Коля захлебывался хохотом.
— Сразу видно — компанейский парень! Бывалый!
Поцеловав, Вера отдала его матери.
— Ну, а у тебя-то, подруженька, все еще никого нет? Отстала ты пошто-то от всех нас…
— Ой, не говори!.. Не спрашивай…
Они сели к столу, одна против другой. Лиза держала ребенка на руках.
— Где ты жила? — заговорила Вера, хотя и многое знала о подруге от ее матери. — Что поделывала?
— Не жила, а мыкалась, — рассказывала Лиза, вытирая платком слезы. — Хлебнула горя-то столько, что тошно стало… Прошлое лето уборщицей служила в одном санатории. Ходила с тряпкой, полы подтирала… Весь день возишься, без дела не сидишь, а дела-то не видно… Орден запрятала подальше, чтобы на душе не так было муторно. А Семке невдомек. Один раз пьяный, — а трезвый-то он редко приходил домой, — взял да и посмеялся: «Орденок твой заржавел! Требуется всполоснуть». Меня аж перевернуло всю. Рожу, говорю, тебе помоями всполосну. У тебя, говорю, совесть изоржавела! Срам слушать… Разругались мы с ним в дыминушку. Он раскричался, что его аккордеон семью кормит… А я ему на это: «Семью?! Где у тебя семья-то? Колька Скрипуновым записан. Отчество не заполнено. Пусто. Будто безотцовщина. Подрастет — парнишки просмеют. Лизаветычем навеличивать будут…» Думала этим пронять его, паразита…
— Мамка! А мамка! — Коля сунул матери мизинчик в рот. — Ты тятьку бранишь? Ага?
— Молчи, разнесчастный! — Лиза шлепнула сынишку. — Про дядю я. Про чужого дядю.
Ребенок заплакал.
Лиза продолжала рассказывать жалобно:
— Ну, так вот. С него как с гуся вода. Ухмыляется. «Ты, говорит, моей музыкантской души не понимаешь…» А какая там душа! Тьфу! Голик вместо души-то, коли родному сыну законных метрик не пожелал дать… А к музыке, ты сама знаешь, мое сердце податливое. В праздник я и поплясать люблю. Но чтобы каждый день праздничать да бражничать — это не по мне. У меня от этого кровь застаивается, расплываюсь во все стороны, хоть каждый день в платьях швы подпарывай да перешивай. Я такая-то сама себе немилая. Люблю силу положить с толком…
Мне бы надо в прошлом году убежать от Семки-то — я бы уже человеком здесь была. Ожила бы душой. Не стыдно было бы опять орден-то на груди носить… Нет, держалась, дура, за мужика. Все надеялась, что образумится. А он, по пьянству, с какими-то жуликами спутался… Плюнула я на него, окаянного, и вот приехала…
Она заговорила о работе. Хорошо бы опять на коноплю! Стосковалась!.. Да и дополнительная оплата там высокая — можно заработать и для себя, и для ребенка.
Зная прилежность Лизы, Вера считала, что ее можно поставить звеньевой по конопле, но не сейчас, не среди лета, а будущей весной. Нынче лучше всего ей пойти в бригаду…
Так появилась Лиза на сортоиспытательном участке. И с тех пор на доске показателей дневной выработки ее имя занимало самую верхнюю строчку.
Лиза видела — у Веры не остается времени, чтобы съездить на конопляники, расположенные в семи километрах от этого полевого стана.
Сегодня, когда начался затяжной дождь и все женщины отправились домой, Лиза тоже исчезла. Но Вера не допускала мысли, что та пойдет к конопляному полю, потому и удивилась ее неожиданному возвращению. А Лиза пришла не с пустыми руками: широко распахнув двери, она втащила в комнату снопики:
Принимай, подруженька, образчики! Это — с большой полосы. Это — с опытной…
— Спасибо, Лиза! Спасибо! — Вера ставила образцы возле стены. — Пригодятся для выставки!..
С Лизиной юбки ружьями стекала вода.
— Сбрасывай мокрое, — потребовала Вера. — Накинь мое пальто, а твое просушим. И сама отогреешься у печки. Иззяблась ты под дождем. Даже губы посинели…
И Вера помогла Лизе снять прилипшую к рукам и плечам мокрую кофту.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ранней весной в Луговатку приехали из города на двух автобусах и нескольких «газиках» известные ученые, чьи имена то и дело появлялись на страницах журналов и обложках книг. Прибыли также директора и агрономы совхозов, председатели всех колхозов района. И сразу же отправились в поля. Машины, у которых колеса были обмотаны цепями, вереницей двигались по раскисшей дороге, разбрызгивая. воду из лужиц, раскидывая грязь по сторонам.
Ветер утих как бы для того, чтобы небо, по-весеннему молодое, могло вдоволь налюбоваться собою, глядясь в многочисленные зеркала апрельской снеговой воды. Да и само небо сияло, как зеркало. Одинокие белые облака, проплывавшие высоко-высоко, казались отражением снежных сугробов, которые все еще лежали длинными и довольно широкими лентами возле старых лесных посадок. Чистая грива была полосатой, по-особому нарядной. Вот такой она бывает всего лишь полнедели. Промелькнут эти деньки, и поля сменят ранний наряд на другой, потом на третий, тоже по-своему красивый, более богатый, а в конце лета даже роскошный, но ни один не затмит в памяти этой весенней поры.
Рядом с Шаровым на первой машине сидел Огнев и тоже любовался полями.
