Наконец офицер обернулся.
– Думаю, быть учителем – прекрасно, и пока вы будете совершать подвиги в алгебре, у вас все будет хорошо.
Кивнув, майор вышел из комнаты, а вслед за ним и мефрау Пендер. Хельд выждал, пока затихнут шаги, и только потом тяжело выдохнул. Он скомкал лист и бросил его в корзину для бумаг.
Он встал и потянулся, а затем подошел к стоявшему в конце аудитории шкафу, вынул из нагрудного кармана жилета крохотный ключ и отпер дверь. Шкаф был совершенной пуст, если не считать старомодного, богато отделанного красным деревом, радиоприемника. Хельд протянул руку и покрутил шкалу настройки. Лампочки замигали, и, издав треск, приемник ожил. Классическая мелодия, прорезав спертый воздух, заполнила пустое пространство класса. Снова усевшись за стол, Хельд снял очки, прикрыл глаза и сделал глубокий медленный вдох.
В конце дня, подготовив назавтра новое уравнение на доске, Хельд плотно обмотал шею шерстяным шарфом и надел пальто. Со шляпой и портфелем в руке он вышел из класса. Молча двигаясь по коридорам опустив глаза, он выглядел демонстративно отчужденным. Из-за этого, с ним никто не разговаривал и даже не замечал. Он был словно невидим. Направляясь к главному университетскому столу, он заметил Ханну Пендер – она разъясняла молодой женщине ее обязанности.
Мефрау Пендер повернулась и произнесла, обращаясь к девушке:
– А вот и профессор Хельд! – и добавила: – Добрый вечер, профессор. Хотите забрать вашу почту?
Хельд утвердительно кивнул.
Ханна повернулась к своей протеже, чтобы проинструктировать в каком ящике почта. Пока она крутилась за столом, Хельд делал вид, что сосредоточен на учебнике математики в своих руках, а сам украдкой смотрел на нее. Она очень красива, думал он, намного красивее, чем ее уволившаяся предшественница. Та была крепкого телосложения, с жесткими волосами, вечно недовольным взглядом и пробивающимися усиками над губой. Эта секретарша, эта Ханна Пендер, была абсолютно другой.
– Прощу прощения за сегодняшнее вторжение, профессор. – Она повернулась, и он тут же перевел взгляд на свои руки. – У нас столько забот, и еще нужно отчитываться перед немецкой армией. Как будто у меня мало работы! И вот теперь у меня появилась помощница, Изабель, и это все, чем мне помогли, а ведь ее еще надо всему научить, а я сама, как вы знаете, здесь всего несколько недель…
Пока она щебетала, Хельд ждал, аккуратно разглядывая ее, стараясь не подавать виду, что изучает овал ее лица и мягкие каштановые кудри.
Изабель, похожая на мышь девушка с тонкими каштановыми волосами, собранными в пучок, вынырнула за Ханной и протянула той пачку писем, а секретарша вручила их Хельду. Пока она продолжала щебетать о погоде, своей нагрузке и сокращении студентов, он тихонько перебирал письма. Когда она наклонилась вперед, ожидая его указаний, он уловил запах ее духов: пахло сиренью или, возможно, фиалками. Он не хотел, чтобы она заметила, как сильно она его отвлекает, и, торопливо вернув на стол пару писем, а остальные отправив в сумку, повернулся и проговорил:
– Всего доброго, Мефрау Пендер.
Ханна забрала оставшиеся письма и улыбнулась:
– Всего доброго, профессор.
Хельд кивнул, надел шляпу и поспешил к выходу.
К вечеру на улицу вернулся утренний морозец. На улице вечерело, об этом напоминала утренняя прохлада. Поглубже натянув шляпу на голову, он молча зашагал домой по знакомой дороге. Купив продукты к ужину, он свернул на Стаалстраат, где его встретили возмущенные и сбивчивые голоса: молодая пара ругалась с немецким офицером. Прохожие останавливались, наблюдая за конфликтом с безопасного расстояния. В воздухе висело беспомощное отчаяние, такое же плотное, как окружавшая их холодная пелена. Хельд вгляделся в лица людей: ужас и трепет, и страх, что кто-то из них окажется следующим.
Солдат что-то кричал про identiteitsdocumenten[6], а молодая женщина расплакалась, причитая, что идет к врачу и просто забыла их взять. Хельд поменял направление и побрел, не поднимая головы, намеренно не смотря в сторону женщин-еврейки, когда та начала кричать. Он уверял себя, что все это скоро закончится. Это должно закончиться. Свернув на свою улицу, он ускорил шаг. Отзвуки женского крика все еще доносились до него, он поднял шарф до самых ушей, чтобы их заглушить.
У каменных ступенек, ведущих к простой коричневой двери его трехэтажного дома, он достал ключ. Позади раздались шаги двух солдат, и он торопливо отпер замок и вошел внутрь.
Хельд опустив портфель и небольшую хозяйственную сумку на пол и включил свет, освещая аккуратное и практичное, но лишенное тепла, жилье. Навстречу ему с нескончаемым мяуканьем в прихожую выбежал молодой серый кот.
Хельд оживился:
– Привет, Кот. Я тебе кое-что принес из магазина. Как прошел твой день? Мой – довольно интересно.
Кот проводил хозяина из коридора на кухню, где пристально следил за тем, как Хельд кладет в миску кусочки рыбы и заваривает чай.
