Шум речки он услышал загодя, прибавил шагу. Это была узкая, но довольно быстрая речка. Миша сразу поежился. Ведь через нее предстояла переправа, а это значит, что он снова весь вымокнет. Зимние ботинки так до конца и не просыхали. На голову надо бы шапку. Сшить из бересты. Отыскать черемуху, вырыть корни – он видел, как бабка Катэ шила ею берестяные короба, не признавая никаких ниток. Гвоздем он уже запасся. Но сейчас – рыба.
Миша повернул к морю вместе с плещущей холодной водой, вышел на курумкан – каменистое место, полез под камень, наловил ручейников, насадил на крючок, сняв с него ржавчину консервной крышкой; выкинул вперед удилище, ручейник поплыл по воде, колышущейся, темной, скрылся. Миша подсек на всякий случай – и сразу почувствовал упругость удилища, в следующий миг над водой сверкнула олло – рыба! Уже над землей она сорвалась, Миша метнулся, упал на нее, прижимая грудью и руками к камням. Запустил пальцы под жабры, посмотрел. Хариус менял окраску, из перламутрово-синевато-зеленого становился серым, дымчатым. Миша едва удержался, чтобы не съесть его сырым. Оглушив хариуса, насадил другого липочана, забросил в воду. Главное, чтобы не клюнула слишком крупная олло и не оборвала крючок. Нет, ему нужна небольшая олло. Вторая взяла так же. «Мне надо пять, десять олло», – думал Миша, насаживая трясущимися руками липочана. Неподалеку в море вдруг вынырнула гладкая голова с выпуклыми черными глазами. «Рыбья душа приплыла», – думал о нерпе. У него снова клюнуло, и рыба не сорвалась. У Миши голова кружилась. Нерпа скрылась. «Ая, ая»[6], – шептал он. Среди камней уже лежали семь хариусов. И вдруг что-то грохнуло в море, может, льдины обрушились, наперев друг на друга, и хариус прекратил брать. Сколько Миша ни закидывал наживку, все было бесполезно. И остановиться не мог. А шатун-живот урчал, рыкал на олло. Миша снова и снова наживлял липочана, взмахивал удилищем из ивы как заведенный. Не могли рыбы испугаться каких-то льдин. Зимой какие канонады бывают, когда лед разрывают трещины по десять километров длиной. Привыкли. В себя Миша пришел, только когда шепнул ему кто-то на ухо: «Тэму». Знакомое слово. Он оглянулся на своих рыб. Ладно, хватит. Кэне-ми. Он собрал рыб, прекрасно-тугих, пахучих, тяжеленьких, и отошел за деревья, там костер разжег, все-таки вертолет его беспокоил. Круглову он не хотел даться в лапы. Нет, хватит, пожил в казарме с разными людьми, больше не будет. Теперь у него только в тайге дом. Достал консервную крышку и ловко почистил рыб, распорол белые брюшки, хотел потроха в воду кинуть, но передумал. Вспомнил, что и в воде, говорила бабка Катэ, кто-то есть.
Ну, кто, нерпа, рыба.
Э, нет. Тэму – старик со старухой, вот что. У них дом-озеро в море, и рыбу то впускают, то выпускают.
Улэк![7] Да кто спорит.
Но потроха лучше закопать. Или птицам оставить.
Рыбины румянились на рожне. Миша пускал слюнки. Заставлял себя выжидать. Но тревожно было, вдруг явится кто. Ну, не отберет, а просто – прогонит. Вертолет полетит. Эх!.. И Миша схватил первую рыбину, горячую, душистую, посыпал ее немного солью – и начал есть, дуя на пальцы, на золотистые рыбьи бока. Олло, олло. Солнца глаз пламенел в густом чистом небе. Говорят, это тайга небесной земли, где пасутся небесные олени. Там раздолье для охотников.
Семь рыбок исчезли моментально. Миша печально нюхал пальцы, оглядывал рогульки с приставшими чешуйками, одну рогульку взял и пососал. Ему надо было съесть семьдесят семь рыбин, чтобы почувствовать сытость.
Но и съеденное, а еще жар костра, солнце разморили его, Миша прикорнул на выбеленных стволах плавника. Надо было, конечно, переправляться, пока солнце светит и ветра нет. Но лезть в ледяную воду не хотелось. Да и вряд ли вброд перейдешь. Значит, надо искать стволы сухие, пережигать их, вырывать корни черемухи, вязать плотик. Или еще попытать удачу с удочкой – вдруг старики открыли ворота. Миша глубоко вздохнул. Шевелиться было лень. И впереди ведь не одна еще речка. Он задремывал. Нет, лучше подняться на гору и оглядеться хорошенько. Идти по льду хоть и опаснее, но легче. Главное, чтобы впереди, у берегов, не было больших промоин. А то не переберешься. Так и останешься на льду.
Но теперь у него всегда будет рыба, олло.
Если старики не рассердятся, тут же поправился он.
Нет, конечно, в Море еще одного озерного дома, весь Байкал – Ламу – на виду, летом глубоко видно. И в батискафе на дно опускались. Но… старики назойливо лезли, заглядывали, как с краю льдины, в полынью, он видел их лица, над ними синело небо. Миша вздрогнул, очнулся. Сразу вспомнил лица – в платке с бахромой была Катэ, а второй – неизвестно кто, с седой бороденкой, пегим чубом.
Тут же он подумал о родителях, нахмурился.
