Библиотеку Татьяна оставила, все годы была бригадиром огородной бригады. «Сдаем урожай на завод сухих овощей», — писала мужу на фронт, он показывал письма друзьям-однополчанам, радовался, что его Таня нашла свое место в колхозе.
Демобилизовался он поздней осенью. Над Сибирью гуляли сырые ветры, роняя на землю крупные снежинки. Они исчезали в высокой стерне, успевшей поблекнуть от непогоды. Но даже в эту унылую пору года неповторимые просторы родного края были приятны. Вон трактор тянет плуги, перевертывает широкую ленту жирной земли. Вон движется на зимний отдых самоходный комбайн. Вон летит стайка тетеревов на гороховое поле. Вон мышкует лисица; сейчас увидит машину и молнией метнется в бурьян…
На увале шофер остановился:
— Полюбуйтесь нашим «морем»!
Павел Прохорович глянул на окраину села и ахнул. Огромный пруд, окаймленный кустами тальника, еще не успевшего уронить золотистой листвы, лежал серебряным слитком.
Не сводя глаз с Луговатки, Шаров ждал встречи с семьей. Первой к нему вихрем примчится Зоя, подпрыгнет и повиснет на шее. Наверно, большая выросла, пожалуй, и узнать нелегко… Много раз просил у Танюши фотокарточку, но она почему-то не прислала…
Выбежав навстречу, жена на крыльце обняла его и, уронив голову на плечо, разрыдалась. Говорят, бывают слезы радости, но неутешные рыдания при встрече не могут не заронить тревоги в сердце. Павел медленно приподнял ее голову и поцеловал в мокрую щеку, усыпанную все такими же, как прежде, мелкими веснушками.
— Мать… что с тобой? Танюша! — Хотел посмотреть в глаза, но она опять уронила голову.
— Ни о чем не спрашивай… Все пройдет…
В доме было тихо. Павел хотел позвать Зою, но сдержался: в сердце разрасталась щемящая тревога…
Татьяна не могла рассказать подробностей трагической гибели дочери — захлебывалась слезами. Рассказали соседи.
…Жарким летним днем Зоя с соседскими ребятами ушла из детского сада. Никто не заметил их исчезновения. Они играли в колхозном сарае, где лежала пакля. Видимо, у них были спички, и они вздумали развести костер. Пакля вспыхнула. Огонь отрезал выход. Дети постарше прорвались сквозь пламя, а Зоя, самая младшая, не смогла выбежать. Когда с полей примчались люди тушить пожар, то на месте сарая уже дотлевали угли…
Выслушав этот страшный рассказ, Шаров приложил дрожащую руку к холодному лбу и опустил повлажневшие глаза…
Когда вернулся домой, Татьяна, взглянув на его лицо, поняла, что он узнал все, и шагнула к нему навстречу:
— Уедем отсюда… Завтра же уедем…
Пока шла война, она все выносила: знала — помогает ему и всем фронтовикам. Вставала с первыми петухами, возвращалась с работы в потемках. Бывало, сыпался снег, а она копала картошку в поле. У нее болели суставы, руки стали черными, шершавыми, пальцы — в трещинах. Но она не вздыхала, не жаловалась на судьбу: ведь ему на фронте труднее. А как было тяжело ей одной переживать потерю дочери! Десятки раз начинала писать ему и рвала недописанные письма… Работала, пока не сваливалась с ног. Никто не видел у нее ни слезинки. Теперь неуемные слезы текли по лицу…
— Ты пойми, — говорила она, прижимая к груди скрещенные руки, — мне снится тот пожар… Ведь это же… — Она захлебнулась слезами.
Он бережно подхватил жену, усадил к себе на колени и обнял.
— Я понимаю,Танюша. Понимаю. Мне ведь тоже горько… Но ты же знаешь… Я не могу…
— А я, я… Видишь — к пианино не подхожу… Только стул поставлю, и чудится, что на нем — Зоенька… Будто детские пальчики по клавишам бегают… Это, думаешь, легко?
— Знаю, родная. Верю… Но здесь — дело нашей жизни… Сейчас у нас с тобой нет никого. Но, может, будет маленький…
— Не знаю… Если и будет… Все равно не забыть дочурки… А не будет…
— Тогда мы с тобой… Мы детям всего села постараемся скрасить жизнь… Послушай, не отдать ли нам пианино в школу?
— Я бы согласилась… Сам видишь — к нему не притрагиваюсь… А вдруг без него будет еще тяжелее? Глянешь — пусто…
Вскоре из села уехала ленинградка, заведовавшая библиотекой, и председатель сельсовета стал просить Татьяну Алексеевну вернуться на прежнюю работу. Уговаривали ее вдвоем с мужем, и она, вздохнув, ответила:
— Попробую… Временно. До отъезда… Только я не уверена, что теперь у меня что-нибудь получится.
…Орлик бежал не спеша. Сани слегка покачивались на выбоинах. В полях, отдыхающих под снегом, стояла чуткая ночная тишина. В такую пору ничто не мешало думам.
Шаров не трогал вожжей, не торопил коня. Но Орлик неожиданно заржал и рванулся вперед полной рысью. Шаров приподнялся. Далеко в низине виднелись яркие цепочки электрических лампочек: на улицах, на скотных дворах, возле складов.
— Ведь вон же горят огни! — воскликнул он. — В такой тяжелый год дали свет! Народ — сила! И эту силу не остановят бумажные барьеры. Все равно построим вторую гидростанцию! У Бабьего камешка. Другого места нет. Здесь не добьюсь — в Москву поеду.
