На следующую ночь стук повторился.
«Я опечатаю замок!» – осенило Стаса. И он тут же выскочил на улицу и заклеил замочную скважину хлебным мякишем. Теперь надо было не пропустить время появления медички Тамары. И как-то умудриться проверить замок. Но под утро всех сморило. И они спали, пока забеспокоившийся лесничий не пришел к ним, застучал. Они проспали работу. С лесничим Стас должен был плыть на моторке на мыс, размечать площадку для прибывающих через неделю военных топографов. «Да ты что, перепил? – недовольно спросил лесничий, глянув на бледное лицо с черными кругами под глазами. – Или заболел?» Стас сослался на бессонницу. «Ну-ну», – отозвался лесничий, поглядывая на Юлю и усмехаясь. Они отправились на мыс. И уже на подходе к берегу, готовясь выскочить и перехватить лодку, потянуть – по морю шла волна, – Стас оступился и вылетел за борт, нахлебался воды, но успел вцепиться в веревку, брошенную лесничим, – глубина там большая, дно резко уходит вниз. Лесничий вытянул его с матюгами и чуть было не побил. После этого Юля решила сама пойти к Тамаре и все рассказать. Та внимательно выслушала и заметила, что вообще-то надо было молодым брать отпуск, не зря же придуман медовый месяц, ехать куда-нибудь. Они и собирались, но позже, чтобы взять полноценный отпуск, – а для этого надо отработать год. «Ну, со свадьбой бы не спешили, – сказала Тамара. – Да тут, видно, по пословице: невтерпеж… Но зачем вам ключ? Утром я сама отпираю, вхожу и никого там не вижу». Юля подумала, наморщив лоб. Голова у нее все последнее время была тяжелая, сказывалась бессонница. «Может, я туго соображаю, – проговорила она, – но… кто-то способен проникать туда и без вашего ключа». Тамара подняла брови: «Это как же?» Юля ответила: «Ну, с другим ключом… Или – с отмычкой…» Нет, Тамара отказалась дать ключ и посоветовала пить на ночь валерьянку и вставлять в уши вату. Но сама ночью взяла и пришла в медпункт; она хотя и была женой видного ученого, но к этому фольклору – как называл эти вещи ее муж – относилась не только с любопытством, но и с полной серьезностью. Муж ее в это время был в тайге, так что объясняться с ним не пришлось. Она устроилась на кушетке и некоторое время бодрствовала, слушала скрип и стон пружин из-за стенки, улыбаясь в темноте, потом крепко уснула. На следующий день она как бы невзначай встретила Юлю, идущую домой на обед, и поинтересовалась, выходил ли морзянщик этой ночью в эфир? И девушка ответила, что нет. Торжествующая улыбка сошла с продолговатого лица медички. «Совсем ничего?» – спросила она. Юля кивнула. Тамара задумалась. Вечером к молодым пришла Люба. И вручила ключ. Тамара уже догадалась о цели того ее визита и сама заговорила с ней на эту тему. Поинтересовалась ее мнением на этот счет, мол, не слишком ли она рискует, доверяя молодым? Люба ее уверила, что ничего страшного не произойдет. Не заберутся же молодые в медпункт, чтобы напиться там спирту. Что ж, Тамара согласилась. И вот он – ключ. Стас схватил ключ. Обычный металлический, потемневший от времени, с бородкой и бороздами. «Но только, – сказала Люба, – если это окажется кто-то… Ну, например, Лизка, ты же понимаешь, что нельзя брать через край?» Стас ответил, что все отлично знает и вполне контролирует себя. На этом и расстались.
Утром Люба, поспешно накормив завтраком семью, кур, кота, поросенка, заторопилась на работу, а по пути свернула к молодым. Они предложили ей свежезаваренного чая. Люба залюбовалась ими. Девушка была светла и голубоглаза, парень смугл и черноволос; лица умытые, бликующие светом из двух окон – одно выходило на поселок, другое на море, затопленное синевой, и эта комнатка с печкой, столом и железной кроватью была такой байкальской горницей, о которой можно только мечтать или видеть в тревожных снах; здесь царили молодость и счастье, как в какой-нибудь сказке. Люба стряхнула с себя очарование, отказалась от свежезаваренного чая и спросила, каков результат?
«Тихо!» – в один голос откликнулись молодые. «Что же это значит?» – недоумевала Люба, переводя взгляд с одного лица на другое. Стас предположил, что, возможно, информация просочилась и морзянщик залег на дно. «Но как?» – спрашивала Люба. О ключе знали только четверо: молодые и Тамара с Любой. «Хорошо бы оставить ключ на какое-то время у нас, если есть запасной», – сказал Стас. Люба ответила, что это надо еще обговорить с Тамарой, пока ключ пускай будет у них, – и ушла.
Днем девушка приготовила обед и ждала Стаса, он немного опаздывал, наконец пришел, они принялись целоваться… потом все-таки уселись за стол, взяли ложки, щурясь слегка от яркого озерного света, затопившего комнату, – замерли: внезапно в комнате стало темно. Стас глянул на одно окно – закрыто ставнями, на другое – ставни… С грохотом вскочил и выбежал на крыльцо, скатился по нему, побежал вокруг дома, озираясь, – ни живой души. А ставни прикрыты. И ветви лиственницы не шелохнутся. Стас даже задрал голову и глянул в чистое небо. Может, оттуда пал вихрь? Он открыл ставни, увидел, что там есть на обратной стороне ржавые крючочки, накинул их на гвоздики в стене, оглянулся на выходящую девушку: лицо ее было бескровным.
