Я быстро взглянул на нее, и женщина поспешила добавить:
– Не прилетела?..
Я уставился на нее.
– Ну, то есть… – Она взяла перчатки и прихлопнула ими по столу. – Приехала, может. Как лесничиха-то. По ледовой дороге.
Она усмехнулась, увидев, что я нахмурился:
– Или обиделся за барсука-то?
Я молчал. Закурил сигарету.
– А тут были роды людей-дятлов, людей-нерп. Вон Мишка, Мальчакитов, из рода кабарги. И ничего, никто не жаловался на такое родство. – Она огляделась. – Хороший дом, теплый. Раз протопишь в сутки – и держится дух. – Она помолчала. – Лесничиха, значит, выжила тебя?.. Не дала до армии побыть?
Я ответил, что сам переселился.
– Сам? – переспросила Светайла. – Че же, захватил дом, выходит, а?
Я почувствовал, что эта женщина расставляет какие-то сети, и сказал, что меня Кристина попросила пожить здесь, посторожить.
– А чё сторожить? – удивилась Светайла, озираясь. Кивнула на календарь. – Вон даже календарь столетней давности. Да небось под койкой рваные тапки, чулки.
Я вмял сигарету в блюдце. Светайла насмешливо на меня смотрела, и скорее она здесь была хозяйкой, чем я хозяином.
– Значит, ленинградка улетела и не вернулась, – сказала она задумчиво. – Ну а ты?
– Что я?
– Когда забирают в службу-то?
– Весной.
Светайла вздохнула и ответила, что весна здесь не такая, как везде, лед, бывает, до конца мая держится, а то и до самого июня, и снег в прошлом году последний выпал первого июня, на травку и цветики.
– Тут все не как у людей… – Она помолчала и вдруг спросила: – Ну а если она не вернется?
– Почему… – пробормотал я.
Светайла улыбнулась.
– Да нет, вернется, раз обещала. Вернется, – сказала она и встала. – Ладно, пойду. А дружок-то Валерка как? Пишет? Здоров?
Я ответил, что все у него в порядке, и Светайла взяла перчатки, надела шапку с кожаным верхом и ушла. Я так и не понял, зачем приходила. Ну, не за тем же, чтобы про Валерку спросить? Хотя я чувствовал, что к Валерке у нее какое-то особое отношение. Чем это объяснить? Вспомнил даже прибаутку Кузьмича про старух и тайгу, но тут же отбросил это дурацкое предположение. У него была Алинка.
Посмотрел, на месте ли тетради. Надо их спрятать. И вообще пора навесить замок. Какого черта она ходит здесь, водит носом. После обеда остановился перед столом, полистал тетрадь с началом истории старика Иоанна, ну, Ивана, потерявшего всё: зубы, годы, – одинокого странного Иоанна с выцветшими, как говорится, глазами, выгоревшими надеждами, мечтавшего в молодости взломать вселенную, как гранат; да, это была какая-то диковинная история, непонятная судьба… И я взглянул в окно, на мой кедр. Сейчас он искрился каждой зеленой шерстинкой, изумрудно пылал в сапфировом небе и казался сверхживым. За ним маячила гора Бедного Света. И я думал о какой-то Саше, понимая, что это Кристина, а далекая Александрия – Ленинград. И почувствовал, что судьба готовит мне участь того старика на днепровском песке!
И тут я ощутил – все свои зубы во рту, белые и крепкие, как у отца, ни разу не сидевшего в кресле стоматолога, и все тело с побаливающими мышцами рук и ног ощутил, рвущееся куда-то вверх, как этот мой друг кедр. И мне в переносицу ударила радость, глаза наполнились жаром. Почему молодые поэты любят печалиться? Играть в стариков? Какой еще Иоанн? И Александрия. Что за чушь!..
Я схватил тетради и отнес их, бросил в печь, решив больше вообще не браться за ручку и никогда ничего не сочинять. Мир был интереснее любых книжек. Он и был необъятной амбарной книгой, к чему соперничать с ней? Что за блажь!
На работе – мы заканчивали ремонт «Орбиты» – я еще думал про Иоанна и Александрию, но вечером собрался и пошел в клуб, играл в теннис с лесничим Андрейченко и завклубом Ильей Портновым; здесь же сидели после кино жена тракториста Андрея и жена Портнова, разговаривали; Андреева жена подначивала Портнова, мол, не придется ли ему клуб закрывать, когда запустят «Орбиту»? Уже полпоселка закупили телевизоры, а у кого-то они и были. Илья, зачесывая рыжеватые длинные замасленные волосы здоровенной пятерней, усмехался и отвечал, что любители в теннис поиграть да вот посудачить не переведутся. Да и не всякое кино по телевизору покажут, а он покажет. «Золото Маккены», что, плохой фильм? Женщина вынуждена была согласиться, что картина хорошая, цветная. Так по телевизору ты ее в жизнь не увидишь, сказал Илья, они вообще американское кино не пускают, потому что это деньги, прокат, золото! «Скоро американцы сами припожалуют», – сказала его жена, тоже рыжеватая, с белесыми бровями, узким лицом, носом-уточкой. «Не американцы, – возразил смуглый Андрейченко, шевеля сросшимися бровями, выдвигая длинную лошадиную челюсть и ловко отбивая мою крученую подачу. – А канадцы!» Я пропустил мяч. «Ну, канадцы, – согласилась женщина. – Кино будут снимать?» Илья широко улыбнулся ей: «Тебя, сибирскую кралю». Женщина вспыхнула: «Нет, зачем же? Есть люди поинтереснее. Со счетами и кассами». Илья посуровел: «Директор теперь думу думает, чем и как их кормить. Не конской же тушенкой?» Жена ухмыльнулась: «А тебе какая забота?» Илья еще суровее на нее посмотрел: «Так придется и нам крутиться. Захочут же они посмотреть на нашу культурную жизнь!» Жена тракториста Андрея махнула рукой: «Ай, знаем мы ихнее провождение время. Были тут всякие делегации-депутации». – «А эти, может, особенные, – сказал Андрейченко. – Вегетарианцы». Тут уже все не выдержали и засмеялись. «А что, – продолжал Андрейченко, – Нелька пишет из техникума, что познакомилась с хорошим парнем, корейцем, совсем не пьющим». – «Так он чё-о, вегетаранец?» – спросила жена Андрея. «Нет, – сказал Андрейченко, смущенно почесывая переносицу со сросшимися бровями, – это я к примеру, всякие люди бывают».
