Как-то раз во время одной из многих наших бесед я рассказал Дмитрию Ерофеевичу о древней Мологе, приволжском уездном городишке, скрывшемся навек под волнами Рыбинского водохранилища. Вернее, рассказал о тамошней гимнастической школе, кстати, одной из первых в России. Воспитанники ее, или гимнастеры — так тогда их называли, пели и пели подолгу, собравшись в круг, сложив на груди могучие руки. Пение входило в программу занятий наряду со всевозможными сальто, кульбитами и стойками на трапеции. Считалось, что так вырабатывалось верное дыхание, увеличивался объем легких, повышалась даже выносливость.
— Эти гимнастеры — умнейшие были люди. — Незримая сила сорвала Огороднова с места; юношески легкий, он прошел актовый зал и со сцены торжественно заключил: — Пение может все!
Наверное, учитель подобно всякому человеку, увлеченному поглотившим его делом, чуть-чуть преувеличивает возможности своих уроков. Но, честное слово, есть заразительная правота в его убеждении: если дать людям красивый голос, научить им владеть, то они и сами станут красивее, умнее, добрее, талантливее. Не тотчас, разумеется. Речь идет о воспитании человека будущего, а будущее, как известно, начинается сегодня. Большие задачи стоят тут перед педагогикой, и лучшие, ищущие учителя берутся их решать уже сейчас, в напряженных буднях средней школы.
«Выражай в голосе прежде всего свою доброту. Выражай ее свободно, непринужденно» — с таких слов начинается составленная Дмитрием Ерофеевичем «Памятка педагогу по вокальной работе с детьми».
…А все-таки хорошо, что Огороднов такой же, как много лет назад, в Гатчине и раньше, когда ничего еще не было — ни его системы, ни книг, ни сенсационных выступлений в отливающих золотом старинных залах. Порой мне даже кажется, что он с годами становится моложе. «Подумаешь, тоже работа — беспечное это житье: подслушать у музыки что-то и выдать шутя за свое», — неунывающе отвечает стихами.
Надо сказать, что музыку он слушал и слышал всегда, но вот серьезно начал ей учиться только в тридцать лет. А прежде — детство в семье из восьми человек, где каждый кусок хлеба на счету, — не до фисгармоний с роялями. Потом война — с первого до последнего дня в артиллерии, ранение, контузия, орден Красной Звезды; в мирное время — горный институт, работа в Главной геофизической обсерватории под Ленинградом… И вдруг круто, чувствуя давно и мучительно в себе иное предназначение, он изменяет свою жизнь. Вскоре уезжает в маленькую безвестную Лопухинку, начинает заниматься с детьми. Сорока пяти лет становится студентом-заочником педагогического института. Штудирует труды ученых, музыкантов, педагогов, психологов, физиологов, медиков, словно в надежде на поддержку в сомнениях: не так надо учить петь, не так. А как?
Все мы, размышлял он, радуемся нежным, чистым детским голосам. Отбираем таких ребят в студии, кружки, учим, восхищаемся, а после оглядываемся в недоумении: ау, таланты, куда же вы подевались? А ведь забываем, что человек является на свет с наипростейшим, фальцетным механизмом образования голоса, предназначенным вовсе не для услады нашего слуха. Просто есть мышца, замыкающая гортань несмышленого младенца от не дай бог молока да каши. Она и влияет на голос; мудрый прагматизм природы, не более. Мы же — давай, жми на всю, поражай дарованием. И поражают, увы, недолго, так как уже с шести-семи лет идет формирование взрослой, грудной (смешанной) системы голосообразования. Не тут ли надо — бережно, вдумчиво — искать ключ к проблеме?..
Жизнь показала: он не ошибся. Детские голоса, воспитанные по новой методике, красивы, гибки не только в школьные годы, но и гармонично развиваются впоследствии.
Однажды Дмитрий Ерофеевич читал какой-то роман. Книга была не очень — то и дело встречалось: «Ее душили слезы отчаяния» или «Радость клокотала в его горле…» Но иногда — хвала скучным романам! Все мысли, предположения изученных им теоретиков, наложенные на собственные рассуждения и поиски, вдруг сошлись в ясный ответ: основной «музыкальный инструмент» человека не ухо, как говорят, — слух сам по себе, а голосовой аппарат в целом с его чуткой, по словам специалистов, богато иннервированной мышечной системой.
Он проверял это годы и годы, терпел, случалось, неудачи, страдал от непонимания («Идите черепашьими шагами!»), чтобы потом пережить внешне негромкий, но истинный педагогический триумф.
Медленно, в повседневных трудах идет к педагогу, а тем более к школьному, нерасторопная слава.
Сегодня учитель убежден: постепенно надо отойти от привычного выражения «музыкальный слух», а ввести другое понятие, скажем, «музыкальный голосовой аппарат» — дело-то все в голосе, именно его следует развивать и пестовать предлагаемыми им упражнениями. А слух — это уже обратная связь…
Несколько лет назад занятия по новой методике в виде эксперимента стали проводиться в классе вокального ансамбля Ленинградского вечернего музыкального училища. Огороднов собрал группу из тех, кого не приняли: нет, дескать, данных. Результаты удивили даже автора. Уже через два года ансамбль — его назвали «Доминанта» — заявил о себе как один из лучших вокальных коллективов города. И новая мысль: система доступна и взрослым. (Эта мысль великодушно подарила надежду и мне — еще не все потеряно.)