Тамара разрешила держать ключ еще.
Но следующей ночью морзянщик переместился в хлебопекарню.
Молодые снова перестали спать, ходили словно пчелами покусанные – опухшие. Медовый месяц, посмеивались жители. Девушка зевала и спотыкалась. Бабы позвали ее за ягодами, дескать, подкрепляться витаминами надо в такую пору. И она, поколебавшись, пошла. Собирали чернику за речкой. Перешагивая кочку, Юля запуталась в траве и рухнула плашмя, встала на колени, вскинула руку с ладонью, насквозь пробитой сучком. Бабы заорали, подхватили ее под руки, повели назад.
Тамара сначала сделала ей обезболивающий, потом уже принялась сучок извлекать. На следующий день руку разнесло, хотя Тамара все обработала, противостолбнячный укол сделала. Вызвали санрейс. Увезли в Нижнеангарск. Стас остался один. И ночью в хлебопекарне морзянщик – или это была баба? – принялся не только постукивать по стене, но и тяжко ходить, скрипя половицами, сипло покашливать, двигать железную заслонку. Стас схватил топор. Широкие окна открывали всю хлебопекарню: печь, бадьи, горка железных форм, дрова, кочерга – все было, как на ладони.
В те годы хлеб выпекали Зоя Мальчакитова и еще одна женщина, приезжая.
Никаких женщин Стас не увидел, вообще никого. На двери замок. Недолго думая, он стал его сбивать… Грохот услышал главный лесничий, вышедший помочиться с крыльца, – хотя жена-бухгалтерша его за это ругала: чё ж ты как кобель и т. д., – но он не мог избавиться от этой дурной привычки, настаивая даже на своем лунатизме, остаточном, с детства, мол, он выходит в полусне, так что его бухгалтерше оставалось только посыпать у крыльца хлоркой, чтобы отбить запах. Тут он очнулся окончательно, быстро оделся, схватил кобуру с пистолетом и поспешил к пекарне, бросив на ходу перепуганной жене, что воры пришли за сахаром и маслом.
«Стоять! – крикнул он полуодетому взломщику с топором. – Бросай оружие!»
Стас обернулся и посмотрел на него дико.
Дело замяли. Юле рану вычистили, зашили, опухоль спала, и когда она вернулась, молодые перешли жить на метеостанцию к подругам, но временно: вскоре подали заявление об увольнении. Директор подписал. Россказням всяким он не верил, а держать на работе потенциального вора не хотел. И не только он один так считал, находились и другие. Хотя большинство молодых не осуждало, женщины понимающе вздыхали, мужики помалкивали, задумчиво курили.
Могилевцев вынес следующий вердикт: дом старый, каждый день печь в хлебопекарне раскаляется до предела, внизу вечная мерзлота, вот дерево и говорит и дышит.
Петров же сказал, меланхолично перебирая струны гитары, что вокруг молодоженов сама действительность волнуется и искажается, и помянул последнюю строчку Данте о силе, движущей светила. Что уж говорить о ставнях и бревенчатых стенах. Люба возразила, что это как-то нелогично. Петров спокойно согласился.
Примерно это рассказала мне Люба и, пожелав упорства, ушла; а я, обдумывая услышанное, вечером взялся за продолжение «Первого снега» и вдруг вспомнил Еврипида. История молодоженов странным образом перекликалась с «Вакханками». Я раздумывал, как ввести туда Еврипида; впрочем, донимали меня и сомнения, не слишком ли это диковинно: эллины и тунгусы? Откладывая ручку, я вставал, закуривал, ходил по комнате, освещенной керосиновой лампой. По черным окнам перемещалось мое отражение. Вот также по тетрадным страницам передвигался другой мой двойник. И это удивляло меня больше любых зримых чудес. Я чувствовал себя немного этим Стасом, я видел заспанное лицо его жены. И вообще когда я услышал суждение Петрова, то сразу подумал о нас с Кристиной… нет, только о себе… я не знал, любит ли меня Кристина… Но я ощущал, как реальность вихрится, вот что. И особенно сильно – сейчас, в эти одинокие ночи и дни. И мне уже было ясно, что за этим я сюда и притащился, одолев обстоятельства и действуя вопреки разумным доводам. Зачем? – прямо спросил я себя уже глубокой ночью, пошатываясь от усталости и не найдя ответа, рухнул на койку и тут же уснул.
Утром я пошел за водой. Из этого дома ближе было ходить на речку, а не на море. Пустые ведра покачивались в руках, но мне казалось, что они полны. Зачерпывая быстро бегущую к морю воду, я вспомнил о рассказе Любы, представил уплывающее корыто и подумал, что как раз неясное присутствие Светайлы я и ощущаю иногда в доме. Надо навешивать замок на дверь.
Поднимаясь по крутому берегу, я видел кроны корявых лиственниц в небе, а когда взошел и обернулся, то увидел и синевато-белесые мартовские горы над тайгой. Где-то плавал невидимый ворон, грумкал.
И я внезапно почувствовал тоску.
Кристина никогда уже сюда не вернется, – вот что понял я. Она вышла отсюда в какой-то другой мир. А мы все остались здесь. От несоответствия этих миров у меня чуть не треснула голова.
Это был какой-то взгляд со стороны.
Вечером я снова думал об этом, лесник, сидящий у лампы в доме на берегу набухшего моря. Или уже не вполне я. Блаженное и страшноватое чувство раздвоения владело мной.