Да! Их видели. Но так как они изворотливы, я решила их взять горяченькими, подняла актив. Гришку надо удалять, как опухоль, нарыв сознания. Еще Лев Толстой или Федор Достоевский говорил, что это дабаравольное сумасшествие! Они еще гэсээм взорвут! Надо их изловить и припереть, составить акт. Хватит анархии.
Л ю б а (разводя руками). Ну… не знаю, чем помочь-то…
С л а в н и к о в а (раздувая ноздри, зло сверкая на застолье глазами). Та ничем. Мы сами. Среди вас и комсомольцев-то – только Шустов.
И, еще раз извинившись, бросив долгий и почему-то презрительный взгляд на Шустова, Славникова удалилась.
К а т я. Я еще из этого возраста не вышла…
П р а с о л о в. Обиделась? Хочешь поучаствовать в погоне?
Т а м а р а. Хм, мне это было ясно сразу. Гришка неизлечим. Да и остальные не остановятся.
М о г и л е в ц е в. Бахус буянит…
Л ю б а. И кто-то же им дал.
П р а с о л о в. Шоферы могли купить.
Т а м а р а. Потому что пора давно запретить тут останавливаться. Пусть создадут базу, станцию где-нибудь.
М о г и л е в ц е в (с укоризною). Где? Здесь середина дороги, самое удобное место.
П р а с о л о в. Нет, все службы, весь поселок надо выносить за границы заповедника. Хотя бы небольшая часть природы имеет право на полную неприкосновенность.
М о г и л е в ц е в (живо). Как же в таком случае определять состояние фауны? Полностью нет изолированных участков. Квантовая физика: все лишь части целого. А в заповедник, например, заходят зараженные особи – как установить, чем именно они заражены?
П р а с о л о в. Но с научными целями в заповедниках отстреливают тысячи зверей и птиц. Абсурд какой-то.
Ш у с т о в. Действительно, кажется, речь шла о людях…
Л ю б а. В этом клубе букашки главнее.
П е т р о в. Старый спор, что важнее: дикая природа или истина. Научная истина.
Ш у с т о в. А бывает ненаучная?
П е т р о в. Да, как ни странно. Теологическая, например.
Л ю б а. Или истина морзянщика.
Петров с улыбкой посмотрел на нее, поглаживая бороду.
М о г и л е в ц е в. Все-таки, возвращаясь к мыслям о заповедном деле…
Ю р ч е н к о в. Вопрос, насколько я понимаю, вот в чем: владеем ли мы природой или она нас держит за жабры?
Люба уходит на кухню и возвращается с огромным железным чайником, собирается водрузить его на стол и замирает.
Т а м а р а. Дощечку!
Люба продолжает стоять соляным столпом, глаза ее расширены, темны. Шустов смотрит на нее, оборачивается к окну. За окном горит далекое зарево. Теперь и Петров туда смотрит. Видны оранжевые отблески на склоне горы.
Ш у с т о в. Что это?
П е т р о в. Черт возьми…
Л ю б а (опуская с грохотом клокочущий чайник прямо на скатерть). Мама… пожар.
Напяливая на ходу куртки и пальто, они выбегали во двор, оглядывались. Зарево поднималось со стороны метеостанции. Или магазина. Отчетливо слышны были крики. По единственной улице бежали темные фигурки. «Лопаты! Топоры!» В сенях скрипели половицы. «Ведра!» Хлопала дверь.
Они побежали в сторону зарева, мрачно, грозно восходившего в черной ночи. Юрченков кинулся в сторону гаража, и вскоре оттуда, оглушительно сигналя, выехала пожарная машина. Свернула к Байкалу.
Горела «Орбита». Вокруг суетился народ. Пламя поднималось до неба. В огне виднелись окна. И казалось, в эти окна кто-то кричит. Но там еще никто не жил. Машина Юрченкова наконец заправилась водой, поехала назад, но забуксовала в сотне метров. Простоволосый директор размахивал руками, что-то кричал. Кто-то отламывал лопатой куски слежавшегося снега и швырял их в огонь. Пламя в ответ норовило лизнуть, но тот отскакивал. Юрченков выпрыгнул из кабины, принялся разматывать шланг. Шланг был много короче расстояния, отделявшего машину от огня. Тракторист Андрей, как всегда пьяный, выхватил у Прасолова лопату и начал подкапываться под колеса. «Расчищать!» Ему кинулся помогать лесничий Аверьянов, тоже пьяный, но быстрый и сильный. Вокруг бегали откуда-то выскочившие лайки, истерично лаяли. Ясно было, что дом обречен. И не один дом. Горел и стоявший рядом магазин. Внутри что-то с треском лопалось. А потом оглушительно рвануло в «Орбите». Наверное, телевизор. Пламя оплавляло снега и, казалось, лица, медные лица смотревших людей.
Глава четвертая
Усталый, с лицом, как будто опаленным слегка огнем, я возвращался домой, наверное, под утро, вместе с Прасоловым и соседом Андрейченко; они свернули к себе, а я – к себе, поднялся на крыльцо, открыл дверь, вошел в кухню… и услышал храп. Мелькнула мысль, что здесь действительно поселился какой-то барсук. Пройдя в комнату, я увидел, что на кровати Кристины кто-то лежит. В комнате стоял крепкий запах перегара и портянок. Я зажег лампу, заглянул за спящего. Это был Мишка Мальчакитов. Он лежал поверх одеяла, в одежде, правда, без сапог. Я толкнул его в бок.
– Мишка!..
Потряс за плечо и позвал громче. Тот открыл глазенки и уставился на меня.
– Че, а?
– Что ты тут делаешь?