Мужчина взглянул на настенные часы.
– Пора, – сообщил он коту. – Интересно, что нас ждет сегодня.
Он открыл тяжелые ставни над кухонной раковиной и широко распахнул окна. Шаг за шагом он выполнил свой ночной ритуал: осторожно развернул стул к окну, сел с чаем в руке, накрыв ноги шерстяным пледом, и стал ждать.
Кот запрыгнул ему на колени. Последние слабые лучи закатного солнца блеснули в темноте и озарили лицо Хельда. И сразу начался долгожданный концерт. Чарующие звуки соседского пианино полились в окно.
Поглаживая гибкое кошачье тело, он сообщил Коту:
– А это Шопен, один из ноктюрнов.
Он закрыл глаза и глубоко вздохнул.
Глава 2
Майкл рассматривал Эльке; ее глаза закрыты, темные мягкие ресницы сомкнуты. Каскады длинных каштановых волос, с влажными от пота кончиками, густо спадали вниз, прикрывая обнаженную грудь. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Отстранившись, он накрыл ее простыней до подбородка, она застонала.
– Хватит, Майкл! Я устала.
Запустив руки под простыню, он начал поглаживать ее тело кончиками пальцев.
– Прекрати! – ее глаза гневно сверкнули. – Разве ты не знаешь, что сейчас идет война? Мы должны поберечь наши силы.
Майкл мягко приподнялся над ней, наслаждаясь близостью и тяжестью их обнаженных, прижатых друг другу тел, и прошептал ей в волосы:
– Именно поэтому мы и должны заниматься любовью. Кто знает, сколько нам еще осталось.
Она игриво оттолкнула его и снова прикрыла грудь простыней. Затем села, запустила руки в растрепанные волосы и спросила:
– Хочешь кофе?
Майкл вздохнул, перевернулся на спину и кивнул.
– Если это все, что ты можешь предложить.
Хихикая, она вскочила с кровати, и сдернув простыню, завернулась в нее, как в тогу, оставив Майкла лежать голым.
Двигаясь к корме своего плавучего дома, она, поглядывала, как он лежал, вытянувшись во всю длину кровати, притворившись, что нагота его не заботит.
– Я буду лежать здесь до тех пор, пока ты, покоренная моим видом, не попросишь меня снова заняться с тобой любовью, – сообщил он ей.
Она покачала головой, и перед тем, как приготовить кофе на кухне, в ожидании, когда закипит чайник, окинула критичным взглядом свою последнюю картину – незаконченную вазу с подсолнухами. Майкл заметил, что она дрожит, ее тело, реагирует на ночь, в которую плеснули жгучего холода. Услышав, что чайник закипел, он встал и надел ее оранжевый халат, найденный за дверью в спальню. Он схватил с тумбочки томик стихов, тот самый, что отдал профессор Хельд, и присоединился к возлюбленной в ее крошечном камбузе.
Эльке усмехнулась его наряду, но потом встревожилась, заметив, что он держит в руках.
– Будь начеку. Ты же знаешь, вам запрещают иметь книги.
Майкл надул щеки и полистал страницы.
– Пусть только попробуют забрать. Они могут отнять мою свободу, но не могут заглушить мой разум и мысли! Ни того, ни другого я им не отдам.
В ее голосе зазвучало беспокойство:
– Ну а что ты теперь будешь делать? Эти новые правила запрещают выходить на улицу после девяти вечера, читать книги, учиться…
Задумавшись, Майкл захлопнул книгу.
– Я еще не рассматривал этот вариант, но может, я останусь здесь и буду целыми днями писать стихи и готовить еду. Только вообрази, какая это роскошь – прятаться и писать изо дня в день стихи.
– Нет, я серьезно. Ты не думал уехать? Не знаю, как сложно будет выбраться, но, может, тебе стоит попытаться?
– И куда идти? Я же еврей. И хотя после смерти бабушки я перестал соблюдать все традиции, для наших новых немецких гостей я все еще еврей. Для меня теперь нигде нет места. К тому же, я ни за что не расстанусь ни с любимым Амстердамом, ни с тобой.
Она улыбнулась и вложила свои пальцы в его руку, сплетая их.
– Впервые слышу, как ты говоришь о своей вере. Тебя не волнует, что я не еврейка?
Он удивленно посмотрел на нее.
– Я и сам едва чувствую себя евреем. Да, у меня в роду все евреи. И да, я в детстве ходил в синагогу. И, наверняка, мне нравилось, как раввин читал Тору, но, когда Бог отнял у меня семью, я перестал в него верить… – с трудом сдерживая горечь в голосе, он продолжил: – Как ты знаешь, мой отец воевал в Первой Мировой, поэтому его смерть от ранения меня не потрясла, но когда спустя год моя мать скончалась от туберкулеза, и я видел, как она боролась за каждый вдох, а затем и бабушка умерла через несколько недель – после этого я понял, что никогда больше не смогу поверить в справедливого и доброго Бога. Тем более, война все идет и идет, а мой народ преследуют.
Его голос стих из-за с пробудившегося волнения: он снова почувствовал уже пережитые изоляцию и одиночество из-за потери всех близких перед началом войны.
– Ты всегда можешь на меня рассчитывать, – прошептала Эльке. – И если наши отношения перерастут во что-то более… – она слегка покраснела, – постоянное, тогда, если ты захочешь, я готова принять твою веру.