Л ю б а. Нет, но мы же видели зимой шар над морем? Светящийся.
М о г и л е в ц е в (мягко). Здесь надо учитывать различные обстоятельства, и прежде всего иметь информацию оборонного ведомства, атмосфера в их распоряжении, и даже космическое пространство. Вообще раньше в небесах предпочитали видеть колесницы, великанов, змеев. Сейчас – технику из фантастических романов и человечков с антеннами на носу и голове.
П р а с о л о в. Пусть снимают Байкал и радуются. Тут особого дара не надо. И выдумывать нечего. Все как есть.
Ю р ч е н к о в. А все-таки любопытно, что Байкал никому не дается.
К а т я. Это как?
Ю р ч е н к о в. Ни художникам, ни поэтам. С музыкой проще, можно позаимствовать, например, у Баха – его фуга ре минор вполне подойдет для Байкала.
Л ю б а. Бах? Орга́н? Нагоняет на меня страх.
П р а с о л о в. Но и Байкал…
Л ю б а. И тоску.
К а т я. А может, здесь нужен другой вообще инструмент, «голос флейты нежный»?
П р а с о л о в (снисходительно). Ты еще плохо знаешь Байкал.
М о г и л е в ц е в (пошевеливая глухариными белесыми бровями). У эвенков были флейты из птичьего горлышка. Но скорее для шаманских дел, чем для музыки.
Катя победоносно посмотрела на Прасолова.
Ю р ч е н к о в. А интересно, есть ли связь между птичьим горлышком и орга́ном? Что такое орган, как не поставленные вертикально флейты различных размеров?
П е т р о в. То есть линия птицы – это орган.
Могилевцев со слегка зардевшимися щеками оборачивается к Петрову.
П е т р о в (обращаясь к нему). Способ мышления – линиями. Линией двухмерного будет трехмерное, трехмерного – четырехмерное. На первый взгляд абсурдно, а когда подумаешь, выявляется связь.
Ю р ч е н к о в. Тогда лучше сказать, что линией птицы будет Бах. Он для птицы четырехмерен. Как и его музыка.
П е т р о в. А Бах действительно лучше всего подходит…
Т а м а р а (с иронией). Байкальский композитор! Вы предложите эту фугу его канадцам, пусть озвучат.
П е т р о в. Бах универсален. Как и вообще музыка.
Смотрит на Юрченкова.
Ю р ч е н к о в (начинает с неохотой, но понемногу воодушевляется). Ну, в общем да… Можно менять названия композиций без особого ущерба… Если еще отличишь траурный марш от марша энтузиастов, то хор ведьм от хора доброй свиты – никогда. Если не знать языка, конечно. Но обычно слова трудно разобрать, важна мелодия, которую ведут голоса. Ну, к примеру у Пёрселла в «Дидоне и Энее», там хор ангельски звучит. А что поют эти прекрасные женщины?
Л ю б а. Что?
Ю р ч е н к о в (изображая невинность). Милыми голосами: «Наша злоба темней, чем царство теней, и слишком ужасна для солнца лучей».
Л ю б а (смеясь). Вот змеюки.
Ю р ч е н к о в. Там есть скверные стихи, но музыка их преображает.
П е т р о в. Некоторые режимы существовать не могут без музыки. Как много маршей было в Германии у фашистов. Или в Китае сейчас. Ну и у нас любят.
К а т я. Это что-то о несчастной любви? Опера?
Ю р ч е н к о в. Да.
Т а м а р а (взглядывая на Петрова). Но мы прямо сейчас можем послушать свою музыку.
Могилевцев к ней присоединяется. Люба приносит гитару, Петров берет ее, подстраивает, перебирает струны, по его лицу блуждает улыбка. Шустов смотрит на картину в простенке. Петров играет фламенко. Шустову жарко, и он нечаянно расстегивает пиджак.
Т а м а р а (аплодируя). Но это никак не музыка Байкала.
К а т я (восхищенно). Вот это да!..
Т а м а р а. Слишком знойная.
Юрченков и Шустов встают, намереваясь выйти покурить. Тамара замечает, что лесник подпоясан веревкой. Когда курильщики выходят, Тамара прыскает и всем сообщает, что лесник-то, наверное, толстовец – веревкой подпоясан. Петров говорит, что это напраслину возводили на Льва Николаевича, у Репина он подпоясан ремнем, и никаких веревок не носил на манер Франциска Ассизского. Могилевцев вспомнил анекдот про Толстого: сидит Лев Николаевич на террасе в льняной рубахе, подпоясанной веревкой, босой, пьет чай, читает газету; входит лакей в расшитом золотом камзоле, в сафьяновых сапогах, в белых перчатках и объявляет: «Ваше сиятельство! Пахать подано!»
Все смеются. Юрченков с Шустовым возвращаются. Все глядят на лесника, но пиджак его уже застегнут.
Т а м а р а (манерно). Он был нищий?
П е т р о в. Кто?
Т а м а р а (прикрывая рот, но говорит громко). Франциск.
М о г и л е в ц е в. Очень симпатичная фигура. Беднячок. Простец.
Т а м а р а. Толстовец, что ли?
П р а с о л о в. Это Толстого можно скорее назвать его последователем.
М о г и л е в ц е в (щурясь от удовольствия). Читал проповедь птицам.
Т а м а р а. Блаженный? Дурачок?
М о г и л е в ц е в. Святой у католиков. Чтение птицам – далеко идущий жест.
Т а м а р а. А по-моему, клоунада, если это правда.
