– А! Иерихонские трубы! – воскликнул Вася. – Бдишь, Гена?
Юрченков сдержанно улыбнулся и ответил, что именно так.
– И по ночам ходишь? – спросил Вася.
– Когда как, – ответил Юрченков, взглядывая на меня, на Кристину.
Он кивнул мне, спросил про поездку. Я ответил. Мне показалось, что он остался чрезвычайно доволен. И внезапно я ощутил буквально кожей – что время убыстряется. Странное впечатление. В чем дело? Мы входим в какие-то плотные слои? И еще острее я почувствовал охмеленность. И это была какая-то новая охмеленность. Охмеленность печали. Все пройдет очень быстро, понял я. Еще сколько-то вечеров здесь, у потрескивающих печек, чаепитий у нее в кухне, – и что дальше?
Говорил Юрченков, вежливо объяснял, что в вечернее время в административных зданиях нельзя находиться посторонним без крайней надобности.
– А может, у меня, как раз крайняя надобность! – усмехался Вася. – И еще вопрос, кто тут посторонний.
– Ну, если исходить из инструкций…
– Вот замордовали уже инструкции и уставы! Может человек неделю побыть на свободе?
Но все-таки Юрченков выпроводил всех – и меня в том числе.
С Кристиной мы увиделись только на следующий день, а меня всю ночь одолевали кошмары. О том парне я узнал у Сергея: это был сын Усманова. Он уже не первый раз в отпуску, сказал Сергей, усмехаясь. Приезжал даже как-то с командиром, старшим лейтенантом. Усманов организовывал им тут рыбалку, уху. И потом в часть отправлял с оказией посылки.
В обеденный перерыв я не хотел идти к Кристине, уже пропотел на работе, пора было помыться, но мы встретились с ней на тропинке перед домом.
– Когда ты про большую жизнь на Большой земле расскажешь? – спросила она.
– Вечером, – ответил я.
– А мне не терпится сейчас. Ты на обед?
– На обед.
– Пойдем ко мне.
– Сейчас, – сказал я, – только загляну домой.
И взбежал по крыльцу, сказал Прасолову, чтоб он ел без меня, залез в боковой карман, нашарил, зажал в кулаке флакончик, быстро взглянул на лесничего, стоявшего у плиты и ложкой помешивающего в кастрюле вчерашнюю похлебку из перловки и конины с луком. Наверное, мой вид был вороват, странен, и лесничий внимательно, с подозрением ко мне приглядывался.
Светлая кухня. Тепло и чисто. Особенно удивляла беленая печка, произведение искусства. Но незаконченное. Ее так и хотелось расписать цветами, а еще лучше – перенести стога Моне. Вот было бы оригинальное сочетание. Я сказал об этом Кристине. Она ответила, что крестьянский разум это сближение, пожалуй, шокировало бы.
– А ты что, крестьянка?
– Мой руки, садись, – сказала она.
Я снял телогрейку и бросил ее на пол.
– Зачем?
– Да она вся в трухе, – сказал я и шагнул к рукомойнику, взял изумрудное мыло, звякнул железным сосцом. – Яблоками пахнет. А мы умываемся хозяйственным, дешево и сердито… Но скоро и там яблоками запахнет.
Вытерев руки и лицо чистым полотенцем – и на этот раз промолчав о нашей портянке на гвозде возле умывальника, – я сел за стол, застеленный клеенкой. Кристина наливала поварешкой суп. Ее огненные волосы были крепко убраны в хвост, глаза слегка подкрашены… а может, и нет, не знаю, они и так были яркими, словно бы написанными невиданным художником. И с рыжим цветом волос звучали как будто в унисон. Да, я слышал вибрацию солнечных струн в воздухе. Мне хотелось только слушать и смотреть. Но Кристина сказала: «Ешь. Что, не вкусно?» Я ответил, что просто отвык от супов, нет, очень вкусно… Она тоже налила себе супа и села напротив. Мы ели и смотрели друг на друга.
