Она разозлилась: «Плати деньги и вали. Ребенок, бля!»
Я вынул из кармана мои двадцать рублей и подал ей. Считать и думать не мог. Она взяла деньги. Отсчитала три рубля, остальное подала мне назад.
И тут мы услышали уверенный хриплый голос из другого угла чердака: «Деньги ложи на кровать».
Из темноты вышли два типа и подошли к нам. Оба худые, за тридцать, в наколках, пьяные или начифиренные. У одного в руке нож. Он подошел к девушке и прохрипел: «Уу, сука… давай деньги!»
Взял у нее кошелек и положил себе в карман. Забрал и мои полтинники. Потом взял девушку за волосы и сильно дернул. Вниз. Она вскрикнула и упала на колени.
— Расстегни штаны и соси, сука! — приказал он.
В это время второй подошел ко мне.
— Давай часы!
Я снял часы и подал ему. Одной рукой он принял часы, а другой как-то странно размахнулся и огрел меня чем-то железным. У меня от боли перехватило дыхание. Я сел на пол. Увидел в его руке велосипедную цепь. Подумал: «Если он меня ей по голове ударит, то убьет».
Но убивать меня, видимо, не входило в его планы. Он связал мне руки и привязал к какой-то трубе. Расстегнул ширинку и встал рядом с товарищем. Девушке пришлось обслуживать двоих. Они сопровождали происходящее комментариями, которые мне не хочется вспоминать.
Сердце мое было в пятках. Я предвидел, что, получив желаемое, мерзавцы не оставят нас в покое, а захотят помучить. А потом…
В голову неожиданно пришли слова: «Пресвятая Богородица, помилуй меня грешного, спаси и сохрани!»
Я повторял их снова и снова. Молитву эту я слышал от бабушки. Легче мне не стало — сердце трепыхалось, по спине струился пот.
Я видел все. Видел, как один тип срывал с девушки оставшуюся одежду. Потом заламывал ей руки. Другой бил ее ногой. Потом ремнем. По груди, по спине. Слышал, как она кричала.
Один тип с наколками сказал что-то другому, показал на меня. Тот подошел ко мне и ударил кулаком по лицу. Потом еще раз. Во рту у меня стало тепло и солоно. Потом оба ушли.
Девушка с трудом встала, оделась и развязала меня. Я поднялся. Выплюнул кровь. Челюсть болела. В верхнем ряду зубов образовалось прореха. Девушке тоже досталось крепко — нос ей сломали, один глаз заплыл, она охала, хромала, левую руку прижимала к груди. Мы не говорили между собой. Вышли из дома и пошли в разные стороны.
ПСОУ
Псоу — это желтое абхазское вино. Очень легкое.
— Не бери этот лимонад, — сказал мне Горгия, — возьми лучше Гурджаани.
— От Гурджаани голова болит, — вмешался Сашенька-Комсорг. — Пойдем в горы к абхазам и купим молодого красного вина. Изабеллу.
— Любое вино — кислятина. Портвеша надо взять и делу конец, — пробурчал Валерка.
Я предложил: «Берем сейчас пять Псоу для девочек, десять Гурджаани для нас и специально для Валерки — пять фугасов».
Никто не возражал. Горгия проворчал: «Как можно пить этот лимонад, элу сладкую мочу?»
Миша Маленький заплатил из общего кошелька. Еще и на пару хачапури с сыром хватило. Разделили по-братски, съели и пошли в лагерь. Несли так: Горгия и Сашенька несли каждый по пять бутылок Гурджаани. Я — Псоу. Валерка — фугасы. А Миша Маленький ничего не нес. Он был аспирант-математик. А математикам бутылки нельзя доверять.
Вино мы брали для вечера. У Ниночки был день рожденья. Договорились идти в шалман в первом ущелье. Его хозяин обещал сделать шашлыки.
— Зарежем барашка. Лаваш и помидоры бесплатно дам. Столики поставим на пляже у моря. Будете сидеть как боги! А вино свое несите.
В спортивном лагере был сухой закон. Начальство боялось, что «все перепьются и станут неуправляемы».
Жара в тот июль в Пицунде стояла дикая. Днем и ночью — тридцать шесть градусов. Уже пять дней — ни ветерка. И влажность такая, что развешенное на балконе белье за ночь становилось мокрым. Но нам было все равно. Молодость! Самому старшему из нашей компании, Мише Маленькому было двадцать два. Всем остальным и девятнадцати не было. Жара — так жара. Влажность — так влажность. Гога Жуткий говорил: «Люблю, когда тепло!»
И спал на пляже. Ноги в воде, голова на суше.
На море стоял мертвый штиль. Купаться днем было противно, такой теплой была вода. Студенты называли ее презрительно — «чернила». Черное море называли — «лужей».
Вечером все собрались в шалмане. Как и было обещано, прямо у моря стоял длинный стол. На столе алюминиевые вилки, стаканы, тарелки и два больших блюда с помидорами и лавашем. Мы достали бутылки, расселись. Горгия разлил вино и провозгласил тост за здоровье новорожденной. Посмотрел на Ниночку масляно. Он на всех женщин так смотрел. Чокнулись, выпили, расцеловали Ниночку. Я поцеловал Ниночку, потом Ниночкину подружку Верочку, которую Ниночка звала Лапочкой. Ниночка говорила: «У Лапочки очень стройные ножки… На нее все мальчики смотрят».
А потом Таню.
Ждали шашлыка. Наконец он появился. Хозяин шалмана принес в двух руках огромные похожие на шпаги шампуры. От больших, зажаренных до красноты, кусков баранины шел ароматный пар. Хозяин снял мясо с шампуров, положил на тарелки. Мы начали есть. Шашлык легко жевался. Помидоры были сладкими. Лаваш макали в помидорный сок, в котором плавали укроп, петрушка и белые колечки лука.
