— Снимай шаль, Гутенька! Раздевайся. Я так рада, рада тебе!..
— Ой, как яблоками у тебя, подружка, пахнет! И ещё — лесом! Той душистой травкой! — Гутя окинула комнату глазами и, слегка подпрыгнув, достала со шкафа пучок душицы. — Вот она! Я не ошиблась — та самая!
— Люблю больше чая!
— С той зимы приучилась? Я тоже…
Не дав договорить, Вера отвела напоминание.
— Отец приучил. С малых лет.
— А моя мамка травы не признаёт. Чай делает из моркови да из тыквенных корок. Надоело пить витаминное пойло!
— Ну, заварим настоящий. Попьём с мёдом.
Накинув стёганку на плечи, Вера отправилась за чайником в сторожку.
Гутя прошлась по комнате, удивляясь странноватой хлопотливости подруги. И чего только не натаскала Верка сюда! А для кого? Для тятьки! Оттолкнула двух женихов. А всё из-за дурного характера. Сама себе напортила. Крепится, молчит, но ведь заметно: горюет. А Сенька своему слову — хозяин: говорил — буду жить в городе, и увёз Лизку. Счастливая! И Верка завидует… А Трофим Тимофеевич, конечно, обрадуется этим пшеничным снопикам. Но дочери толку нет. От его радости, как от старой золы, девичье сердце не согреется… Притащила ветки осины с рыжими листьями — должно быть для красоты. А кто полюбуется? Кроликов бы завела, — трусишки, говорят, любят горькое погрызть… Бессмертники в стеклянной вазе. И чего ей нравятся сухие цветы? Никак не вобьёшь в голову, что девчонкам больше пристало заниматься рукоделием. Вязала бы кружевные накидки на подушки или вышивала бы что-нибудь по канве, приукрасила бы комнату по-девичьи. А она лезет в мужичьи дела. Ну и проторчит вот таким сухим цветком. Тятькина заместительница!..
Искренне досадуя на свою непутёвую подругу, Гутя остановилась возле письменного стола. Вот папки да тетрадки. Приклеена газетная статейка. Заглавие: «Крыжовник садовода Бабкина». Того самого? Ой, это интересно! Кочевряжилась перед парнем, — другому верна! А теперь вспомнила. Что имеем, не храним; потерявши, плачем. Потом и по Сеньке тосковать начнёт. Чудная! Подружек таится. Себе тяжелее делает. По моему сердцу так; расскажешь про неприятное — тяжесть с души спихнёшь, про хорошее помянешь — радости прибавится.
— О-о! — воскликнула Гутя, заметив короткую карандашную строку. — Наверно, помешала Верке дописать? Ну, это я поправлю… чтоб подружка завтра не журилась!..
Она села на стул, отыскала в деревянном стакане тот же синий карандаш и начала выводить вериным почерком: «ек».
— Василёк, — прочла она и похвалила себя за написанное. — Теперь порядок!
Левой рукой взяла яблоко, сочная мякоть сладко захрустела на зубах.
Ниже слова «Василёк» Гутя, — буква под буквой, — вывела «Верочка». В обеих строках — поровну! Подружка заметит — обрадуется.
Припомнив шутливую кличку, придуманную ими в тот вечер, девушка, — тоже буква под буквой, — написала третью строчку: «Домовой». Опять — семь! Вот ведь как хорошо!..
На крыльце зашелестел веник, которым обметали снег с валенок. Гутя метнулась от стола, догрызая яблоко. Увидев Веру на пороге, не могла сдержаться и расхохоталась так, что брызги яблочного сока разлетелись в стороны.
— Над чем прыскаешь?
Гутя сунула в рот остаток яблока.
— Ты с ума сошла! — досадливо воскликнула Вера. — Говори: какое слопала?
— Нe знаю. Может, жёлтенькое; может, красненькое. Не успела разглядеть.
Яблоки на столе теперь лежали уже не рядами, а сбились в кружок, как цыплята в гнезде, — не сразу разберешься, какое пропало. Всё спутала баламутная девчонка!
А Гутя, следя глазами за каждым движением подруги, — подойдёт к столу или не подойдёт? — продолжала хохотать, руки невольно поджимали живот, будто без этого она не смогла бы остановиться.
— Довольна проделкой? Озорная коза!
— Правильно ругаешься! Козы — вредительницы огородов и садов!
Проглотив последнюю смешинку, Гутя, стараясь казаться степенной, провела тыльной стороной ладони по губам, влажным от яблочного сока, и спросила подругу — всегда ли она со счёта угощает гостей яблоками? Может, весь урожай в саду пересчитала поштучно?
Попросив не дурачиться, Вера рассказала, зачем она положила эти яблоки на стол.
— Дошло. Дошло! — замахала руками Гутя. — Выходит, науке ущерб нанесла! Но я нечаянно, — Бросилась к Вере и обняла её. — Не сердись, подружка, из-за пустяка. Для науки ты можешь записать: яблоко сладкое! Я привередливая: кислое не стала бы есть.
Гутя покачала головой.
— Коза у тебя последний раз в саду. Завтра уезжаем из Глядена. Все подружки. Забалуев кричит, справок на паспорта не даёт. Всё равно убежим! — Она повернулась к ватнику, что висел на вешалке, достала из кармана блокнотик и положила на стол, поверх тетради с вырезками. — Тут про коноплю всё записано, как ты просила: про все делянки. Полный тебе отчёт, чтобы не поминала лихом. Завтра прочтёшь. Завтра.
Пока грелась вода в чайнике, девушки сидели на скамейке перед печкой. Гутя рассказывала:
— Таська тоже собиралась к тебе на прощанье, да стирку затеяла. А Сёмка, ты знаешь, уже в городе.
