Об авторе
Александр Павлович Поляков родился в 1949 году в Северном Казахстане. После школы работал грузчиком, наборщиком, токарем, электриком. Окончил факультет журналистики ЛГУ. Работал корреспондентом «Магаданской правды», «Известий», в настоящее время работает в Госкомиздате СССР. Член Союза журналистов СССР. Автор публикаций в журналах «Молодая гвардия», «Наш современник», «Смена», «Молодой коммунист».
Наверное, можно сказать так: Александру Полякову везет — он всякий раз находит для своих очерков героев с неординарной судьбой, ярким, сильным характером, наделенных талантом, отвагой, мужеством, добротой. Но можно сказать и иначе: автор всматривается в изменчивую нашу жизнь внимательными любящими глазами и оттого видит, описывает в ней, в людях то, что другие просто-напросто не замечают в спешке каждодневности, не узнают этот прекрасный, неповторимый, таинственный «огонь, мерцающий в сосуде» — огонь красоты человеческого лица, деяний, мыслей, подвигов.
Свою первую книгу Александр Поляков назвал «Сад памяти». Думаю, не случайно это. Рассказывая об одном из своих героев, о старом печнике Евдокимыче, автор пишет: «Он хотел бы, чтобы тепло созданных им печей не унеслось бесследно сквозными зимними ветрами, а осталось в человеке…» Одного хотелось бы мастеру — памяти. Как печален и светел многолетний труд по созданию мемориала памяти в саду Николая Федоровича Ятченко, в войну узника Дахау и Штутгофа («Сад памяти»). Как обеспокоен за судьбу Спасского-Лутовинова деревенский парень, лесник Некрасов («Писатель Тургенев и лесник Некрасов»)…
Пусть не сохнут цветы и травы в Саду нашей памяти, пусть звучат в нем голоса живых и ушедших и поет любимую песню своего погибшего отца крестьянка и писательница Вера Конарева.
Мне кажется, что автор на верном пути. Он тонко чувствует слово, и это позволяет ему раскрыть характеры людей полнее, ярче. Хочется от души пожелать ему удачи.
* * *
Посвящаю памяти моей матери
Поляковой Марии Александровны.
Мастера
* * *
Душа человека заключается в его делах.
Ключ скрипичный, ключ волшебный
Петь я не умею. Когда от избытка лирических чувств начинаю подвывать радиоприемнику, у жены все валится из рук, а дочь, стараясь не смотреть на меня, уходит в гости к подруге. В праздники я, обреченный на немоту, сажусь рядом с другом-гитаристом и подсказываю ему слова наших уже начинающих забываться студенческих песен, а он красиво и громко под струнный звон ведет мелодию. Но так порой хочется самому…
— В школьном хоре состояли? — спрашивает Огородников.
— Было дело.
— Потому и не поете.
Странное, не правда ли, заключение. Но я верю Дмитрию Ерофеевичу, потому что знаю его давно, потому что дело, которому тридцатилетие служит учитель пения, — дать всем людям красивый голос. Он написал несколько книг, главная из них — «Музыкально-певческое воспитание детей в общеобразовательной школе». Специалисты называют ее сенсацией, книгу тщетно ищут в букинистических магазинах, библиотеках, главы перепечатывают на машинке, записывают на магнитофоны.
Если в двух словах, то Огороднов разработал и ввел в практику свою систему упражнений для развития голосового аппарата у ребят, воспитания их музыкального ладового чувства. В основе системы — свобода, предельная легкость, естественность и непринужденность извлечения звуков. Ведь как обычно строится программа уроков пения, занятий хора в средней школе? Правильно, на использовании всей первой октавы сразу. И это в то время, когда диапазон детского голоса еще беден, узок. Мы, помнится, тоже в хоре старались не ударить лицом в грязь — такие звонкие рулады запускали, далеко было слышно…
А теперь вот я не пою. Не умею.
У Огороднова все по-другому. Он бережет, лелеет, растит, если хотите, голоса. Учитель берет за основу простые, самые доступные детям тона — два-три; на них-то и строится у ребят повседневная речь. Но именно здесь и начинается главное: учитель старается достичь при этом — и достигает — редкостной красоты звучания, едва ли не предельной глубины. Как? Особыми упражнениями. Лишь певцы-профессионалы стремятся к такому совершенству. А у Огороднова дети — обычные, никем специально не отобранные (это важный момент!), и в их вихрастой толпе, вылетевшей в перемену из классов, много и тех, кого в других школах записали бы в безнадежные «гудошники»: нет слуха, чего время зря тратить…
Познакомились мы с Дмитрием Ерофеевичем в Гатчине, уютном, зеленом пригороде Ленинграда, где в местном интернате он долгие годы вел уроки пения. Была весна, погожий апрельский день, и старый придворцовый парк миллионами еще заспанных почек пил тихую, ясную свежесть. И тут прилетел звук, сразу ставший продолжением солнечного дня. Это, похоже, песня, хотя странно — слов и мелодии как будто и не было, была лишь поразительная чистота и нежность. Что, может, деревья запели: чего не случается весной?.. Я пошел на звук и скоро открыл двери интерната, распахнутые окна которого смотрели в парк. Заметил у входа табличку: «Сегодня поет капелла».
