— Ой, как ты любишь в чужие думы влезать! Да часто все перевираешь… — Вера взяла из котелка горсть мерзлых ранеток и раздала всем.
— Фу-у, это я знаю, — сморщилась Мотя. — Называется — мордоворот! Никто ее не ест.
— Нет, Пурпурка только с дерева кислая, а зимой ничего…
— Не нахваливай. Не обманешь.
— Правду говорю. Приятная ранеточка!
Девушки затопили печь, натаяли воды, сварили полный котелок картошки, вскипятили чай. На заварку взяли пучок лесной душицы, которую Вася предусмотрительно оставил на столе. На редкость ароматичная! Наверно, он сорвал ее в самом соку, в солнечное утро…
После завтрака Вера сидела у окна и время от времени, затаив дыхание, прислушивалась: ей казалось, что где-то близко поскрипывает под широкими охотничьими лыжами свежий снег. Она кидалась к двери, высовывала голову, смотрела вправо, влево и возвращалась на свое место.
— Не унимается буран…
Она не могла усидеть в избушке, оделась и, сказав девушкам, что идет искать дрова, юркнула в дверь. Седые космы поземки вились под ногами и закручивались вокруг деревьев. Высокие кроны тополей, казалось, висели в воздухе. Они виднелись справа и слева, и Вера поняла, что находится в аллее, ведущей в глубину сада. Ломая корку сугроба, девушка уходила все дальше и дальше от избушки.
Тополя! Наверно, полтора десятка лет стоит эта живая защита — летом оберегает сад от суховеев, зимой задерживает снег и заставляет ложиться толстым и ровным слоем. Яблони посажены отцом Васи. Парень помогал ухаживать за ними, а потом, проводив отца на войну, сам стал садоводом. Его любовью, заботой, трудом сохранен этот сад.
Поземка утихла. Надолго ли? Хотелось дойти до яблонь, но там снег был еще глубже, и Вера по своим следам пошла назад к избе.
Ветер, будто ненадолго отлучившись, торопливо вернулся, снова загудел и завыл в ветвях деревьев, пригнал лохматые тучи, едва не касавшиеся земли, и в воздухе опять закружились белые хлопья.
В селе всю ночь не сомкнули глаз. За околицей стреляли из ружей…
Трофим Тимофеевич Дорогин то и дело выходил во двор и прислушивался. Снег набивался в его широкую и волнистую белую бороду, в густые волосы, вздымавшиеся седой папахой над высоким лбом. Он стоял на морозе до тех пор, пока не выбегала Кузьминична, щупленькая женщина с морщинистым лицом, дальняя родственница, на которой лежали все хлопоты по дому.
Заслышав ее беспокойные шаги, Трофим Тимофеевич, предупреждая крикливые упреки, что он не заботится о своем здоровье, поплотнее запахивал грудь тулупом и возвращался в дом. Кузьминична, как могла, старалась успокоить его:
— Придет наша Верочка. Чует сердце — воротится касаточка.
А сама пряталась на кухне и беззвучно плакала.
Дорогин, ссутулившись, медленно шагал по комнате, и длинные полы распахнутого тулупа волочились возле ног. Вот он постоял у окна, молча опустился на стул, уронил большие жилистые руки на стол, в лампе подпрыгнул язычок огня, и в комнате запахло керосиновым дымком.
Старик сидел неподвижно, на его голове, в косматых бровях и бороде таял снег, и крупные капли, падая, разбивались о клеенку.
Он любил Веру сильнее, чем сыновей, даже больше, чем Анатолия, своего младшенького, погибшего на войне; любил сильнее, вероятно, потому, что Вера похожа на мать, а может, потому, что глубоко понимает его душу, поддерживает во всем и в то же время сама нуждается в его поддержке.
Где она сейчас? Что с ней? Буран мог закружить девушек в поле. И тогда…
Трофим Тимофеевич закрыл глаза и опустил голову на руки; настойчиво гнал от себя худые думы…
У крыльца завыл Черня, протяжно и жалобно. Старик выбежал из дома и замахнулся на собаку метлой:
— Цыц, дурная башка!
Черня юркнул под крыльцо, а потом высунул морду в круглый лаз и затявкал, будто оправдываясь: «Не зря я, не зря».
Плюнув, старик скрылся за дверью сеней. А Черня, звеня цепью, пробежал к калитке и опять завыл…
Было уже далеко за полночь. В доме все еще горели лампы. Дорогин, не снимая тулупа, по-прежнему сидел на стуле. Ему казалось, что он задремал. Но он слышал все, что происходило во дворе. Вот ветер откуда-то принес охапку соломы и раскидал по стене дома. Напор его, видимо, ослаб: солома, шурша, повалилась на завалинку. Вот на улице возле самых окон заскрипел под ногами человека тугой сугробик снега. Черня обрадованно взвизгнул. «Идет Верунька!» — подумал старик. Но когда звякнула щеколда калитки, пес почему-то заворчал и убежал под крыльцо.
Старик поднял голову и прислушался. Может, все это приснилось? Нет, в самом деле идет человек. Ну, конечно! Мягко постукивают валенки о ступеньки. В позднюю пору дочь всегда входит тихо, чтобы не потревожить отца. А Черня почему-то продолжает ворчать. Чьи-то руки шарят по двери: не могут найти скобу или совсем застыли?..
