качало. Через некоторое время мы услышали грохот в коридоре, хихиканье. Я выглянул. Миша лежал на боку, по полу рассыпались поленья.
– Черт, тунгус! Дом порушишь! – зычно крикнул Вася.
Горласт! Наверное, сержант или ротный запевала. Надо будет спросить, подумал я, помогая Мише.
Они долго не уходили, Вася был в ударе, куражился. Я чувствовал, что он не прочь затеять со мной драку. И, пожалуй, этим все и закончилось бы. Но на пороге неожиданно появился Юрченков в своей дубленке, кроличьей шапке.