– А тебе-то что за печаль? – улыбнулся Прасолов, поправляя очки. – В армии для этого есть помпы и водовозки. В крайнем случае вертолет, если попадешь на какую-то высокогорную точку.
– Бедняжка, – сказала Катя.
Мы сидели втроем у них на кухне и пили чай со сладким хворостом, испеченным невысокой толстоватой невестой Прасолова. Я расспрашивал об этой службе уже не в первый раз. У меня был план. И смею надеяться – даже у нас с Кристиной. По крайней мере она не возражала, когда в кухне я ей говорил об этом.
– Ничего, не царский срок, – произнес Прасолов с отеческими интонациями.
– Ой, а сам-то две недели и служил! – воскликнула Катя.
– Сборы длились месяц, – ответил Прасолов.
Я сказал, что прикидываю на будущее, стоит ли возвращаться после армии…
– Может быть, – задумчиво сказал Прасолов, – к тому времени здесь все будет по-другому…
– Как в монастыре, – подхватила Катя. – Настоятель Петров, строгий устав…
– Директором, возможно, согласится быть Могилевцев, – возразил Прасолов.
– Или ты, – насмешливо сказала Катя.
Прасолов поправил очки и ничего не ответил.
– Хотелось бы знать поточнее, – сказала Катя, обмакивая хворостину в банку сгущенки, – какую роль вы готовите простой советской женщине в этом монастыре. Мы будем жить где-то отдельно от вас?
Прасолов улыбнулся, глядя на нее.
– Если монастырь? – продолжала она.
– Не стоит утрировать, – сказал Прасолов. – И раздувать… метафору.
– Так и практиканток на лето будете принимать? – спросила Катя, лукаво прищуриваясь.
– Студентов, – уклончиво ответил Прасолов. – Пусть учатся.
– Ну, так это у вас тут будет какой-то вертеп! – выпалила Катя.
– Студенты – это хорошая подмога, – серьезно заговорил Прасолов. – На сенокосе, чистке троп, учете. Или вот на вышках. Местных не загонишь. А студенты идут с удовольствием. Потому как развитому человеку одиночество и лесная тишина в кайф. Тем более горожанину.
– Значит, в вашем вертепе-монастыре будут все те же дремучие лесовики?
– Почему это дремучие?
Катя пожала полными плечами.
– Ну, необразованные.
– Некоторые необразованные лесники пытливее и прозорливее дипломированных выпускников всяких вузов! – Прасолов щелкнул пальцами.
Кровь слегка бросилась Кате в лицо. Она свела темные брови.
– Ты вообще противоречишь сам себе! Ясно?
– Да, согласен. Иногда забываешься в запале. Нет, лесники будущего все как один станут проситься в лесопожарные сторожа на лето. Медитировать, предаваться аскезе. Вкушать молчание. И божью росу.
Катя мрачно кивнула:
– Ага. Конечно. Как же без идолов, если монастырь.
– Где ты видела в монастырях идолов? – с мягкой укоризною спросил Прасолов.
– А ты, что ли, паломник по святым местам?
– Нет. Не паломник, но достаточно культурный человек, чтобы знать некоторые азы.
– Ну а я недостаточно дурочка, чтобы всякие изделия, картинки принимать за высшую силу.
– Никто и не принимает, с чего ты взяла?
– Чего ж их целуют? Нянчатся с ними? Кланяются…
– Ну… – Прасолов несколько замешкался. – Это… это зримое проявление.
– Чего?
Прасолов постукивал ложечкой по блюдцу, размышляя.
– Наверное, – подал голос и я, – тогда и всё – проявление?
Прасолов метнул на меня недружелюбный взгляд.
– Вот именно, – сказала Катя, энергично взмахивая ладонью. – Даже этот чайник, эта вот печка… – Она посмотрела на печку. – Закопченная… Как паровозная топка… Ее давно пора побелить.
Прасолов взглянул на печку.
– Когда я дождусь от тебя белила?
– Известку, – сказал Прасолов. – Вообще-то я не богослов.
Катя хмыкнула.
– Заметно.
Когда я засобирался к себе, Катя положила мне в пакет целую охапку румяного хвороста.
– «Хвороста воз», – проговорил я, принимая пакет.
– А семья-то небольшая, – сказал Прасолов.
Катя замахнулась на него.
– Я тебе еще напеку!
Мой план вызревал, как гранат.
Все было довольно просто. Я пропущу последний самолет перед сезоном туманов и попрошу перевести меня в лесопожарные сторожа, и мы уйдем на гору Бедного Света. Ходить за водой? Да я готов превратиться в осла и безостановочно бегать на море с резиновыми бурдюками.
Кристина и осел.
И это – на целое лето.
Я слышал, что так с кем-то и было.
На самом деле, это лето на горе представлялось мне бесконечным. Главное – туда прорваться. Это единственный шанс, понимал я, удержать Кристину. Потягаться с судьбой, чтобы потом не сидеть на мокром песке, как этот старик, ну, Иоанн, хм.
Я отогнал это видение. Со стариком все кончено. Он исчез в руинах Александрии.