Вот и квартира — старый приземистый дом, полузасыпанный снегом. Между частыми переплетами оконных рам стекла походили на льдинки, едва поблескивавшие в полумраке. Ясно, жена — в библиотеке. У нее, наверно, громкая читка для пожилых. А может, идет читательская конференция? В доме Елкина нет огня. Секретарь парторганизации— тоже там. Первый книголюб в селе…
Под ногами глухо поскрипывали деревянные ступеньки. Над дверью Шаров нащупал ключ, открыл замок и вошел в дом. Засветил лампу. В кухне был собран ужин — тарелки накрыты полотенцем. Лежала записка: «А чайник, Павлуша, в печке». Но одному не хотелось садиться за стол, и Шаров, захватив портфель, с которым ездил в город, отправился в контору.
С Федором Романовичем Елкиным встретился на улице. Секретарь партийной организации, стуча каблуками ботинок, надетых на протезы, медленно шел по накатанной санями дороге, блестевшей под лунным светом, как слоновая кость, и старался придерживаться той средней колеи, которая была протоптана копытами лошадей. Павлу Прохоровичу, шагавшему рядом с ним, все время казалось, что спутник вот-вот поскользнется, но он не делал попыток поддержать его под руку, зная, что Елкин не любит этого. Шаров рассказал о неудаче: Забалуев горой стоит за свой Язевый лог, а Неустроев, как ни странно, на его стороне.
— Надо было ехать вдвоем, — сказал Федор Романович. — Может, убедили бы.
Они вошли в контору. Елкин снял полушубок и поправил гимнастерку под широким офицерским ремнем. Лицо у него было изможденное, большой лоб обтянут бледной и суховатой кожей стареющего человека, но глаза, открытые, бирюзовые, сохранили кипучий задор юноши.
— Значит, с гидростанцией осечка? — переспросил он, прикладывая озябшие руки к горячему кожуху круглой печи и через плечо оглядываясь на председателя. — А ты как? Неужели — на попятную? Лапки сложил?
— Не умею. Характер у меня не тот.
— Вот и славно! Записываем в пятилетку гидростанцию у Бабьего камешка! Гранитные берега, узкий створ реки — лучшего места не придумаешь. Пусть рассматривают вопрос на бюро райкома. Уверен — отстоим!
Шаров оживился, открыл портфель и начал расставлять возле спинок стульев чертежи скотных дворов и свинарников.
— Ты посмотри, что я раздобыл! Посмотри!
Елкин подошел, глянул и сморщился:
— Только-то?!
— Это тебе мало? Пятилетка чертежами обеспечена!
— А где забота о людях? Будем ждать, пока старые избы не завалятся? Да? Крыши у многих прогнили.
— Знаю. Но…
— Никаких «но». Нет, нет. Тут я с тобой не согласен. И народ поддержит меня, а не тебя.
Как многим другим, Елкину хотелось скорее видеть в деревне каменные дома, мощеные улицы с тротуарами: все, как в городе! Шаров тоже часто думал о перестройке Луговатки. При этом ему вспоминались каменные дома под черепицей, которые он видел на Западе, вспоминались асфальтированные дороги с зелеными шеренгами деревьев по обе стороны. Все это будет и у них. Еще краше и лучше. Но — всему свое время. А сейчас им «не до жиру». Село пока что бедное. И нечего закрывать на это глаза. Ленин говорил прямо об отсталости и бедности. Многое надо сделать, чтобы догнать передовые капиталистические страны, прежде всего по производству продукции. И Шаров на первое место в пятилетием плане ставил строительство производственных зданий. А уж потом, когда будет создана экономическая база, когда колхоз разбогатеет…
— Это: «Улита едет, когда-то будет», — махнул рукой Елкин. — Так ты всех расхолодишь. Никто нас с тобой и слушать не станет: «Журавль в небе!» Ты хоть синичку дай в руки. Хоть самую маленькую на первый случай. Огонек в сердце зажги… Ты только представь себе: вот мы отгрохали целую улицу…
— По щучьему веленью, по твоему хотенью! А жизнь-то не сказка.
— Дома все — каменные! — разгоряченно продолжал Елкин. — Электричество, радио, водопровод… Ведь в этом уже — черты коммунизма!
— Черты коммунизма надо искать в душе человека.
— И я говорю о человеке. Его надо воспитывать и учить, учить и воспитывать. А для этого что требуется? Клуб! Каменный, просторный, чтобы там был зал для собраний, для спектаклей, для танцев молодежи, комнаты для кружковой работы…
— А на что строить?
— Как на что?! На доходы от сада. На ссуду. Уверяю — дадут.
Дверь распахнулась, и на пороге показалась Татьяна.
— Не успел домой приехать и уже сбежал, — укорила она мужа. — Обложились бумагами, спор завели. Наверно, на всю ночь?
— На всю — это завтра, когда соберем актив, — улыбнулся Павел. — Сегодня — на часок, на два.
— Да ведь скоро свет погаснет.
— А мы над светом хозяева: позвоним на гидростанцию, чтобы подольше посветили.
— Спросим у Татьяны Алексеевны, — предложил Елкин. — Спросим: что строить в первую очередь?
— Баню! — ответила она не задумываясь. — С горячим душем!.. А впрочем, что хотите.
— Ну-у, как же, Танюша, ты же говорила прошлый раз…
— Библиотеку? — перебил Елкин.
— Конечно, надо. Книги некуда ставить.