Миша заворочался, заворчал, хотел снова отвернуться к печной стене, но я ему не дал.
– Вставай!
Миша сел, прислонившись к стене, разглядывая меня.
– Чего ты сюда забрался?
Миша откашлялся, как будто собираясь произнести речь, но так ничего и не сказал, продолжая смотреть на меня. Меня шатало от усталости. Я зевнул.
– От тебя пахнет огнем, – вдруг сказал Мишка.
Я поставил лампу на пол и сел на свою койку.
– «Орбита» с магазином сгорели.
– Сгорели?..
– Напрочь, – подтвердил я.
– Одё, нэлэму[1].
– Чего ты там бормочешь?
– А где Славникова, а?
Я зевнул и ответил, что, наверное, уже спит. Мишка заулыбался, встал. Его шатало еще сильнее, чем меня. Рукой он оперся на стену.
– Сапоги надень! – напомнил я.
Но Мишка так босой и потопал в кухню, что-то лепеча. Там он гремел кружкой по ведру, звучно глотал воду, отдувался, как лошадь. Еще пил. Спросил, где у меня сигареты. Я ответил, что на столе. Мишка закурил. Потянуло табаком. Мне лень было вставать, я сидел и щурился на лампу. А Мишка оставался в кухне.
– Огонь надо слушать, – сказал он. – Энэкэ[2] мне всегда говорила. Вот когда катер тащили… Ромке ногу разбило… я слышал – огонь шумел. Гипноз… Нет, зачем говорить. Сержант белорус говорил, английский гипноз… Уставятся, как мертвые, сидят. Зачем как мертвые? Живые… Сказка есть одна. Молодая ругнулась на огонь, и во всем стойбище не стало огня, а мужики на промысле. В какое жилище баба ни зайдет, сразу огонь тухнет. Но одна старуха узнала, чё… да как, мол, сругнулась на огонь из-за ребенка, ему искра на щеку попала, а, говорит, теперь надо мальца отдать бабушке – хозяйке огня… И отдали, сразу огонь во все стойбище вернулся. Понял?
Я молчал.
– Энэкэ мне говорила: одё, нэлэму, не руби дровишки у огня – попадешь щепкой бабушке, не плюй в огонь, язвы на губах будут, ножик никогда не клади острием к огню, не бросай шишки – зальешь глаза бабушке, а если кладешь поленья, то сразу три, не одно, не два, зачем жадничать? Бабушка-огонь обидится, вон сколько дров, тайга большая; кости не швыряй в огонь – разве так угощают бабушку? И лапы глухарей ли, тетеревов, рябчиков не клади – зачем насмехаться над бабушкой? Одё! Нэлэму!
Мишка помолчал, снова звякнул кружкой по ведру.
– Все одё да нэлэму… А ведь точно, ага, бросаешь кости, а не кусочек мясца, окурок, а не корку хлеба. А за поленьями разве следишь?.. А? Считаешь? Когда за день в тайге… ого… отмахаешь… А она одё, нэлэму…
Я и не заметил, как уснул; проснулся утром в одежде, провонявшей дымом, оглянулся: на полу погасшая лампа, на кровати Кристины никого, но видно, что все смято, на полу мокрые пятна от сапог. Вышел на кухню. Уже было светло. Я поежился, выпив воды. Пора было топить печь, умываться, идти на работу, узнавать, что да как. Но я вместо этого вернулся на кровать, разделся, залез под одеяло и уснул. И мне приснилась голая девушка, пытавшаяся сесть на оленя, она позвала меня помочь, мне ее голос показался знакомым; и точно, когда она оглянулась, я узнал Светайлу и подумал, что она и есть бабушка огня.
Ледовая дорога еще держалась, и уже через день приехала следственная комиссия на «уазике». Но до ее приезда некоторые жители успели порыться на пожарище. Андрейченко прихватил три мешка с крупой. Больше всех повезло ключнице Зине, она откопала ящик водки и тут же принялась ею торговать. Боялась, что донесут, отберут. И угадала. Следователь Круглов пресек ее деятельность. А вот жена Андрейченко успела накормить крупой поросят. Но слишком спешила, крупу не проварила до конца, и свиньи забили ею не только желудки, но и горло – и буквально задохнулись.
По горячим следам подозрение пало на Кузьмича, он как строитель коммунизма, мастер на все руки был вызван с Северного кордона, жил у Андрейченко и занимался сваркой отопительной системы, «Орбиту» решено было и отапливать более современным методом – греть котел, из которого вода будет расходиться по батареям, установленным во всех комнатах. В злосчастный день Кузьмич как раз завершил свою работу – последними штрихами, то есть швами на котле, который при первой пробе потек. Но работу он закончил в четыре часа или в пять. А пожар начался предположительно в восемь или чуть позже. Могло ли пламя тлеть три или четыре часа? Тем не менее Кузьмича разноглазого увезли и заключили под стражу.
Поселок обсуждал случившееся. Люба спешно печатала различные противопожарные инструкции и приказы под диктовку директора. В львиной шевелюре директора появилась белая прядь. На пожаре ему стало плохо, и медсестра Могилевцева сделала ему сильнодействующий укол, так что директор через некоторое время успокоился, замедлился, впал в отрешенность.
В виновность Кузьмича никто не верил. Андрейченко рвал и метал. Проклинал пожар, крупу, с женой не разговаривал. Десять поросят. Свиноматка. Боров. Он чувствовал себя погорельцем. Ведь и оставшуюся крупу следователь Круглов заставил вернуть райпо. Еще и пригрозил дальнейшими санкциями. Звучало крайне неприятно. И Андрейченко ходил злой и хмурый. А главное, ему жаль было Кузьмича.