Петр Камушкин, сорокалетний ученый, лауреат Нобелевской премии, известный балагур и развратник, ерзал на стуле и испытывал острую потребность в декирпичизации – он негодовал. Человечество – жалкие, тупые людишки – сговорилось против него. Что бы они понимали в искусстве! Они – мычащие, неспособные двух слов связать – не имеют морального права судить Петра Камушкина, признанного гения! Да они параболу от гиперболы не отличат, а все туда же – в критики! Ну как, как они способны оценить глубину океана, если их разум подобен луже???
Супруга Леночка принесла кофе и, видя, что Петр в дурном расположении духа, упорхнула. Камушкин осушил кофе залпом. Позавчера он провел выставку своих картин, а сегодня пожинал плоды – читал отзывы в Сети: «Безусловно, Камушкин профессиональный ремесленник, но творцом ему не стать никогда, его техника вторична. Если бы он писал портреты и пейзажи, все было бы терпимо, но его тянет на абстракции…» И все в таком же духе. Несколько комментариев от лизоблюдов типа «а мне понравилось». А вот свежий отзыв: «Можно ли считать творчеством подражательство?..» Петр свернул окно, не дочитывая.
В литературе то же самое – люди не способны воспринять высокое искусство, им неинтересны другие планеты, пульсары и черные дыры. Им нужно только жрать и эскапировать, эскапировать и жрать. Никто не хотел печатать Камушкина. Разбогатев, он купил издательство, но, кроме горстки заинтересованных лиц, его не читали. Отзывы были: «ниасилил», «мертвечина», «в романах Камушкина нет души, язык обезжиренный и пресный, как вымороженное филе хека».
Иногда, в периоды отчаянья, Петру казалось, что у него на самом деле нет души, поэтому он не способен ее вдохнуть в картины и романы, но здравый смысл подсказывал: «Не может такого быть, ты ведь знаешь больше, чем они вместе взятые», – и Петр садился за новый роман, чтобы прыгнуть через голову, доказать, что способен, но – без толку.
Сегодня он убедился: человечество безнадежно. Неспособное ценить прекрасное, оно недостойно жизни. Петр снова ощутил себя малым кирпичным заводом. Да, раньше он не мог совершать коннект по пять раз на день и наслаждаться пищей, но и боль разочарования не мучила его.
Хлопнув по столу, Петр встал, расправил плечи и вздернул подбородок. Решено! Оглядев свой кабинет – предмет зависти коллег-писателей, – он с уверенностью ледокола двинулся к цели, рассекая сомнения. Отодвинул Леночку, игриво предложившую коннект, и поднялся на третий этаж, в лабораторию. Деревянные ступени стенали, принимая его грузное тело. Они знали, что скоро будет положено начало новому миру – миру вечной жизни. Плоть хрупка, от нее беды больше, чем пользы, а электронные программы честнее заложенных природой.
Петр Камушкин пытался спасти мир, вырвать его из лап невежества, но этот мир воспротивился. Нужно создать новый, вдохнуть в него душу. Правильную душу, а не истеричного уродца, одержимого страстями.
…но кто-то ведь создает. Вспомнился рисунок школьницы – неумелый, с нарушением всех правил и пропорций, однако – живой. Кажется, коснись его, и лошади понесутся галопом навстречу розовому закату…
«Не текст, а кусок мамонта из вечной мерзлоты». «Камушкин, пишите научпоп, это у вас получается лучше».
Кто-то будто тронул за плечо и зашелестел на ухо: «Погоди, не делай этого. Может, они не виноваты? Может, у тебя и правда нет души и лучше заниматься тем, что дано? Пора смириться – ты всего лишь поделка. Среди людей тоже много обычных поделок»… Совесть, проклятая человеческая совесть!
Возникло непреодолимое желание отложить кирпич. Совесть продолжала пищать: «Остановись, пока не поздно, не уподобляйся им».
«Все равно меня ждет небытие, как и Леночку, и моих детей. Есть ли разница, когда умирать?»
В память о Храмах и кабинках подзарядки, стилизованных под сортиры, Петр заказал кресло в форме унитаза. Если бы механизмы знали, как все было на самом деле! Но этому не свершиться никогда. Петр сел в кресло, похожее на памятник надеждам, и прижал кнопку активатора. Минимальное усилие, и…
В считаные секунды все живое исчезло с лица земли.
Манипуляторы историка, снабженные лопатами, разгребли песок и вгрызлись в мелкие камни. Историк сделал вывод, что в этом трехэтажном доме обитал Верховный Создатель. Вскоре его предположения подтвердились – манипуляторы чиркнули о белое. Теперь следует сменить насадки на манипуляторах, дабы не повредить находку.
Приборы, которые историк откопал здесь же, рассыпались ржавой трухой, но этот же предмет стоял незыблемо. Белый фарфоровый священный овал, назначение которого до сих пор не удалось определить, а рядом – отлично сохранившаяся кирпичная кладка.
Позже сотни историков поломаются, выясняя, как кирпич, по структуре идентичный продукту кирпичных заводов, попал к Создателям. Но вопрос этот так и останется без ответа, вкупе с двумя другими: куда же исчезли Создатели и что они делали, чтобы вдохнуть жизнь в механизмы?