М о г и л е в ц е в. Таким образом, на птиц он распространил христианское право.
П р а с о л о в. Нам бы его клоунов в заповедник на службу.
Петров и Могилевцев глядят на него с улыбкой. Эта мысль им явно по душе.
Ш у с т о в (слегка волнуясь). Можно было бы набирать местных, эвенков.
П р а с о л о в. Да где они?
Ш у с т о в. Севернее. Туда их вытеснили.
Т а м а р а. Это тунгусы? Да они же есть у нас. Один Мишка чего стоит.
П р а с о л о в. Сейчас в завязе.
Т а м а р а (машет рукой). Ой, перестаньте. Горбатого могила исправит.
Ш у с т о в. Эвенки знали тайгу и любили, как никакие францисканцы ее любить не будут. И всего здесь было в достатке.
Л ю б а (взглядывая на него). Ты-то откуда знаешь?
М о г и л е в ц е в (серьезно). Если говорить об этих угодьях, о нашей долине, правда была такова: промысловики выбили всех соболей, хорошо, если с десяток оставалось. Край стремительно деградировал.
Ш у с т о в. Что за промысловики?
М о г и л е в ц е в. Эвенки сдавали в аренду угодья русским охотникам. Ну и те все тут просто рвали.
Ш у с т о в. А сами чего не охотились?
Т а м а р а. А сами пили!
Могилевцев молча качает головой.
Т а м а р а. Ты спроси у наших, они двух слов на своем языке не скажут.
М о г и л е в ц е в. Хрупкий народ северный…
П р а с о л о в. Как индейцы в Америке.
К а т я. И никакие шаманы их не защитили. А, наверное, важничали, как попы. Дань собирали. Рыбу, меха.
М о г и л е в ц е в. Нет, не все с радостью откликались на это призвание. Искать сбежавшую душу больного где-нибудь в низовьях родовой реки или отправляться на Звезду-Березу, Венеру, прародину эвенков, не каждый отважится.
Все засмеялись, кроме Шустова, он внимательно слушал.
М о г и л е в ц е в (с легкой улыбкой, но самым серьезным тоном). Бывали смертельные случаи на камланиях. Один исследователь свидетельствует, что какого-то шамана донимал враждебный дух. И шаман провел обряд его изгнания, порубил фигурку духа на куски ножом, а когда шел в свой чум, вдруг выхватил этот нож и принялся наносить себе раны – не совместимые с жизнью, как пишут в протоколах.
К а т я. И что?..
М о г и л е в ц е в. Шаман? Скончался. А насчет дани – жили они бедно все-таки, там были особые предписания, запрет на охоту, шаман не мог охотиться. И за свои шаманские сеансы с родичей нельзя было ничего получать. Их кормили как бы из милости.
Ю р ч е н к о в. М-м, что-то это мне напоминает…
Могилевцев. Так что многие от этой почетной должности отказывались как могли, но зачастую и это заканчивалось трагически. Призывник, так сказать, уклонившийся, навлекал всякие беды на себя и свой род, погибал или сходил с ума.
К а т я. А как они распознавали, настоящий это призыв или так, что-то померещилось?
М о г и л е в ц е в. Ну, кандидата донимали всякие сны, голоса, он уходил в лес, блуждал там без еды и огня, а когда возвращался, начинал петь о своих видениях-путешествиях. Шарлатан хорошо не споет.
Т а м а р а. Это тебе наши Мальчакитовы рассказывали?
М о г и л е в ц е в (печально улыбаясь). Иннокентий уже не помнит ничего. Или не хочет помнить. Хотя, по некоторым сведениям, как раз в его роду был последний великий шаман – женщина, Шемагирка.
П е т р о в. Ясно почему: знатоков быстро отправляли… из Сибири в Сибирь.
Т а м а р а (исподлобья взглядывает на мужа, оборачивается к Петрову, с фальшивой бесшабашностью). Хватит Сибири и лютого холода. Виктор, растопи этот снег… Вот будь я помоложе – пустилась бы танцевать.
Л ю б а (вставая). Пойду ставить чай. На вечной линии женщины.
По дому разносятся рокочущие звуки гитары. Но игру прерывает громкий стук в дверь. Люба кричит из кухни: «Да! Открыто!» Входит комсорг, научный сотрудник, жена орнитолога Славникова – одна в трех лицах. Ее черные глаза блестят, украинские брови надломлены, на щеках румянец. Она то ли радуется, то ли негодует.
С л а в н и к о в а. Здрасьте! Извините… Люба, с днем рождения!
Л ю б а (выходя к ней, немного растерянно). Милости просим.
С л а в н и к о в а (нетерпеливо). Нет! Я не одна, там Мамалыгина, Исаев.
Л ю б а (еще растеряннее). Так че? Заходите, зови…
С л а в н и к о в а. Да нет же, мы по делу, извини, что отрываем и нарушаем. Так… на всякий случай… узнать… (оглядывая гостей)…не затесались ли наши бараны…
Л ю б а. В смысле?
С л а в н и к о в а (сдувая локон с разгоряченной щеки). Та Будда с рыжим чертом и бухгалтер!
П р а с о л о в (меняя тон на официальный). Что случилось?
С л а в н и к о в а (сверкнув на него белками). Еще ничего такого, хотя как посмотреть. Эти люди на все способны. И мы возьмем их с поличным. Сколько можно. Я же говорила, нет им веры. Гришке этому Отрепьеву…
Т а м а р а. Что, запили?
С л а в н и к о в а (почти радостно).