– Ну, рассказывай, как ты съездил? – спросила Кристина. – Что происходит в мире.
– Там такая же провинция, – сказал я.
– Но все-таки железная дорога. Райцентр.
– Дорога еще строится…
И я рассказывал ей, как ехал на бензовозе, шофер травил байки про случаи на ледовой дороге, у него невеста-медсестра едва успела выскочить из «скорой помощи», а водитель – нет, утонул; вообще-то по дороге надо ездить с открытыми дверцами, но в такой холод? В Нижнеангарске я ночевал в гостинице; мне, правда, казалось, что попал в большой город, а это только поселок, но там много людей и машин – БАМ. Утром отправился пешком в Северобайкальск, а это далековато. Но так мне посоветовали, мол, там всегда машины идут, поймаешь. И точно, первый же лесовоз затормозил, и я быстро доехал до этого городка, нашел военкомат, вместе с другими призывниками прошел медосмотр, был признан годным к строевой службе и отпущен до апреля – мая. А возвращался поздно, никаких машин не было, шел по льду как будто по мрамору, вспоминая почему-то Еврипида, ботинки стали натирать, и я тысячу раз пожалел, что не послушался Прасолова и не надел мягкие и удобные ичиги, намотав портянки из байкового одеяла, но мне не хотелось нарушать форму… Да, вот лесным солдатом я согласен служить все двадцать пять лет и даже больше. Я посмотрел вопросительно на Кристину.
Мы помолчали.
– Ну вот, – продолжал я, так и не дождавшись ее ответа… ее согласия тоже жить здесь двадцать пять лет, – и наконец появилась «Волга», черная. Я не голосовал, они сами остановились, открыл дверцу, сел и покатил в тепле и… с музыкой.
Сорвалось с языка. Хотя я не собирался об этом говорить, чтобы не вызывать ассоциаций с нашим настройщиком – по радиоприемнику передавали концерт органной музыки, видимо, начальник был любитель или ему хорошо дремалось под нее, не знаю.
Но я не стал уточнять, какую именно музыку мы слушали, катя в «Волге» по ночному морю к далекому зареву поселка.
– Это были какие-то бонзы? – поинтересовалась Кристина.
– Наверное. Они молчали – и водитель, и пассажир в пальто, с тяжелым римским подбородком.
– Прокуратор, – сказала Кристина.
В ее взгляде, голосе сквозило какое-то беспокойство. Я смотрел на нее. Она нетерпеливо повела плечами.
– И под какую же музыку вы мчали?
Я пренебрежительно качнул головой.
– Да! – Тут я опустил ложку в тарелку и встал.
Кристина, не понимая ничего, следила за моими порывистыми движениями. Я схватил свою телогрейку, порылся в карманах, нашел квадратный флакончик духов, вернулся за стол и поставил его между дымящимися тарелками и пластами хлеба, рядом с солонкой.
– Это тебе, – сказал я, сосредоточенно глядя в тарелку, снова берясь за ложку, откусывая хлеб.
Она тут же взяла флакончик, скрутила колпачок, и аромат духов смешался с запахом хлеба и супа. Я не смотрел на Кристину и вздрогнул, когда ее лицо вдруг оказалось в невероятной близости и я ощутил прикосновение губ.
– Испугался?
– Я просто вспомнил одну ночевку в тайге.
И я рассказал ей о той ночевке, когда некто вроде бы подул мне в щеку. И Толик расценил это как забавы хозяина.
– Сон разума рождает… дуновения. Лесные люди как бы в полусне… – И неожиданно закончил: – Ради этого уже стоило ехать за тридевять земель.
Она приподняла брови.
– Эти древние сны, – сказал я, – как сны древних греков, например, Еврипида, – где их еще увидишь?
Я посмотрел на часы.
– Еще второе, – сказала Кристина, перехватив мой взгляд. – Гречневая каша с маслом… Ешь, набирайся сил после дороги.
