— «Хлеб наш насущный…» — перечитал Андрей Гаврилович первую строку краткого наброска своей будущей речи. Этими словами в детстве начинался каждый день.
Их провозглашал отец перед чужими, чёрными от времени, иконами, всякий раз в ином доме, — пастухов крестьяне кормили по очереди, подённо. После смерти отца пастуший кнут перешёл по наследству к старшему сыну Сидору, и маленький рябоватый Андрейка вместе с братом бормотал эти слова в угоду набожным хозяевам, не вдумываясь в смысл. Позднее он понял, что насущнее хлеба, действительно, нет ничего на свете. Это случилось в засушливый год, когда не только рожь в поле, а даже трава на лугах сгорела подчистую. Зимой во дворах не мычали коровы, не блеяли овцы, не кудахтали куры — все пошли под нож. Братья забросили на чердак пастушьи кнуты и отправились в Питер — на заработки. Вскоре к ним приехала мать. В Лаптевку они так и не вернулись…
Сибирь, как богатый хлебный край, впервые открылась перед Желниным в голодный семнадцатый год. Он приехал сюда вместе с другими посланцами петроградских рабочих, чтобы обменять на хлеб зажигалки и лампы, чайники и кастрюли, топоры и пилы. В ту осень он и услышал впервые о Чистой гриве: «Там от пшеницы амбары ломятся!» — говорили в совдепе. Необъятные просторы поразили его: «Земли-то сколько! Какое богатство!..» В Луговатку он въехал поутру. Женщины были заняты стряпнёй. Всюду пахло горячими шаньгами да блинами. Тут его завалят хлебом! Где ему обосноваться на квартиру? Выбрать бы дом получше да хозяев поприветливей. Вспомнился наказ старшего их группы: «Ищите фронтовиков. Из бедноты. На них опора». Желнин так и сделал. Ему показали избу Кузьмы Венедиктовича Попова. Там его приветили. Днями хозяин вместе с ним ходил по домам, расхваливал добро, привезённое с завода. Вечерами к Поповым собирались соседки, пряли куделю и пели «проголосные» песни. Запевала сама хозяйка — Анисья Михайловна. У неё был такой мягкий и сочный голос, что нельзя было не заслушаться. Андрей как бы видел перед собой и шатёр дружины Ермака, и байкальские волны, и тайгу со звериными узкими тропами, и степной ковыль. И тогда он подумал: «А ведь не унылый, не угрюмый здешний край. Жизнь была мрачной и тяжкой. От неё на всё падала тень, как от чёрной тучи. А вот жизнь переменится, и природа заиграет…»
Хлеба он выменял только пять мешков. Бородатые мужики, с волосами, лоснящимися от масла, отвечали: «Нет у нас лишнего. Нет. Свиньюшек надо кормить… А полежит пошеничка в амбаре — не в убыток: ещё приедете, побольше товару привезёте — подороже дадите…»
…Диктор подошёл предупредить, что Дорогин заканчивает речь. Андрей Гаврилович, очнувшись от раздумья, встал и, держа листки перед собой, направился к микрофону.
Стрелки часов приближались к двенадцати. Андрей Гаврилович закончил речь призывом к хлеборобам Чистой гривы: страна ждёт от них увеличения посевов пшеницы и высоких урожаев!
Поздравив слушателей с Новым годом, Желнин повернулся к Трофиму Тимофеевичу и пожал ему руку.
Утром Шаров знакомил гостей с хозяйством артели. На улице к ним подошёл Желнин. Он был в чёрном пальто, в пыжиковой шапке-ушанке; поздоровавшись со всеми, шутливо спросил председателя:
— Меня не приглашаете?
— Нет, почему же… — смутился Павел Прохорович. — Я думал, вы просто приехали отдохнуть… К тому же, вы тут всё и всех знаете…
— Знал когда-то… Но у вас всё новое…
Навстречу им шёл старик с обвисшими белыми усами, в полувытертой чёрной папахе, которую так и хотелось обмотнуть красной лентой партизана 1919 года, в позеленевшем от времени полушубке, опушённом барашком по борту и косым карманам. Ясно виднелась полоска, натёртая ремнём, которым когда-то подпоясывался этот человек.
— Привет Кузьме Венедиктовичу! — Андрей Гаврилович потряс руку старика. — С Новым годом, дорогой! Ты всё такой же прямой, как лиственница!..
— Ну, что ты, что ты. Годы сгибают…
— Слушай, много ли тебе лет-то?! Ведь ты ещё молодой!..
— Конечно, есть люди старее меня. Я распочал ещё только восьмой десяток. Вроде не так уж много.
Они пошли рядом, вспомнили Анисью Михайловну, её песни. Разговаривая, Желнин не сводил глаз со старика.
— Полушубок всё тот же!.. Люблю я на тебя смотреть в этом полушубке!
— Берегу. По большим праздникам надеваю.
— А почему не при шашке?
— В музей сдал. Разве ты не видел? К ней ярлык прицепили: «Самоковная шашка партизана Грохотова».
— Надо было в скобках написать: «Бывшего Попова», улыбнулся Желнин. — А дальше — о перемене фамилии…
— И про это не забыл?!
— Я все твои рассказы помню. Могу повторить: «Заявился в партизанский отряд и говорю: «Не хочу Поповым зваться, — безбожник я и против попов иду. Запишите Грохотовым»… Так было?
— Эдак! — Старик поправил усы, как бы для того, чтобы улыбке было вольготнее разливаться по лицу.
