– Дым… откуда-то…
Я вспомнил, что сунул в печку полено.
– Ну и хорошо! – воскликнула она. – Растопим печь и вскипятим чая.
– Я схожу за дровами, – сказал я.
– Нет, сиди, я сама, тут в сенях, хватит двух поленьев, на этой печке все быстро.
И она принесла поленья, скомкала из газеты, запалила. Мне стало жарковато в пальто.
– А что ты говорил про медведя?
– Ну что… В марте им вставать из берлог еще рано. Они просыпаются в апреле. Хотя… чего не бывает. – Я задумчиво почесал переносицу, смахнул испарину.
– Да, – сказала Кристина, – по сути дела, в подозреваемых – весь поселок, плюс приезжие.
Я растирал смолу на правой ладони.
– Нет конечно, – сама себе возразила Кристина. – Ведь не Любин муж? И не директор? Не Прасолов…
Я понюхал смолу на ладони, кивнул:
– Скоро приедет его невеста.
– И главный лесничий исключается, – продолжала Кристина.
– Почему?
– Он на коротком поводке у жены. Она контролирует каждый его шаг после того случая.
– Какого случая?
– Ты не знаешь? Он отвез практиканток из Харькова на мыс какой-то, там зимовье, и устроил баню… А жена-бухгалтерша что-то заподозрила, упросила завклубом… этого… Портнова поплыть на моторке. Тому бояться нечего, культурный работник, по другому ведомству… да и сам неравнодушен к бухгалтерше. С тех пор…
– Еврипид отдыхает.
Кристина взглянула на меня. Я снова посмотрел на свои башмаки.
– Тебе не жарко?
– Нет, – сказал я. – Я хотел спросить…
– Что? – спросила она.
Я кашлянул.
– Не помню, – сказал я.
– Значит, не важно, как говорит Любин муж Петров.
– Меня местный фатализм поражает, – сказал я.
Кристина вопросительно взглянула на меня.
– То же самое и в тайге, в зимовьях иногда вообще нет крючка, даже задвижки… подпирай… поленом.
– Полено на все случаи жизни, – проговорила Кристина, наклонясь к печке и приоткрывая дверцу. – Пора закрывать, – сказала она и, встав, дотронулась до железного уха задвижки, тут же отдернула руку, схватила тряпку и толкнула задвижку.
– Я завтра забью крюк, – пообещал я. – Надо бороться с фатализмом.
– Завтра или сегодня? – уточнила она.
– Днем, – сказал я.
– Интересно, сколько времени? Сейчас посмотрю.
Она встала и вышла в комнату, вернулась с наручными часами.
– Пожалуйста! Остановились. – Она беспомощно смотрела на меня.
– Я могу сходить… – начал я.
Но она быстро выпалила:
– А зачем знать, сколько времени? Правда?
Я подумал и кивнул. Но тут же спохватился.
– Но если доводить…
– Ничего доводить не надо, – решительно сказала она. – И никто ничего не должен знать. Зачем?
Мы замолчали. Мне было жарко, пот сбегал из подмышек. Почему-то я пытался расслышать тиканье часов. И вдруг понял, как тихо. Такую же тишину я слышал на горе, когда выпал снег. Кристина взглянула на меня.
– Пей чай.
– Нет, я лучше покурю.
– Тебе надо выспаться, – сказала она нерешительно. – Я-то могу и днем подрыхнуть…
– Ерунда, – сказал я.
Кристина сидела, поставив локти на стол, подперев одной рукой подбородок, а другой накручивала прядь волос.
– Нет, действительно… – начала она и замолчала.
– Что? – спросил я.
Она пожала плечами и со вздохом ответила, что сама не знает. Но тут же сказала, что все эти россказни наивны. Я посмотрел на нее.
– То, что мне говорили там, в Ленинграде. И вообще все, – тихо проговорила она, съеживаясь, сцепляя руки, убирая их со стола, прижимая к животу.
Я увидел, как по ее щекам скатываются капли.
– Кристина… – пробормотал я.
Плачущие девушки и женщины всегда похожи на девочек, я замечал. Это преображение удивляло меня и в матери. Вот и Кристина вдруг мгновенно превратилась в жалкую рыжую девчонку.
Я потянулся к ней, но не решился дотронуться. И не смог ничего сказать. Она плакала безудержно, горько, всхлипывая судорожно, сотрясаясь всем телом. Бросила руки на стол, упала на них и захлебывалась слезами. «Глушь, глушь», – бормотала она и принималась плакать пуще. Я сидел истуканом в своем тяжелом форменном пальто с дубовыми желтыми листьями на рукавах и чувствовал себя насквозь виновным.
Наконец она стала немного успокаиваться и уже только судорожно переводила дыхание и хныкала без слез, потом и вовсе затихла, прильнув щекой к своей руке и глядя большими черными омытыми глазами на сияние лампы на стене. Я сидел не шевелясь.
Мы долго молчали.
В тишине все-таки слышались какие-то звуки. Это был едва уловимый ропот лампы, масла, то есть керосина, язычка матерчатого, всасывающего горючее вещество и отдающего его огню. Мгновенно я увидел этот язык, трепещущий над ковшом, и понял, что вот в этом сосуде – точно масло, хлопковое или какое-то еще. Масло, освещавшее беленую стену кому-то тысячу лет и больше. И эта стена была похожа на холст. Или на лист гигантской книги.