На самом деле, Андрейченко просто хотелось сообщить эту новость про свою младшую дочь. Старшая у него ходила в старых девах. Хотя с приездом Кузьмича и у нее что-то наметилось.
Я проиграл партию, отдал Портнову ракетку, надел пальто и вышел. Побрел бесцельно по улице. Когда же наступит настоящая весна? Днем уже припекало и с крыш капало, звонко били синицы, чирикали воробьи, а к ночи все хрустело и визжало от мороза, даже звезды, казалось, дрожали. Я взглянул вверх. И увидел среди неподвижных точек и крупных осколков плывущие красные пульсирующие огни – самолет. Он шел с запада на восток, точнее, с северо-запада на юго-восток – в Китай или Монголию. А может, в Японию. Или во Владивосток, Улан-Удэ, Читу.
В Александрию!
И заповедный берег показался мне каторгой. Даже на ногах почудились кандалы. Я прошел дальше и увидел свет в нескольких окнах научного отдела и тьму, подкрашенную сполохами печного огня. Направился туда, толкнул дверь, вошел, миновал коридор, заглянул в первую комнату, там никого не было. Печи трещали по всему научному отделу. Свет горел где-то дальше, в музее. И точно. Среди чучел медведицы с медвежатами, пыльного орлана-белохвоста, черных белок с белоснежными грудками, соболей и горностаев, рябчиков и почти черного глухаря с накрашенными бровями я увидел женщину в расстегнутой телогрейке, спущенном на плечи платке, она обернулась, и я слегка вздрогнул: передо мною стояла лет на двадцать помолодевшая Светайла. Мы поздоровались. Это была ее дочь Лиза. Теперь она топила здесь печи. Мы смотрели друг на друга. Поразительно, думал я, даже над переносицей между бровями то же пятно.
– Привет, – сказал я и замешкался, не зная, как объяснить мой приход. – Топишь?
– Ну, так чё-о, – ответила она, внимательно наблюдая за мной, – топлю.
– Понятно, – сказал я, разглядывая медведицу, блестевшую на меня стеклянными глазами из-за ее спины. – Понятно, – повторил я. – Много дров уходит?
Чуть заметная улыбка тронула ее губы.
– Как будто не знаешь, – ответила она.
– Ну, мало ли… все-таки уже весна, – пробормотал я и пошел по коридору прочь.
На выходе столкнулся с невысоким светлым мужиком, тащившим охапку дров. «Леша, Лизин жених», – вспомнил и кивнул ему, придержал дверь. Он зашел, а я вышел, прикрыл дверь за собой, не выдержал и рассмеялся. Ну, теперь будут гадать.
В доме было тихо, темно. Не зажигая свет, я прошел в комнату, постоял, оглядываясь.
Пора было топить печь, готовить на завтра еду. Я сходил за дровами, сгрузил их со стуком перед печкой. В печке уже лежала растопка – щепки и тетрадки с историей Иоанна, синеглазого старика Ивана. Можно сказать, его письма мне. Я задумался. Нет, все-таки я не в силах схватить эту метафору про письма, осмыслить ее, попытаться понять, что таится в этом? И вообще мне надоел этот мифический старец Иван, еврей, а может, якут и оленевод. Жаркое море и Египет с песками, тамарисками и варанами он видел в яранге, на центральном стойбище – заезжий киномеханик крутил документальное кино, ну, журнал перед художественным фильмом. И оно потом ему снилось уже на кочевье, виделось почти наяву, когда он, посасывая трубочку, скользил по снегам беспредельным на нартах, и ветер разбрасывал его длинные, как у индейца, жесткие черные волосы, овевал смуглое лицо.
На мгновение я замер, загипнотизированный этой картинкой.
И взял спичечный коробок, зажег растопку. Смотрел, как пламя корежит листы, синит их, чернит и кровавит.
Вот и все. В печке трещал огонь. И вся эта Александрия через час уже лежала в золотых руинах, мирно дотлевала. Старика надо просто забыть. Что я знаю о нем? И о его разбитых горшках? Зачем он мне?
Перед сном я вышел на улицу и увидел повисший над горой с лесопожарной вышкой Ковш. О горе Бедного Света и о том, что происходит здесь и сейчас, – вот что надо писать, неожиданно подумал я.
Глава вторая
С мая на гору Бедного Света направляли кого-нибудь сторожить. Студентов еще не было, и, пока они не появятся, в сторожа отряжали лесников. Те соглашались со скрипом, пытались как-нибудь улизнуть от этой службы. Хотя делать там ничего не надо было. Просто жить в избушке и никуда не отлучаться. Три раза подниматься на вышку с биноклем, озирать окрестности и выходить на связь по «Карату», небольшой переносной радиостанции. Вот и всё. Вблизи там ручей. Правда (и вот начинаются неудобства), в первых числах июня он пересыхает, и за водой уже надо спускаться на море, а это далековато, учитывая крутизну горы. В чем носить воду? В специальной лесопожарной резиновой торбе с лямками. Не так-то легко. Здесь наблюдается кислородное голодание…