— Помню, как в тридцатом году мы выселяли кулаков на север, — продолжал Андрей Гаврилович. — День был ясный, морозный. Вот как сегодня. Вереница подвод. В санях сидят семьями кулаки. Смотрят зверьём. А рядом с подводами — колхозники-конвоиры. Все верхом на лошадях. Ты — в этом полушубке. С шашкой. С винтовкой за спиной. А на шапку красную ленту нацепил.
— Чтобы не забывали боевых партизан!
— Я провожал вас тоже верхом. Выехали на середину Чистой гривы — вечер стал надвигаться. Небо помрачнело. снег потемнел. Так в темноту и ушёл обоз с последними представителями последнего эксплуататорского класса!.. Я вернулся в твою горницу и обо всём написал в крайком. Помнится, это была моя первая информация, ответ партии, пославшей меня в деревню… Часто вспоминаю те дни…
— Да, есть что вспомнить! Есть что пересказать молодым!..
Они пришли к зернохранилищу. Завидев их, кладовщик открыл широкие створчатые двери, в которые можно было въехать на автомашине. По одну сторону прохода возвышались вороха пшеницы, по другую — лежал овёс. Между ворохами стояли клейтоны и триеры. Шаров включил рубильник, и у клейтонов застучали решёта, у триеров закрутились барабаны.
— Вот это хорошо! — похвалил Огнев. — Большое облегчение для колхозников!
— На очереди у нас — электрификация молочнотоварной фермы, — рассказывал Шаров. — Через год приедете — покажем электродойку. А новая гидростанция даст энергию на полевые станы…
Гости осмотрели лесопильный завод, побывали на мельнице, в скотных дворах и направились на гидростанцию. Грохотов с Дорогиным — впереди. Они шли тяжело, — ноги в коленях гнулись плохо.
Присмотревшись к старикам, Желнин придержал Шарова:
— Постарела наша колхозная гвардия. У Дорогина — дочь дома, сын — в городе, у Кузьмы Венедиктовича — никого не осталось. Тяжело ему жить.
— Помогаем помаленьку…
— Надо помогать.
— Старик гордый, с ним трудно сладить. Еле на ногах стоит, а работает. Я думаю, не применить ли к нему принцип коммунистического общества? Рассказывают, где-то в Алтайских степях колхозное собрание решило перевести старика, основателя колхоза, в коммунизм. Ему предоставлено право брать в колхозной кладовой и в сельпо, в счёт колхоза, всё, что нужно. По потребности.
— Больше ничего люди не рассказывают о том старике? Не слышно? А мне один журналист говорил — стесняется старик, почти ничего не берёт в кладовой, в сельпо совсем не заходит. И это понятно — опасается упрёков в нескромности. На расспросы отвечает шуткой: «Одному-то и в коммунизме жить скучно». Над этой фразой, слушайте, следует задуматься.
— Значит, не советуете брать пример?
— Да, не тот подход. Допустим на минуту: сегодня одному старику предоставляется право получать по потребности, завтра другому… Очередь!.. Неправильно это в своём существе. Коммунизм не для избранников, а для всего общества.
— Выходит, что там забежали вперёд?
— Не учли всего. Закружилась голова. Старик стал работать больше прежнего, а трудодни ему не записывают. И живёт он более стеснённо, чем до того.
— А если нам, к примеру, установить для стариков колхозную пенсию? — спросил Шаров и тут же начал развивать мысль. — Скажем, процентов сорок к средней выработке трудодней… Первому — Грохотову, как организатору колхоза.
— Ну, что же, мысль заслуживает внимания. Но устав артели… Потребуется поправка. А это очень сложно. Продумайте всё. Внесёте предложение — попробуем поставить вопрос…
На другой день во время завтрака Шаров объявил:
— Сейчас поедем в город. В театр. Билеты куплены для всех.
— Для всего колхоза? — спросил Огнев. — Умно придумано!
— Приглашаем вас.
Огнев пошёл к телефону: хотелось, чтобы Сергей Макарович побыл с ними в театре. Ему полезно. Да и с Шаровым, может быть, скорее подружится.
Дружба Огневу казалась необходимой для дела, — у колхоза «Новая семья» есть чему поучиться. Сегодня они разговаривали о социалистическом соревновании между двумя колхозами, и Шаров обещал помогать во всём. Так пусть два председателя встретятся да потолкуют по-хорошему.
Дозвониться до Глядена было нелегко, но Никита Родионович упрямо крутил ручку старого аппарата и убеждал девушку на телефонной станции, что у него разговор сверхсрочный. Наконец, ответил знакомый женский голос. Огнев обрадовался:
— Тётя Нюра! Говорю я, Огнев. Никита Огнев. Да, да. Гощу в Луговатке. В Луговатке. Поняла? Поздравляю тебя с Новым годом! Хорошо мы встретили, хорошо! Товарищ Желнин здесь был. А сейчас мы едем в город, в театр. Ты скажи нашим: в город, мол, едут. К Сергею Макаровичу сбегай. Всё передай. Говорил, мол, что надо бы приехать туда. Прямо в город. Быстренько. Ты поняла меня, тётя Нюра? Пусть запрягает Мальчика и мчится. В театр. В новый театр. Ждать будем там. Дело задумано интересное и большое. Важное, говорю, дело! Беги скорее…
Когда он положил трубку, перед окнами уже стояло несколько пар лошадей, запряжённых в кошёвки и добротные сани. Кони нетерпеливо топтались на месте, сдерживаемые вожжами, и вскидывали головы. Весело позванивали бубенцы и колокольчики. Ветер играл лентами, вплетёнными в гривы и чёлки.