Вначале я пил Гурджаани. Потом крепленое. И только, когда уже был пьяный — Псоу. Это называлось «сделать ас-саже».
Хозяин включил магнитофон. Орера. Кикабидзе пел: «Я пьян от любви!»
Валерка заговорил, обращаясь к девушкам: «Не ходите, дети, в Африку гулять… Знайте — на большом дереве, что перед воротами лагеря, сидит Гога Жуткий. С утра сидит. Когда девушка мимо проходит, Гога свистит соловьем. Я, говорит, не Гога, а Соловей-разбойник».
Миша Маленький ничего не понял и спросил: «Этот Соловей что, из Африки?»
— Нет, он с журналистики.
— А что он на дереве делает?
— Сидит.
— Гога харашо жизнь панимает, — добавил Горгия. — Я би тоже на дерево палез, если б на журналистике учился. Там вед адни девачки… Им гавариш — пады суда, а ани тебе — идыот.
Миша Маленький понес дичь: «И я хочу на дерево. К Гоге. В Африку. Вместе будем свистеть… Как соловьи. Димыч, полезем?»
— Я не против, только для начала искупаться хочу. И тебе советую.
Скинул одежду и вошел в воду. Несколько шагов было до воды, но я умудрился по дороге два раза споткнуться.
— Димыч нахрюкался, — сказал кто-то.
Остальные тоже полезли — в чернила. Как назло у берега было много медуз.
— Медузы! — закричали Ниночка и Верочка.
Таня вошла в море не спеша, вкрадчиво, как кошечка.
— Вада как в тбилисских банях. А мидузами можно как мылом мыться, — заявил Горгия и поплыл брассом, отфыркиваясь.
Комсорг Сашенька заревел по-медвежьи, попытался руками пробить себе дорогу к чистой воде. Шумел и брызгался.
— В Африке большие злые крокодилы! — провозгласил Валерка, снял свои толстые очки, положил их на одежду и нырнул, попытался проплыть под медузами. Это ему не удалось, он вынырнул метрах в пяти от берега, жадно глотнул воздух широко раскрытым ртом и поплыл, смешно махая руками.
Миша Маленький вообще в воду не полез. Он был щуплый и болезный. Ему везде и всегда было холодно. Даже в кавказскую жару. Он говорил: «Мои древние кости согреются только на холме Сион».
За это его иногда звали — «сионист проклятый».
Купались долго. Подныривали под девчонок — пугали. Девушки визжали. Валерка вертелся вокруг Тани. Это мне не нравилось.
Потом вышли из моря, обсушились и опять сели за стол. Я сел рядом с Таней. Обнял ее. Тихонько поцеловал в шею. Она посмотрела на меня нежно. И поцеловала в нос. Засмеялась.
Я сказал: «Что-то Валерка все около тебя вертится».
— Не ревнуй, бесполезно.
— На обратном пути отстанем от всех и посидим на скалах?
— Почему бы и нет?
— Ты что сегодня весь день молчишь? Жизнь прекрасна! И я с тобой.
— Ты милый, но мир на тебе не сходится. Димыч, я болею.
— Аааа.
— Да. Да.
— Но в губы-то тебя поцеловать можно?
— В губы можно, а больше ничего нельзя.
— Понимаю.
— Ничего ты не понимаешь, дуралей. Я тебя люблю!
— А я — тебя. Жизнь прекрасна!
— Вот заладил.
Сашенька явно перебрал. Громко разглагольствовал: «Да, я — комсорг. А вы все — комсомольцы. Кому вся эта му-тотень нужна — что, мне? Мне нужна — баба, а не комсомольская организация. А бабы все кто? Комсомолки. А комсорг — кто? Я. Логично? Димыч, ты у нас по девушкам спец, скажи, логично или нет?»
— Логично, только ты больше из фугаса не пей, а то тебя нести придется.
— А надо будет — и понесешь. Руки не отсохнут.
— Отсохнут.
Тут в спор вмешался Горгия. Он сказал: «Ты, Сашенка, не к Димычу, а ко мне абратись за помощью и саветом. Я тебе дэвушку найду. Хочешь бландинку, хочешь бранетку. Их так много везде, девушек. И все камсомолки. Очень нэжные. Только не журналыстки».
Ниночка обиделась за журналисток. Возразила: «Что ты к журналисткам привязался. Они очень умные. Начитанные».
Верочка-Лапочка вторила подруге: «И красивые».
Горгия процедил сквозь зубы: «Прадажные все…»
Пьяный Валерка задолдонил: «Они будут вас кусать, бить и обижать. Не ходите дети в Африку гулять! В Африке гориллы…»
Миша Маленький влез с комментарием: «В Африку без визы не пускают. А визу хрен кому дадут. Ах, хорошо в стране советской жить!»
Сашенька-Комсорг услышал это и взорвался: «Сионист проклятый! Ты меня не провоцируй! Думаешь, я не понимаю тебя? Думаешь, я глупее всех? Нетушки. Знаю я вас! Умники! Вам не понравилось, вы — по и нету вас. А я родился в Можайске. Где одни блатари да дебилы. Я русский человек. И учусь на экономфаке Московского университета! И советскую власть люблю… Была бы ваша власть, вы бы меня сожрали. Всех бы нас сожрали».
Тут он перестал говорить, завсхлипывал. Потом посмотрел на щуплого Мишу и добавил: «Ну ладно, Мишан, не серчай, это я так, заврался слегка… Димыч, налей мне красного!»