Я с удивлением посмотрел на него.
– И так исполнено все собрание сочинений. В цвете эпилепсии.
– Ну, это еще… неизвестно, – сказал я.
– Что?
– Насчет припадка.
– Да ты посмотри внимательнее, – сказал Сергей.
– Ну… не знаю, – проговорил я, разглядывая книгу так, словно это была уже и не книга, а что-то еще, какая-то музейная вещица.
Я посмотрел вопросительно на него. Он снова прикрыл глаза.
Пауза затянулась, и я взялся было за чтение, но вдруг Прасолов заговорил.
– Я понимаю, каково тебе отправляться туда, к бичам. Вы разные люди. А нет ничего хуже, чем жить тесно персонажам с разным зарядом, скажем так.
– Да мы уже обитали вместе, – возразил я. И малодушно добавил, что и жить придется от силы месяца полтора, ну, два.
Прасолов покачал головой, помассировал, морщась, виски.
– Нет, я знаю, что это такое. И вот именно перед казармой и стоило бы пожить в тиши, относительной, конечно… но тем не менее. Я на собственной шкуре испытал прелести общаги. Учиться-то не стал под крылом папаши, в Новосибирске, поехал в Красноярск. И наша комната оказалась стеклянной банкой с фалангами и скорпионами. Наверное, и с гусеницей. – Он усмехнулся. – Короче, каждой твари по паре. Мы трагически не совпадали ни в чем. Например, музыку… Да, вот именно из-за этого у нас был вечный раздрай: Ротару, Пугачева, Битлы. Два магнитофона. Я предлагал вообще магнитофоны запечатать. Никто не согласился. Все хотели музыки. А за стенкой любитель Высоцкого, другой – азер, предпочитающий вообще музыку гор… – Прасолов скривился, махнул рукой. – В общем, знаешь, оставайся здесь до армии.
Я удивленно посмотрел на него.
– Катя, я думаю, поймет.
Ясно, что я ни мгновения не рассматривал его предложение всерьез.
Мы еще поговорили – о музыке, о Генрихе Юрченкове, о Петрове, – оказывается, он отлично играл на семиструнной гитаре фламенко, и вообще был большим любителем всего испанского, сейчас по словарям и самоучителям осваивал испанский язык. Потом я снова попытался обратиться к роману Достоевского, как всегда – подключиться к наэлектризованной питательной и мучительной среде, да как будто спутником погрузиться в некую ночь, выдвинув солнечные батареи навстречу невидимому, но мощно изливающемуся светилу.
Прасолов в ответ на мое замечание об излишней идейности героев Достоевского предложил внимательнее посмотреть вокруг. Впрочем, добавил он, идейность никто не афиширует. Ведь и у тебя наверняка что-то есть, какая-то заветная мысль, ну или мечта.
Хм, есть, согласился я, но промолчал.
Кристина. И она рядом, буквально за стенкой. Но и бесконечно далеко. «Кристина» – странное определение для моей мысли. И вообще какая же тут мысль? А на самом деле – всё, целый том мыслей, всемирная библиотека, география и поэзия с музыкой впридачу, да еще архитектура – Исаакиевского собора, например. И время, спрятанное в дедовских часах на Каменном озере. А еще театр, живопись… Вот что сейчас было моим солнцем. И оно светило куда яростнее всех сюжетов и книг.
Читать я не мог. И долго не засыпал, снова выходил курить. А забылся незаметно, как будто на ходу – и тут же увидел что-то знакомое: массивные двери-врата, уходящая во тьму галерея, да, я здесь уже бывал и потом жалел о чем-то… то ли о том, что не пошел туда, то ли, наоборот, о том, что пошел – и не вернулся; но как это может быть? Если я снова стою здесь? Что же мне делать? Ну и я решил все-таки пойти туда, но не успел вступить в изгибающуюся галерею с массивными стенами, как в лицо мне что-то ударило, чьи-то перья или космы шерсти, и в следующий миг я как будто бы проснулся, но продолжал лежать без движения, как труп, хотя уже слышал крик, задушенный, исполненный ужаса, и сам переживал пытку бездвижности, словно меня связали, приковали к железкам койки – и заставили слушать. Кричала женщина. Кристина. Я уже узнал ее голос, хотя до этого мне не приходилось слышать ее крик. Кричала будто из подземелья. Или из той галереи сна. В этом голосе была мука. Я лежал, широко открыв глаза. Надо броситься в галерею яви, немедленно. Я вскочил, скинув одеяло. Пружины взвизгнули. Прасолов заворочался в темноте, что-то невнятно забормотал. По стенке слабо стучали, так, словно бы ласточка скребла лапой. Крик повторился, очень тихий. Перегородка между домами была основательная, из толстых бревен. Мы никогда не слышали друг друга. Я рванул в кухню, схватил пальто, бросился дальше, на ходу его надевая, с мерзлым хрипом распахнул дверь, она ударилась о стенку, спрыгнул с крыльца, наткнулся на веер дров возле лиственничной колоды, вцепился в полено и побежал дальше, хрустя снегом. Перед дверью на крыльце Кристины никого не было. Я дернул дверь. Заперто. Лязгнул крюк. Никого, темнота, луна канула в распадки. На миг мне показалось, что я ошибся. Или не проснулся. Но я кожей ощущал чье-то недавнее присутствие. Снова подергал дверь. Наклонился и заглянул в кухонное окно, побарабанил.
– Кристина!
Вдруг прямо перед собой я увидел ее бледное искаженное лицо с огромными пятнами глаз. Мгновение мы смотрели друг на друга сквозь стекло. И лицо пропало.