Давно, признаюсь, не видел таких серьезных и вдохновенных лиц. Передо мной стояли не отличники, не середнячки, не безнадежные завсегдатаи отстающей «камчатки», тут была — капелла. Вот ребята подняли враз руки, вдохнули как-то по-особому — и запели: «У-у-о-о-а… уль-а-а…» Те, кто находился в зале, а гостей на рядовой репетиции собралось немало, вслушивались, пораженные, в глубокой сосредоточенности подняв посветлевшие лица навстречу потоку звуков. Подвижный, худощавый человек дал знак, упражнение кончилось, началась песня…
Потом была Всесоюзная конференция по вопросам развития музыкального и певческого голоса детей и юношества. Настал черед выступать с докладом Огороднову. Знал он: не все верят в его методику, не все поддерживают новое дело. Легко взбежал на сцену, осмотрелся и вдруг махнул рукой: ко мне, ребята! Его вмиг окружил гатчинский хор. Папка с приготовленным десятиминутным докладом полетела на стол: чего, мол, тут говорить, давайте лучше послушаем…
Спели в отведенные десять минут. Их попросили еще. Потом еще и еще. По единодушному желанию зала пели ребята вопреки строгому регламенту более сорока минут.
И вот мы снова встретились уже в Москве, в школе-интернате № 42, куда Дмитрия Ерофеевича пригласили столичные ученые и педагоги продолжить и развить свой эксперимент.
На третьем этаже музыкальный класс: ряды скамеек, проигрыватель, магнитофон, шкафы с нотами, книгами. В центре — доска, к ней пришпилен большой белый лист, на котором странная, прямо скажем, для урока пения схема — «алгоритм постановки голоса»: две огромные яркие буквы «у», связанные плавными линиями. Посередине листа нарисован цветок; тут, как выяснилось, следует непременно вдохнуть, то есть попросту «понюхать цветок».
— Вдыхайте плавно, чутко, — напоминает детям Огороднов. — Как вдохнете, так и запоете.
Пятиклассники народ шумный — со сверкающими глазами, неуспокоенным от беготни дыханием. Дмитрий Ерофеевич терпеливо дожидается тишины, затем приглашает: «Ира, поработай». Девочка подходит к схеме, берет указку: «Внимание, начали!» И класс дружно поет, неотрывно следя за указкой, скользящей по линиям то медленно, то быстрее.
На урок в сорок второй интернат приехала из Куйбышева Наталья Рыбкина, закончившая консерваторию; профессионал, стало быть. Я слышу ее восхищенное: «Какой звук, какой богатый ритмический рисунок…» Но учителю мало:
— Саша, смелее гласные! «А» — рот открыт, и не просто, а радостно «о» — вниз, с достоинством. Не забывай «ль» как вдох, с улыбкой. Улыбка — отдых. Молодец, хорошо…
Огороднов любит хвалить, спешит делать это. И я замечаю, как еще старательнее поет тот, к кому он обратился, какой напор благодарной радости сдерживает мальчик.
Впрочем, это не пение в привычном для нас понимании. Дмитрий Ерофеевич пошел на небывалое — почти отказался от пения на уроках… пения. Точнее сказать, от разучивания бесконечного числа песен и песенок, чем, увы, грешат, пытаясь хоть так, хоть этим разнообразием увлечь, заинтересовать ребят, в других школах. А ребята упорно не увлекаются и норовят чуть что улизнуть с мячом на футбольное поле: тоже, мол, нашли урок — пение…
С уроков Огороднова убегать и не помышляют. Наоборот, нетерпеливо заглядывают в класс задолго до звонка, а ведь у него вначале только упражнения — вот эти, по схеме. В чем же дело? Да в методе. В основу его заложена смелая и гуманная мысль: все дети могут красиво и правильно выучиться петь, у всех без исключения есть музыкальные данные, надо только уметь развить их. Да, смелая мысль, касающаяся ведь не чего-нибудь — музыки, где испокон веку господствовал строгий отбор, требовалась бросающаяся в глаза одаренность. А если… «Не выйдет у тебя, голубчик… Медведь, извини, хе-хе, на ухо наступил…» — знакомый приговор.
В интернате № 42 эти слова запрещены. Здесь каждый талантлив, здесь каждый на виду, работает в полную силу, сменяя товарищей у доски. «У-у-у… о-о-уль», — тянут дети, и надо видеть, какие счастливые при этом у них лица. Тут, признаюсь, не сразу я понял учителя: и чего, кажется, топтаться так долго на месте, да и звуки какие-то уж слишком простые… Но в том-то и дело — простые, комфортные для ребячьей гортани. («Сережа, и младенец умеет петь «уа-уа-а», тебе чего стоит».) Здесь действует, по словам Огороднова, фактор благодати, когда полное — до тонкостей — овладение звуками приносит детям физическое наслаждение, когда гортань буквально счастлива от рождающихся в ней нот. Оттого и лица такие: мы можем, у нас получается…
Постепенно, бережно «ставится голос», развивается от систематических упражнений артикуляционный аппарат, обнаруживается музыкальный слух у каждого в классе. Зато потом ничего не стоит в считанные минуты разучить и с блеском исполнить любую сложную песню. Так и случилось недавно в консерваторском зале, где собрались профессионалы из профессионалов. Стряхнув налет искушенной сдержанности, они не жалели ладони для аплодисментов.