— Сейчас, сейчас!.. — Трофим Тимофеевич метнулся в сени. Дверь за собой забыл закрыть, и свет лампы, отражаясь от побеленной стены в комнате, проложил дорожку по холодному полу сеней, устланному ковриками из мягкой и широколистной болотной рогозы. Дрожащей рукой старик толкнул тесовую дверь. — Заходи скорее. Заходи. Щеки-то поди, обморожены? Я снегу зачерпну— руки-ноги ототрем…
— Не надо, — ответил незнакомый молодой голос. — Отогреюсь так…
— Вот-те на! — Дорогин отшатнулся, недоуменно раскинув руки. — А мы-то ждали…
Кузьминична, выбежав в сени, вскрикнула.
Перед ними в полосе тусклого света стоял худенький паренек. Он с головы до ног обледенел. Брови и ресницы обросли инеем. В посиневшем от мороза лице еле теплилась жизнь.
— Что же это мы?.. Остолбенели с горя… — Старик посторонился. — Проходи, мил человек… Кузьминична, шуруй самовар!..
В комнате парень взглянул старику в лицо: брови косматые, лоб высокий и светлый. У Верочки такой же! И волосы у нее отцовские — пышные.
— Поклон вам принес.
— От Веруньки?! — Старик просиял, не дожидаясь подтверждения, воскликнул — Кузьминична! Слышишь?!
А та, стоя рядом, уже утирала слезы уголком платка.
— Ну, говори, мил человек. Говори, все прямо. — Дорогин взял Васю за плечи и, слегка склонившись, пытливо посмотрел ему в глаза. — Одну правду. Где она? В твоей избушке, говоришь? Одежонка-то у нее легкая… Грудь не застудила ли? Ведь советовал ей: «Надень мой старый полушубок». Не послушалась. «Зимой, говорит, в поле пугало не требуется!» Ах, отчаянная девка! А изба-то у вас в саду, помню, старенькая. В окна небось сильно дует? И полом тоже?.. Умаялись девки, спят крепко, вот простуда-то и подступит…
Вася рассказал все и о Вере, и о ее подругах, и об избушке. Дрова там есть. Сухие, хорошие. Картошка, правда, мороженая, яблоки — тоже…
Дорогин обнял парня, как самого близкого человека.
— Спасибо… Спасибо тебе! — Вспомнив о тревожных поисках, которыми были заняты не только родители Вериных подруг, но и все колхозники, метнулся к двери. — Побегу, народ успокою…
— Ты в одну сторону, я — в другую. Так скорее оповестим, — сказала Кузьминична и начала одеваться. Васе кивнула головой: — А ты, голубчик, грейся.
— Пусть шаньги несут, — крикнул парень вдогонку. — Буран, видать, надолго разыгрался. На коне к нам не проехать. Посветает — я пойду обратно.
Оставшись один, он окинул взглядом комнату. Посредине— стол, вокруг него — стулья. В одном углу — дубовый буфет с посудой, в другом — кадка с огромным фикусом. На стене в застекленной раме — портрет девушки. С первого взгляда показалось — Вера. Но, присмотревшись, Вася отметил: волосы собраны на затылке в большой узел, платье с глухим воротничком и высокими плечами. Такие теперь не носят. «Ее мама!»
Вася разделся, ватник вынес в прихожую, где висела одежда хозяев. Там было еще две двери: одна вела на кухню, другая, по всей вероятности, в боковушку, где живет девушка. Все в этом доме было необычным, и Васе хотелось хотя бы краешком глаза взглянуть на Верин угол. Но он вернулся в горницу и опять остановился перед портретом. «Мама у нее была красавицей!..» Вошел Трофим Тимофеевич и озабоченно спросил: — Обогрелся маленько? — Взглянул на его пимы, все еще белые от снега. — Снимай — я положу в печку. А ты пока надень вот эти. — Он подал теплые косульи унты, а пимы унес в кухню. Оттуда вернулся с чугунной жаровней, полной подрумянившейся картошки; появился на столе и маленький дымчатый графинчик. Пригласив гостя к столу, хозяин сел по другую сторону, наполнил рюмки.
Вася потряс головой.
— Я не пью.
— Ну, ну! — шутливо погрозил Трофим Тимофеевич. — Не позорь охотников. — Поднял рюмку, чтобы чокнуться. — Выпьешь — крепче уснешь.
— Мне — в обратный путь. Там девушки будут ждать, волноваться.
— Как ты пойдешь? Устал небось. День проживут одни.
— Такого уговора не было… Я берегом реки дойду до вашего сада, оттуда — по лесу. В бору тихо. В одном месте я двух коз поднял. Далеко они не могли уйти, где-нибудь лежат. Может, подкрадусь из-под ветра…
— Ни пуха, ни пера!.. А пока подымай вот это, — настаивал хозяин.
Вася отпил половину и, поморщившись, отставил рюмку в сторону.
А старик, расправив пушистые белые усы, опрокинул свою в рот, крякнул от удовольствия и шутливо сообщил:
— Однако — водка!.. Поотвык я от нее… — После второй (Васе пришлось допить свою) подтвердил: — Она! — Подвинул к парню тарелку с солеными помидорами. — Закусывай.
Трофиму Тимофеевичу хотелось спросить про сад, но он слышал, что отец Васи, известный в районе садовод, погиб на войне, и опасался, что этот разговор может затронуть больное. Парень заговорил сам. Он в саду — за старшего, и ему хочется двинуть дело вперед, а главное, завершить все, что, начал отец: старые, малоценные сорта яблонь заменить новыми. Он многое слышал о ранетке Дорогина, но не знает, как был выведен этот сорт.
— Пока не сорт, а гибрид под номером. Помологическая комиссия еще не рассматривала, — сказал Дорогин. — А выведен просто: искусственное опыление — только и всего.