А у меня всё впереди. И я взялся писать новую вещь, вернувшись от Прасолова. О горе. О том, как меня застиг там первый снег. Разумеется, мой новый труд назывался «Первый снег». Да, это уже было понятнее, чем диковинные фантазии о старике и Александрии. И все-таки это был параллельный мир. Гора, которую я мог видеть в хорошую погоду со двора дома, с каждой строкой возносилась и куда-то отодвигалась. Это двоемирие было необычайным, захватывающим. Ничего подобного я не испытывал прежде. Мир слов казался ярче, чем мир за моим окном. Мир слов буквально ослеплял меня. Я чувствовал себя спутником, вышедшим на какую-то неведомую орбиту. Я плыл на космическом суденышке, иногда, впрочем, получая некоторую информацию из оставленного мира.
Приближались весенние каникулы, и родители детей, учившихся в интернате, нервничали. Умолкали в магазине, когда там появлялся кто-нибудь из аэропортовских: невзрачный муж с залысинами и плохо выбритыми щеками, всегда глубоко погруженный в какие-то думы, дочка с ребенком или ее свежеиспеченный муж Леша с одутловатым лицом, или сама Светайла, величественная, как царская триера. Все ждали, что она нарочно запретит ближайшие рейсы, то есть посадку, рейсы-то были в Улан-Удэ или оттуда – в Нижнеангарск. Беспокоился и я. Правда, Катя вполне благополучно приехала по ледовой дороге, значит, и Кристина тем же путем может вернуться. Но и вообще езда по ней опасна, я не забывал, что произошло с невестой того шофера.
Жители составили депутацию, рассказала мне Люба, и обратились к директору с двумя просьбами: первое – договориться с кем-то в Северобайкальске о выделении автотранспорта для детей; второе – ходатайствовать о замене Светайлы. Сколько, в самом деле, это будет продолжаться и т. п.
Светайла, гадюка, конечно, все знает, у нее как будто всюду уши, говорила Люба.
Она заглянула ко мне, идя мимо из конторы. Закурила папироску, любила крепкий «Север», я пододвинул к ней треснувшее блюдце для пепла. Странновато было видеть ее миловидное лицо, когда она подносила короткую папироску ко рту, прижимала бумажный сплюснутый мундштук припухлыми губами, затягивалась. В ее глазах было что-то слегка лихорадочное. Улыбка и грустное выражение быстро сменялись на ее лице. Но все-таки на дне лежала несмываемая затаенная печаль, а веселость проносилась тенью или вот дымком папироски. Она любила ходить в телогрейке и беретке. Когда появлялась в коридоре без телогрейки, мужики замирали, вели, как гончие зайцев, ее высокую грудь.
– Иногда мне мерещится, что Светайла всюду развешивает уши, – сказала Люба, быстро окидывая взглядом кухню. – Или недавно здесь была.
Я кашлянул и признался, что так и есть, Светайла заходила, и я так и не понял, зачем.
– Да ты чё?.. – Люба удивленно глянула на меня. – Приходила? Ну, это она как пить дать нацелилась на квартиру. Сейчас у ее Лизки появился муж, и им там, конечно, тесно. – Она сняла с языка табачинку. – Берет с ребенком… Ты обрати внимание, на кого он похож.
– Кто, Леша?
– Да малец!
– Все дети похожи друг на друга.
Люба усмехнулась.
– А этот – на Романа.
Я взглянул на нее.
– Да-да, – откликнулась Люба, – одинокого волка… одноногого теперь… и жалкого, в общем.
Она взглянула на часы и заторопилась в контору, пообещав потом еще рассказать о Светайле и местных нравах.
У меня не было большого желания вникать в эти подробности, они казались мне скучными. Чей ребенок у Лизы? Какая разница. Это не имело отношения к горе Бедного Света. К тому, что там было, что открылось мне… ну, может, и не тогда и не там, а, например, на кордоне, но я решил все откровения обрушить на голову героя там – как ночной свет и снег. И только это казалось мне настоящим. И по вечерам я пытался все это описать. Голова у меня пылала, как макушка кедра днем у забора.
А в обычном мире родители ждали своих чад. Директор запросил спецрейс. В интернате у него училась дочка. Жил он один. Жена – в Москве. Но дочка почему-то здесь. Вообще я заметил, что жители этого поселка были довольно легки на подъем. Почти у всех на Большой земле были дома, квартиры, комнаты, зачастую – на другом краю советской ойкумены, но это никого не смущало. Время от времени кто-то улетал на неделю-другую в Москву, Киев, Днепропетровск или Вологду проверить свое жилье или проведать родных; особенно удачливым удавалось получить командировку у директора в свои пенаты. Жители любили всякие разъезды, бывало, просто за бормашом для рыбалки в Нижнеангарск на старом мотоцикле «Урал» – по ледовой дороге. Иногда пропадали на несколько дней. Даже директор. Он отправился в Нижнеангарск по какой-то надобности и исчез. Через полторы недели позвонил из Улан-Удэ. «Нашелся!» – объявила Люба. Еще через пару дней вернулся. За бормашом отряжали делегатов. В марте два лесника поехали, им выписали командировку, через три дня вернулись ни с чем. И ходят тихо, ничего никому не говорят. На них накинулись: где, что? Не разрешили, говорят. Как? Кто? Колхоз, где это озеро находится. Позвонили в колхоз. Что же это вы не даете? Оттуда отвечают: да пожалуйста, но только официально, такие теперь правила, чтобы упорядочить, а то, мол, ну, сами понимаете. Лесничий к этим гонцам: так у вас же были командировочные листы? Вы же могли официально? Те мнутся, молчат. Наверное, житье на этом берегу накладывает все же отпечаток. Может, с запуском «Орбиты» что-то изменится. Так наверняка думали многие.