Каша и вправду была вкусная, на молоке, с топленым коровьим маслом. Потом мы пили чай, курили.
Я дорассказал, как еще два дня дожидался летной погоды – а Светайла не пускала, – познакомился с бичом Кварцем, такая у него кличка, смотрел на томящихся эвенков, ждущих рейсов на Чару и на Север, к своим стойбищам, где бродят задумчивые олени, а на нартах покуривают трубочки старухи и патриархи, и в сияющих гулких высях мне чудилась какая-то борьба: в небе то реяли снежные заряды, то светило солнце.
И наконец северное изголовье Байкала, этого океанического младенца (а некоторые ученые утверждают, что Байкал есть зарождающийся океан), уже было внизу, «кукурузник» тарахтел в неспокойной выси, отбрасывая шмелиную тень сначала на ледовые поля, потом на склоны вечнозеленых гор с белыми глыбами неизвестных статуй, но мое сердце стучало громче моторов, и я вновь чувствовал себя персонажем какой-то неизвестной трагедии нового Еврипида. Но почему трагедии? Если только самолет не долетит, а прямо сейчас рухнет в горах… но я-то спасусь, повисну на елке, как Пенфей. Странная мысль. Как мог здесь сбыться этот причудливый сюжет Еврипида?
– Ты не знаешь, на сколько в армии дают отпуск? – спросила Кристина, сбивая пепел.
Я проследил падение серых хлопьев в треснувшее блюдце и поднял глаза на нее. Меня охватило блаженное чувство, и я тут же сообразил, что все вопросы разрешены, всё сбывается.
– Ну, на семь суток, кажется, – сказал я, стараясь не выдать себя.
– М-м.
Кристина озабоченно кивнула.
– А ты… долго собираешься… жить в этой провинции? – решился спросить я.
– Что? – переспросила она.
– Ну, здесь, в заповеднике.
Она поежилась.
– Никогда не загадываю. Хотя в моем случае все уже запрограммировано: директор принял меня на год. Но и директор тоже не держит на столе карту всех событий, верно? А только так и можно проследить цепочки причинно-следственных связей.
– Да, – согласился я, – ведь ты можешь уехать и раньше.
Я на это надеялся – что она уедет сразу, как только меня загребут. Лучше огромный город, там она может затеряться, а здесь – слишком на виду. Я хотел бы, чтобы она затерялась, где-нибудь затворилась, надела паранджу.
– Надеюсь, ты и не подумаешь слушать запреты нашего пожарного органиста? – спросила Кристина, когда я начал собираться.
– Конечно! – радостно согласился я.
– Ну, до вечера, – сказала она.
И до вечера с небес на меня сыпалась манна. Я хватался за любую работу. Поранил руку и некоторое время не предпринимал никаких попыток, чтобы остановить кровь. Но ребята заметили. «Ты чего, спятил?» Плеснули на рану спирта – солдат Васька Усманов как раз принес – и перевязали носовым платком.
Пить я отказался, и меня прогнали домой. Я двинулся было к научному отделу, но сообразил, что еще слишком рано: из дверей выходили сотрудники Могилевцев и замдиректора Дмитриев. Они о чем-то оживленно разговаривали. Белобровый Могилевцев, с глубоко сидящими внимательными глазами, и мордастый Дмитриев, напоминающий чем-то моего дядю. Один самоуглубленный ученый, много времени проводящий в полевых. Другой самовлюбленный, ловкий администратор, плетущий интриги против Могилевцева, против директора. По крайней мере так обоих характеризовала Люба. А она знала всё. Социально активное население поселка распадалось на три партии: дмитриевцев, директорских и петровских. Первые две партии тягались за власть, третья преследовала вообще неясные цели. Я чувствовал себя посторонним. То есть в этом раскладе политических группировок. Хотя и в поселке. Кто я такой? Дух, бич, юнга. И где я окажусь пару месяцев спустя? А тем более через пару лет?