Одно механизмы знали наверняка: Создатели вернутся, обязательно вернутся.
Генри Лайон ОлдиNevermore
И очнувшись от печали,
Улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы,
Чопорный ее задор.
Я сказал: «Твой вид задорен,
Твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний ворон,
Там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался
Там, где мрак Плутон простер?»
Каркнул ворон:
«Nevermore».
…Мертвые серые волны набегали на мертвый оплавленный песок и с точностью метронома откатывались обратно, туда, где морское пенящееся месиво смыкалось у горизонта с мутным небом, изорванным провалами атмосферных дыр и вихревых колодцев, предвещавших торнадо. Небо нехотя сплевывало мелкие, слабо светящиеся брызги в грязную земную плевательницу; земля в местах попадания вяло дымилась, остывая спекшейся коркой, – впрочем, дымилась она уже несколько лет. Ветер метался над побережьем, ветер свистел в сухих скелетах немногих сохранившихся зданий, ветер ворошил грязный тюль пепла, обнажая погребенные под ним кости. Небо равнодушно разглядывало останки. Плевать оно на них хотело…
В первые дни трупов было так много, что ошалевшие от счастья вороны устроили себе роскошное пиршество. Из-за радиации воздух был почти стерилен, и птичья толкотня растянулась на недели, потом – на месяцы… Процесс разложения шел медленно, и когда многие из стаи лысели и умирали посреди гама и хлопанья крыльев – их тела оставались нерасклеванными. Крылатые собратья из более удачливых – они предпочитали человечину.
Постепенно вороны заметили, в каких местах их подстерегает невидимая смерть, и больше не залетали туда. Еды со временем оставалось все меньше, все труднее становилось отыскать не тронутые гнилью и клювами тела; а о том, чтобы поймать крысу, вообще не могло быть и речи. В первые дни после Конца крысам, вопреки всем прогнозам, почему-то повезло гораздо меньше, чем воронам. Угрюмые птицы копались в развалинах, перелетали с места на место, разгребая легкий шуршащий пепел; и никто не хотел понять, что времена сытости канули в небытие…
…Ворона сидела на берегу и ждала. Море нередко выбрасывало на берег что-нибудь съедобное: раздавленную морскую звезду, краба, сварившегося в собственном панцире, фиолетовую медузу… Ворона была голодна и сердито косила налитым кровью глазом на грязную пену прибоя. Ничего. Плохая эпоха. Особенно плохая после недавнего, чуть тронутого огнем изобилия… Ворона хрипло каркнула, и в скрежете ее горла на миг проступило забытое слово навек ушедшей расы. Чужой расы. Вкусной и обильной. И теперь никогда больше… Никогда.
Очередная волна с безразличным шелестом лизнула сырой песок берега и откатилась, подобно всем предыдущим, оставив после себя серые опадающие хлопья и некий предмет, совершенно неуместный на унылом однообразии побережья. Съедобность предмета была весьма сомнительной – и все же ворона заковыляла к бугорку медленно оседавшей пены, из которого выглядывало что-то темное и блестящее…
На песке лежала старинная пузатая бутылка зеленого стекла, надежно заткнутая просмоленной пробкой. Ворона покосилась на пробку сначала одним глазом, потом другим… Наконец природное любопытство взяло верх. Птица осторожно клюнула пробку. И еще раз – уже увереннее… Когда черной взломщице удалось пробиться сквозь слой окаменевшей смолы, дело пошло быстрее: трухлявое дерево легко крошилось под ударами крепкого клюва. Ну вот, еще разок, и еще, и…
Испуганная ворона едва успела отскочить в сторону. Желто-бурый дым, рванувшийся из бутылочного горлышка, облаком поднялся вверх и сгустился, образовав обнаженную многометровую фигуру с разметавшейся агатовой гривой и бронзовой кожей.
– Слушаю и повинуюсь! – прогремел над мертвым берегом низкий голос гиганта.
Тишина была ему ответом. Только шорох серых волн, только тоскливый свист ветра.
Джинн поежился.
– Где ты, о повелитель, освободивший меня?! Что прикажешь: разрушить город или построить дворец?..
Ворона недоверчиво переступила с ноги на ногу и решила пока не приближаться.
Джинн в растерянности огляделся по сторонам и с ужасом и недоумением увидел дымящиеся руины, свинцовое море и то, что местами выглядывало из-под вздымаемого ветром пепла. Он вздрогнул и невольно сделал шаг назад, по направлению к давно знакомой бутылке. Шаг сотряс застывший пляж, и ворона истошно закаркала. Джинн повернул голову.
– Что прикажешь, о повелитель? – джинн присел перед птицей на корточки, и в пронзительных глазах его появилась некая обреченность.
Ворона насмешливо взъерошила перья. Джинн уже знал, чего хочет голодная птица, но все же предпринял безнадежную попытку изменить судьбу.
– Может, я лучше построю дворец? – робко спросил джинн. – Или разрушу город…
Ворона глянула на развалины и нахохлилась. Джинн тяжело вздохнул и принялся за работу…