— В клубе не ко двору пришёлся? А Лиза как?
— С ним. Куда муж, туда и жена! Квартиру им обещают.
— Понастроили там квартир — ждут вас не дождутся!
— Мы с Таськой — в общежитие, к нашим деревенским девчонкам. Сёмка — получит от заводского клуба. А может махнёт на курорт. Там, говорит, баянисты — в штате. Служащие! По утрам играют на физкультурной зарядке, а по вечерам — танцы. Будет наша Лизка павой похаживать! Даже завидки берут…
Вера перестала поддерживать разговор, и Гутя тоже на время замолчала.
После ужина девушки в обнимку улеглись на кровать. Гутя заговорила шёпотом:
— Скажи напоследок: ты обратно влюбилась в Бабкина?
— Как «обратно»? Я ведь никогда…
— Так я тебе и поверю! «Никогда раньше». А теперь шибко любишь? Ну, скажи.
— Не допытывайся. Я сама не знаю…
— Значит, любишь!.. А он-то, наверно, уже другую нашёл? Неужели будет ждать. На ногу ты вёрткая, а на думы неповоротливая…
Гутя вскоре заснула, крепко и сладко, как ребёнок. Вера, чуть не всю ночь пролежала с открытыми глазами. Только перед утром сон сморил её. От стены несло холодом. А девушке казалось — от студёной воды зябнет тело. Она пытается вынырнуть и не может. На счастье попала в руки верёвка, спущенная со скалы. Вершина — далеко в небе. Бабий камешек! Над обрывом стоит сосенка, качает полосатой головой и смеётся: «Зачем ты бросилась в реку?.. Подумаешь, тоже любовь!..» Вера кричит: «Чем я виновата? Всё неладно повернулось… А я жить хочу…» Она пытается по верёвке взобраться на отвесный берег, но пряди, одна за другой, рвутся, как водоросли. Неужели не выдержат? Ещё бы немножко. Ещё…
В комнате посветлело. Открыв глаза, Гутя вскочила с постели:
— Ой, проспали!
Вера, тяжело дыша, села на кровати, боязливо посмотрела вокруг себя, потёрла виски.
— Приснилось тебе что-то? Страшное, ага? — приставала любопытная Гутя.
Подруга не ответила. Ну и не надо. Пусть одна переживает…
Мороз навёл на окнах первые, ещё лёгкие, узоры. В доме было прохладно. Придя в себя, Вера бросилась к печке. Как всегда, у неё припасены сухие дрова. Через полчаса сварится картошка, вскипит чай.
Но Гутя заторопилась домой. Ей хотелось уйти раньше, чем подружка обнаружит дописки в тетради. Чего доброго, ещё больше расстроится. А уговаривать нет интереса. Пусть посматривает на свой локоть: близок да не укусишь. Осталась на бобах! Успокоится — приедет в город…
Гутя быстро умылась, надела свою стёганую ватнушку. Вера накинула полушубок на плечи. И они вышли на крыльцо.
Яблони стояли, опушённые белой хвоей богатого инея, а над ними висела по-утреннему лиловая морозная дымка.
— Гутька! Красота-то какая! — встрепенулась Вера. — Как в то утро берёзки в поле! Помнишь?
— Стоит память пустяками забивать!.. Размохнатились от первого мороза. Принесла его нелёгкая ни раньше, ни после.
— Он и так ранний, — Вера пристально взглянула на сад. — Снегу мало: шуба тонкая, ненадёжная.
— А от моей одёжки мороз совсем не отскакивает. Побегу скорее.
Подруги поцеловались.
— Пожелай мне, чего себе желаешь, — попросила Гутя.
— Даже не знаю… — пожала плечами Вера.
— Не обманывай. Я тебя насквозь вижу. И желаю тебе скорее… к дубу перебраться.
— Дуб у нас дома у калитки растёт. Папа приедет — переберёмся в село.
— Ну и скрытная! Поживём-увидим… Приезжай в гости. Адрес я пришлю…
Вера проводила подругу грустным взглядом, помахала на прощанье, когда та оглянулась последний раз, и, зябко ёжась, вбежала в дом. Подула на руки, отогревая их, и пошла к столу, чтобы сделать запись об этом первом и таком неожиданном морозе.
Приподняв блокнотик Гути, чтобы отложить его, до поры до времени, в сторону, она увидела те три строчки, и жаркая волна хлынула к её щекам.
— Озорная девчонка!.. И слова-то подобрала, как гадалка карты. Ровненькие. По семь букв! — Вера вздохнула. — «Пожелай мне, чего себе желаешь»… Только одного: не обманываться…
Расталкивая носильщиков, Вера первой ворвалась в вагон, в котором приехал отец. Она несла ему шубу и шапку. Но он, готовый к выходу, уже стоял в коридоре; смотрел на неё, как на незнакомую, даже посторонился.
— Папа!.. — Дочь, уронив одежду на чемоданы, обняла его. — Здравствуй!..
— А я немножко того… задумался. Встретит ли кто-нибудь?..
— Ну, как же не встретить. Мы заждались… — Звонкий голос Веры вдруг осекся. — Кузьмовна и я…
Ей хотелось говорить и говорить, сразу выложить всё, но по коридору уже протискивались носильщики, двинулись беспокойные пассажиры, и отец склонился над чемоданами.
— Я возьму. — Вера подхватила чемоданы. — А ты неси одежду. У нас уже зима. Шуба в дороге пригодится да и шапка тоже.
На отце была серая велюровая шляпа.
— Обрядили меня ленинградцы! — рассказывал он, идя рядом с дочерью по перрону. — Сидор Гаврилович говорит — к бороде идёт. Да и Аврик — туда же…