Открылась дверь. Я вошел. Горела лампа. Кристина, босая, в ночной рубашке, с растрепанными волосами, отступила к белой печке, прижалась к ней спиной, ее лихорадило.
– Кристина?
– Я думала… ты никогда не проснешься, – проговорила она прыгающими губами.
Я стоял, все еще сжимая полено в руке.
– Ты закрыл дверь?
– Что произошло?
Она покачала головой.
– Откуда я знаю… Сюда кто-то ломился. Меня как будто по голове огрели. Я вскочила на кровати: дверь трещит… крюк прыгает… Тут я сообразила, что сейчас он вломится… подбежала к стенке, заколотила…
– Кто вломится?
– …а у вас тишина мертвая.
Она опустилась на табуретку, зажав руки между колен.
– Так… кто это был?
– Откуда я знаю. Он не представился!..
Я стиснул кулаки, разжал – правая ладонь была липкой от смолы.
– Он долго тряс дверь, – говорила Кристина, уставившись в пол, – шарил… какой-то лапой с когтями… хотел подцепить дверь снизу, сверху…
– Сейчас еще март, – пробормотал я.
Она непонимающе взглянула на меня. Я развернулся. Она вскочила.
– Куда ты?
– Посмотреть, – сказал я. – Дай лампу.
Она принесла мне горящую лампу, и я вышел, осмотрел крыльцо, снег вокруг – он был истоптан. Я вернулся в сени. Разглядел сломанную доску справа от двери. Попробовал просунуть руку с обратной стороны и дотянуться до крюка. И у меня это получилось. Я оглянулся, снова освещая лампой крыльцо, снег внизу. Язычок пламени трепетал от ветра. Следов когтей я не обнаружил, только отпечатки обуви. Бросив взгляд на темные окна поселка, я вернулся в дом, поставил лампу на стол.
– Куда ты? – снова спросила Кристина, кутаясь в наброшенный на голые плечи свитер, словно в платок.
– Я, кажется, знаю, кто это, – ответил я.
Она во все глаза смотрела на меня.
– Отпускник. Солдат, – сказал я.
И она кивнула, но тут же схватила меня за рукав.
– Стой! Подожди… не уходи… Мне страшно.
Я остановился на пороге.
– Закрой дверь, холодно, – попросила она.
– По горячим следам! – возразил я.
– Да!.. Но пять минут ничего не решат. Зайди.
Я повиновался. Прикрыл дверь, все еще держа полено как дубину.
Кристина заходила по кухне, стягивая рукава свитера на груди.
– Ничего не решат… И у нас нет ничего… Я даже подумала… подумала… что это не человек вообще.
Я отрицательно мотнул головой, хотя и сам так сперва подумал.
– Нет, – сказал я.
– Что?
– Медведи из берлог в такой снег не поднимаются.
– Откуда ты знаешь?
– Смотрю «В мире животных»! – выпалил я.
Она вскинула голову.
– Но здесь не показывает… – она запнулась.
– Это медведь в кирзовых сапогах, – сказал я. – И ему надо прищемить хвост.
– Нет, постой, – сказала она, обходя меня и останавливаясь перед дверью, – прошу тебя, не уходи. Ты же сам видел, что доска проломлена.
– Пока я буду заделывать брешь… – начал я.
Она взяла меня за руку и повлекла к столу:
– Пойдем…
Мы сели. Кристина пыталась подцепить ногтем целлофан на сигаретной пачке. Наконец ей это удалось. Она подвинула треснувшее блюдце на середину стола, сломала несколько спичек. Взглянула на меня.
– Пожалуйста…
Я взял коробок, чиркнул спичкой и поднес огонек к сигарете. Кристина торопливо затягивалась, быстро выпускала дым, сигарета подрагивала в ее пальцах.
– Это бессмысленно, – сказала она. – Искать сейчас… Кроме этого солдата здесь же есть… есть еще люди?
– Но до него здесь не было шатунов, – ответил я.
– И ночуют шоферы, – продолжала она. – И никаких улик.
Я посмотрел на нее. Она снова прижималась спиной к печке.
– Ни против медведя, ни против человека, – сказала она, останавливая взгляд на моем полене.
Я тоже посмотрел на свое оружие в застывших бусинах смолы, поднял взгляд на Кристину. И в глаза мне бросились ее плечи, с которых сполз свитер… Мне не приходилось видеть ее в ночной рубашке… в коротковатой рубашке в горошек, открывающей белизну стройных ног, продолговатых колен. Я снова скользнул взглядом по своему оружию и вдруг обнаружил, что сижу в пальто на голое тело, в ботинках, и волоски на моих ногах вздыблены от холода и сильных чувств.
Кристина встала и пошла в комнату… и я хотел… я не хотел отрывать от нее глаз, от копны рыжих волос, чудесных лодыжек… И уже из комнаты до меня долетели отрывистые звуки, сначала я принял их за какой-то странный лисий лай, но потом догадался, что это смех.
Я шагнул к печке, открыл дверцу и забросил внутрь полено. Печной черный зев пахнул сухим теплом. В комнате все стихло. Наконец она вышла, одетая в халат, на ходу убирая волосы в хвост, отирая лицо ладонями. Повела на меня огромными и сейчас совершенно черными глазами. Села напротив и снова закурила. Я налил из чайника теплой воды в кружку, выпил залпом. И тоже взял сигарету. Мы сидели и молчали. Кристина налила воды в ту же кружку и долго пила… Ноздри ее задрожали.