— Я вам скажу, только-только начинаем по-хозяйски использовать землю. Еще все впереди…
Колонна автомобилей остановилась в полях, защищенных лесными заслонами. Гости вышли из машин и направились к той кромке лесной полосы, которая уже освободилась от снега. Пахло прелыми прошлогодними листьями и снеговой водой. Но более всего был приятен тонкий аромат только что проснувшихся слегка набухших клейких почек бесчисленных тополей, что стояли рядами поперек всей Чистой гривы. На обочине, пригретой солнцем, уже сияли золотые капельки цветов мать- мачехи.
А высоко в небе жаворонки рассыпали задорную трель — хвалу весне.
Вторая половина лесной полосы утопала в снегу. Оттуда белое крыло сугроба раскинулось так широко, что все еще покрывало добрых две трети полевой клетки.
Те из гостей, кто был обут в сапоги, прошли через сугроб, проваливаясь по колено в зернистый снег. Шарова расспрашивали, насколько велик был снежный покров зимой.
Сугроб закончился тонким стеклянистым гребешком. Дальше — талая земля, от влаги сизоватая, как спелый чернослив. Там ходили колхозники с лопатами, делали неглубокие бороздки и по ним пропускали ручейки, чтобы досыта напоить живой водой землю всей клетки, до самой опушки второй лесной полосы, где белели прямые, как свечи, стволы молодых березок, выращенных Василием.
— Если на этом поле, — говорил Шаров, — сохранить влагу до июньской жары, тогда мы опять будем с хлебом.
— Вы что же — снова ждете засуху?!
— Ждать — не ждем, а на всякий случай готовимся…
Среди гостей был Забалуев.
…Четыре с лишним года назад Неустроев привез его в отдаленную и самую маленькую артель «Прогресс». Кругом той деревеньки — каменные увалы да леса. Сливать колхоз было не с кем. Сеяли там всего лишь полтораста гектаров. Такое хозяйство Сергею Макаровичу — по плечу.
Едва они успели войти в переполненную контору перед началом собрания, как по углам захихикали молодые просмешницы:
— Глядите — нового жениха примчали на смотрины! Лысого!
— Вроде староват…
— Наверно, больше никуда не пригодился…
Неустроев слышал эти насмешки, потому и говорил долго о его опытности, о его энергии, даже о славе упомянул.
Забалуев сидел, задумчиво опустив голову. Да, была когда-то у него слава, но непостоянная, вроде вешней воды на заливных лугах. Разлилась вода толстым слоем, всюду разлилась, куда достигал глаз, и Сергей Макарович чувствовал себя карасем на выгуле: привольно, куда вздумал, туда и плыви. Но вот начала скатываться вода, все быстрее и быстрее, оголились луга, пересохли озера, и жабры раздулись от ила — дышать стало нечем!.. Сам виноват, засиделся на одном месте. Пора в новый водоем. И здесь он себя покажет. Сызнова выйдет в знатные… Он поднял голову. На трибуну шагнул твердо и уверенно. Говорил о высоких урожаях, обещал богатый трудодень. Его приняли в колхоз и тут же избрали председателем.
Хлеб сеяли на маленьких полосках, окруженных лесами. Засухе в благодатную долинку был заказан путь. Хлеба и травы там росли хорошие, и в те трудные годы артель «Прогресс» чаще всего занимала в сводках второе место после «Новой семьи». Кое-кто уже опять ставил Забалуева в пример, а сам он на собраниях и совещаниях громогласно заявлял:
— Обгоню!.. Выйду на первое!..
Теперь он молча ходил по сугробу, косо посматривал на лесную защиту и про себя дивился: «Ишь ты! Вырастил!.. Вон какие деревья вымахали! Кто бы мог подумать. Ведь садили-то прутики…»
Огнев спросил без всякого умысла:
— Ну, какое, Сергей Макарович, твое мнение?
— А тебе чего надо? — огрызнулся тот. — Чего ты выскакиваешь вперед других? Мнение, мнение… Дай срок. Потерпи. А я скажу. Скажу. Я не привык молчать…
Сергею Макаровичу уже трудно было удержаться, и он начал пенять:
— Ты посчитал: Забалуев кончился! Остается только в сторожа пойти! А сам-то ни тпру ни ну… Ваша «Победа все время где-то внизу сводки… — Он погрозил пальцем. — А насчет меня ошибся: рано закапывать Забалуева! Рано! Его еще в ступе не утолчешь!
— Да что ты, Сергей Макарович? Что ты? — пытался унять его Огнев. — Я тебе желаю добра, успехов…
— Я давно Сергей. И давно Макарович… Видал дуплистые деревья? Те падают от малого ветра. А звонкие, у которых нутро крепкое, те стоят долго. Им ничто нипочем. Бывало, ударишь обухом — звенит сосна, как медная. Вот и я такой же!.. А ты обрадовался…
Прислушиваясь к шумному разговору, знакомые и незнакомые люди уже начали посмеиваться. Огневу ничего не оставалось, как отойти от своего громкоголосого собеседника.
После осмотра полей все вернулись в село и направились в двухэтажный каменный клуб, где было назначено выездное заседание ученого совета сельскохозяйственного института.
Василий издалека заметил Капу в ее диковатом оранжевом платье. Она первой из женщин выпорхнула одетой по-весеннему. Шла серединой улицы, замедляя шаг против каждого дома, чтобы все успели разглядеть — на ней новое платье. Шелковое!