Спина у меня онемела. Я пошевелился. Кристина дышала тихо. И вдруг я понял, что она спит. Осторожно привстал, наклонился. Да, ее глаза были закрыты. Плечо почти незаметно равномерно приподнималось и опускалось. Волосы рассыпались по рукам и столу. Я отодвинул лампу подальше.
Часть третья
Глава первая
Солнцем было все затоплено, Байкал напоминал продолговатую чашу, края ее синели по вечерам, окрашивались алым, багровым; самый лед и ноздреватый снег казались заряженными светом, солнцем; в магазине наконец появились солнечные очки, и я купил себе, правда, только в крикливой оправе под серебро, других не было, но по крайней мере они спасали от резких лучей. Бичи тоже приобрели себе такие же, и мы ходили, как близнецы, смотрели издалека друг на друга и ухмылялись. Строительство телестанции подходило к концу, ждали завоза оборудования. Все беспокоились, успеют ли по ледовой дороге, а то ведь потом настанет время туманов, нелетная погода Светайлы – мрачно шутили. Но ледовая дорога должна была еще продержаться месяц, до середины апреля – точно. «Успеем, не волнуйтесь», – успокаивал вопрошающих директор. Начальником телестанции был назначен Николай. Наконец он дождался своего часа. «Из лаборантов в начальники», – удивлялись мужики и толковали о мохнатой лапе. А я им напоминал, что Николай был на Большой земле инженером в проектном институте, в каком именно, правда, я и сам не знал. Николай приободрился. Купил короткую куртку на меху с цигейковым воротником и в черных очках был похож на летчика американской авиации. Жить он собирался при станции. Метеорологов, двух подруг, переселили в другое жилье, еще когда только начали реконструкцию этого дома. Вообще в поселке постоянно происходили перемещения жителей из дома в дом: кто-то уезжал навсегда отсюда, освобождая лучшее жилье, и в него переселялись те, кто обитал в худших условиях, а на их место другие. Передвигались, как по шахматной доске. И местком постоянно заседал, разбирая жилищные жалобы. Жители выгадывали лучшие места, плели интриги, пытались заручиться поддержкой сильных мира сего: директора, замдиректора по научной части, похожего на плешивого волка, главного бухгалтера, жены главного лесничего, державшей мужа под каблуком после истории со студентками из Харькова, охотоведа, председателя месткома.
И в один из дней оборудование привезли на грузовике по ледовой дороге; Николай руководил разгрузкой. На этом грузовике приехала и невеста Прасолова. Мне не пришлось пока переселяться к бичам. Временно я обитал в доме Кристины. Она получила телеграмму о болезни деда и улетела, предложив пожить у нее.
Я перетащил на ее половину свою железную койку, матрас, одеяло, ну и вещи, какие у меня были: мягкие ичиги, форменное пальто, плащ, ботинки, сапоги, рюкзак, спальник, «Альпинист-305», книжки из библиотеки, котелки, какие-то продукты.
В первую ночь одиночества я почти не спал. Курил, пил горчайший холодный чай, оглядывался при свете лампы, пытаясь услышать ее роптание, но та почему-то помалкивала. Включал приемник, искал Москву, «Маяк», мысленно отмерял расстояние – до Ленинграда, потом до Пскова и Каменного озера. Радиоэфир был подобен эфиру греков, где пребывали небожители. Нет, может, она еще не прилетела, думал я. И представлял огни самолета, огни городов. У белой печной стены стояла ее застеленная кровать, под нею коробка с вещами, на спинке сложенный халат. «Удивительно, – думал я, – он здесь, то есть Олег Шустов, лесник, я. Что будет дальше? Что вообще это переселение означает? Здесь я могу дотронуться до ее одежды, могу поцеловать ткань. То ли подарок, то ли насмешка». Мне казалось, что я… что дом, эта комната, воздух затоплены, пропитаны вином. На самом деле он был пропитан слабым запахом ее духов, ароматом ее волос, одежды, постели. Ее дыханием. Как будто она еще была здесь. И этот хмель был гуще любого вина. Я вставал и ходил взад-вперед, приближался к ее кровати. Потом выходил в кухню, переносил туда лампу, сидел за столом, уставившись на календарь. Вспоминал ту ночевку на Покосах, думал о Валерке, англичанке.
Быстро все произошло.
Время ускорилось, это точно.
И пространство исказилось. Теперь в нем был этот дом на берегу, где-то на западе призрак города со шпилями, а дальше некая каменная точка – и все.
Я взял тетрадку и выдрал двойной листок, нашел шариковую ручку. Надо было обо всем написать Валерке. Вот что.
Но я даже не смог просто поприветствовать его, не получилось. И читать я не мог. Книги вызывали отвращение. Течение жизни в мировой библиотеке было нарушено.
Да и вообще это все чушь собачья. Библиотека, амбарная книга, мифы, белый кит, дерево Сиф – от всего отрекаюсь, ничему не верю. Есть только одна реальность, одна правда: Кристина, мое одиночество. Я снова включил приемник, поймал Варшаву, пела Марыля Родович. Потом заговорили ведущий и женщина. Я сообразил, что это беседа с певицей. Сидел и внимательно слушал, понимая некоторые слова. Мне рисовалась какая-то странная женщина-птица. Ну, или не птица… Просто в этом языке было что-то звеняще-синичье, вот что. Мартовские синицы так же звучно бьют. Дослушав интервью до конца, я вышел на улицу, вдохнул хладный воздух, задрал голову. Было темно.