Гатчинский ансамбль «Тоника», костяк которого составили подросшие ученики Огороднова, не раз выходил в лауреаты всесоюзных смотров, первенствовал на традиционном ленинградском конкурсе «Весенний ключ», покорил своим искусством взыскательный Таллинн, был приглашен в Венгрию, Финляндию.
…Огороднов с задиристой веселостью вскидывает голову, говорит, не забывая следить чутким слухом за голосами расшалившихся на перемене детей:
— Думаю, сейчас мои пятиклассники победят на конкурсе любой хор музыкальной школы. Слышали бы вы, какой голос — чистый, как ручеек, «прорезался» вчера у одной нашей девочки.
Наверное, найдется не слишком много учителей пения, к мнению которых уважительно прислушиваются педагоги ведущих школьных дисциплин — математики, литературы, физики. А здесь это так. Более того, работой заинтересовались режиссеры и актеры в театрах, ученые в Институте общей генетики АН СССР, Институте общей и педагогической психологии Академии педагогических наук СССР. И вот почему. Дети у Огороднова не только хорошо поют, не только верно и красиво говорят, что само по себе уже важно, но и лучше успевают по всем предметам. Они лучше чувствуют слово, они эмоциональнее, у них крепче память, более развито логическое мышление, чем у сверстников из других школ. (А ведь это интернат, где учатся ребята не с самыми благополучными судьбами.) Не случайна и схема на доске: на уроке пения школьники следят за ней, помогая себе особым движением руки.
— Чтобы слух следил за голосом, следи неотрывно за движением руки-указки, — напоминает Дмитрий Ерофеевич.
Именно включение в работу с голосом таких движений, зрительных ассоциаций, как мне объяснили, «запускает» в действие сразу многие нервные механизмы — голосовой, слуховой, зрительный, общедвигательный… А это, заметим, уже превосходные условия для развития не одних лишь музыкальных способностей.
«Выражай чувство искренне и полно, делай это одновременно и голосом, и губами, и руками. Пой, высказывай, убеждай — для того и дан тебе человеческий голос».
«Добытую в голосе свободу храни до конца занятий, храни до конца жизни».
Это уроки Огороднова. Они идут уже во многих городах — в Горьком, Казани, Уфе, Томске, Ашхабаде, Харькове, Омске… Часто, откликаясь на приглашения, учитель проводит их сам — на подъем он удивительно легок. Пишут и зарубежные вокалисты — из Болгарии, ГДР, Чехословакии.
— Огороднов не просто увлеченный педагог-энтузиаст, — сказал мне доктор искусствоведения, профессор Леонид Борисович Дмитриев, автор известной книги «Основы вокальной методики», — но человек, оценивающий свою и чужую работу глазами ученого. Это и позволило ему систематизировать материал, создать эффективную систему упражнений. А дело он делает масштабное, даже революционное. Потому что в корне меняются принципы, устои музыкального воспитания детей. В лучшую сторону меняются. Вы только посмотрите — результаты у него какие!..
Пели некогда здоровяки гимнасты в старинной Мологе. Поют в тихой зеленой Гатчине, в московском сорок втором интернате, в других местах страны. Возможно, овладев системой Огороднова, запою и я и мой голос перестанет нервировать домашних. Что же тогда получается, Дмитрий Ерофеевич? Выходит, мастера-вокалисты на потоке?
Нет, конечно, нет. Просто… Просто еще, по выражению Ушинского, хоровая песня несколько отдельных чувств сливает в одно сильное чувство и несколько сердец в одно сильное чувствующее сердце.
Не так уж и мало в наш деятельный век.
Евдокимыч
Дед идет по тротуару трепетной старческой походкой, широко разбрасывая для устойчивости ноги в порыжелых клепаных ботинках. Он разменял уже десятый десяток, он все видел, все знает и устал жить на свете. А в доме на соседней улице его ждут. Там говорят вполголоса, боясь не услышать звонок, с нетерпением смотрят на часы и с неприязнью на печь — это она причина многих бед, простудила детей малых и вот-вот пустит степенное семейство по миру: угля подавай ей тонну, а тепла получишь на грамм.
— Николай Евдокимович! Наконец-то! Позвольте вашу шляпу…
Шляпу Евдокимыч «позволяет»; его, отдувающегося с дороги, ведут туда, где печь. И тут со старым мастером происходит нечто удивительное. Куда-то исчезли без следа коленная дрожь и дряблость трепетного шага. Есть нежно-хищная поступь, бесшумное дыхание охотника, уловившего бульканье токующих тетеревов. Михайлусенко мягко кружит у печи, прислушивается к тому, что происходит во тьме ее больного угарного нутра; он словно ждет оттуда особого сигнала, возможно, даже жалобы или надсадного вздоха, по которому и решит судьбу прокопченного дымохода, изношенного зольника, ветхого колосника. И сигнал приходит. Выносится приговор: ломать.