Бабка говорила, они ушли, уплыли по реке. Как по реке, если потонули на Море в шторм? Поплыли в Усть-Баргузин на лодке праздновать свадьбу Иннокентия с Зоей, парохода не стали дожидаться, он пришел бы через три дня, и к свадьбе они не поспели бы, не совпадало расписание «Комсомольца». А загодя председатель их не отпустил. Нарядились и поплыли, подарки в сумках взяли. Мишу обманули, обещали взять, но рано утром ушли, он еще спал. Проснулся, забегал по дому. Тут тетка соседка пришла и сказала, что будет его стеречь. Он к окну бросился, смотрит на Море и плачет. А оно уже было серое, нехорошее. Миша навсегда это окно и Море запомнил.
Лодку нашли, а отца с матерью – нет.
Миша очнулся. Стрекот вертолета. А! Значит, правильно ушел с берега. Стрекот приближался. Миша осторожно выглядывал из-за стволов. На этот раз вертолет двигался прямо над береговой полосой. Летел, а по песку и камням кралась тень.
Вертолет вроде бы завис над зимовьем… нет, дальше ушел.
Ая!
Миша встал и пошел вверх по речке, думая забраться на сопку, оглядеться. Но неожиданно за поворотом в тени скалы увидел ледяной мост через речку. Еще не растаял. Вот если он пройдет, значит, действительно кто-то смотрит на него и посылает… мусун, ага, удачу. Миша выломал посох, ткнул в лед, ноздреватый, белый, он был крепок. А в двух метрах клокотала вода. Миша ударил. Лед выдержал. И он ступил на этот мост. Шел, упирая палку в дно, посильнее наваливаясь, чтобы перенести на нее тяжесть. Одё.
Последний сделал шаг и прыгнул на землю, а лед за ним обвалился с тяжким вздохом, как будто трудно было Мишу держать. Миша засмеялся. Ая! Кэне-ми…
Внизу на береговой террасе как ни в чем не бывало стоял поселок. Те же домики, одни старые и черные, другие светлые, новые. Цистерны склада горюче-смазочных материалов. Взлетная полоса с полосатыми «сачками» и флажками. Контора с антенной. Лодки на берегу. Пирс. На тропинках иногда появлялись люди. В вольерах вдруг принимались брехать лайки – и умолкали. Тот же вроде поселок, ставший за многие годы родным, но – и другой, чужой и враждебный. Просто так не войдешь, не покуришь с прохожим, болтая о рыбе, погоде, начальстве.
Миша лежал на скалах, перьями торчавших у Моря. Здесь любили отстаиваться кабарожки, безопасное место, ни медведь, ни росомаха не подберется. И ветер с Моря сносит гнус, комарье. Правда, кровососы еще не появились.
На голове Миши была берестяная шапка, зачерненная углем. Левая рука замотана тряпкой. Тащил бревно из расщелины для переправы, оно вдруг сорвалось, сдуру подставил локоть, пытаясь остановить, и суком ему разворотило руку от кисти до локтя. Змеистая борозда загноилась. Лицо Миши исхудало, стало совсем темным. Куртка висела клочьями. Ботинки были сбиты, в трещинах.
Но он дошел. Это была самая трудная тропа в его жизни. Вот бабка рассказывала о какой-то железой тропинке былых времен – ему пройденный путь такой тропинкой и представлялся. Совсем отощал, одежда болталась. Зато теперь он знает этот берег как собственный двор.
Хотя у него и нет никакого двора. И не было. И не надо. Житье за Морем на острове он помнит с трудом. Там дул вечный ветер, пахло с завода рыбой. Орали чайки. А вот игрушки иногда во сне видит: лось из деревяшки, птица из глины, змея из корня, лодка из сосновой коры.
Была еще фигурка из лабаза. Да Круглов на обыске отнял. И тогда Миша понял, что все это не шутки про пожар и ключ, что он и вправду угодит за колючку, а там и пропадет без сэвэна. Это он, как говорится, давно уже вкрутил себе в уши, вбил в мозг и учуял нутром. Сэвэн в армии его берег, помогал всюду.
Миша ждал наступления ночи. Он собирался пойти к тетке Светайле. Она вернее, чем родные дядька с теткой Зойкой, его укроет. Да у нее никто и не подумает искать. Но главное, она против всех здесь. И его любит. Отлежаться в бане, полечить руку, а потом можно и к дядьке заявиться на полчаса, забрать ружье, патроны, одеться, нагрузить понягу и уйти уже навсегда. «Тайга большая. Иди на восток, до Океана. Где-нибудь приткнешься».
«Врешь, Круглов, хватит, пожил в казарме. Зачем напраслину возводить? Отчитаться перед своим хозяином хочешь? Так это видимость одна, неправда».
Тот щерил зубы. «Хых! Темный ты человек, я вижу, Мальчакитов. Идолопоклонник, я смотрю. Дэнг, дэнг, дэлэ!» «А у тебя, – отвечал ему Миша, – кружась по кабинету, доке, доке, доонин!» И указывал на портрет в раме. «Это факт истории, – говорил тот. – Дэнг, дэнг!» «И у меня – факт, – отвечал, приплясывая, Миша. – А мой факт сильнее, дэнг, дэнг, прихлопывал по столу ладонью Круглов, дэлэ».
Но вот и посмотрим.
Миша подумал, что перед встречей с теткой Светайлой надо свернуть к Морю, умыться.
Море туманилось. И на скалах оседала морось, на драной куртке, на мху, иглах кедра. Выскочил на камни бурундук, уставился на человека в берестяной шапке. Миша зашарил рукой вокруг в поисках камня. Бурундук как будто ждал. Миша встал на карачки и протянул ему руку. Бурундук принюхивался, быстро шевеля усами и обегая текучими черными глазками человека.
– Улкичэн[8]