Витюшка осторожно тронул плечо деда. Трофим Тимофеевич очнулся от раздумья, достал самодельный пищик и, свистнув несколько раз, прислушался: не отзовется ли где-нибудь рябчик? Но лес по-прежнему молчал. Охотник повторил свой призывный посвист и снова прислушался. Где-то недалеко чуть слышно шуршала сухая трава, словно струйка ветра, пробравшись в лес, пошевеливала ее, пересчитывая листья.
Витюшка шепнул:
— Бежит!
— Нелетный! — усмехнулся дед.
— Молоденькие все еще не поднялись на крыло?
— Этот старенький!
Шелест прекратился.
— Осторожный. Прислушивается ко всему. А мы его сейчас подзадорим.
Едва успел раздаться призывный посвист, как шелест возобновился, но охотник умолк, и в лесу опять стало тихо.
С каждым новым посвистом — все ближе легкие торопливые прыжки, все слышнее и слышнее удары коготков о сухую чащу. Мальчик замер, всматриваясь в лесную гущину. Трофим Тимофеевич шепнул:
— Правее одинокого косматого кедра — голая кочка. Видишь? Смотри зорче: сейчас взбежит на нее.
Витюшка начал медленно выдвигать вперед ружье, но дед одним движением указательного пальца остановил его: стрелять не придется.
Как же так? Для забавы он, что ли, посвистывает в пищик?
— Рябушка бежит, да?
— Ее сосед. Видать, проголодался.
Вот и пойми этого деда, — всегда у него шутки да прибаутки!
И вдруг он, слегка подтолкнув локтем, одними глазами спросил: «Видел?» Нет, Витюшка ничего не видел.
— Ушки! — шепнул дед. — Вот показались черные бисеринки глаз. А вот и вся мордочка!
Теперь видно — зверек! Маленький, бурый, с тупыми ушами. Оперся передними лапками о кочку, приподнялся и смотрит вперед, прямо на них. Под горлом — белый нагрудничек.
— Соболь?! — спросил Витюшка горячим шепотом.
— Горностай-разбойник!
— А чего он тут шмыгает?
— Однако позавтракать не успел… А рябчик-то сейчас улетит.
Слегка вытянув вперед сомкнутые губы, старик выдохнул:
— Пурх! — И пальцами обеих рук, как птица крыльями, помахал в воздухе.
Зверек метнулся в сторону и исчез за кедром.
— Деда! Зачем спугнул? Надо было застрелить.
— Из него, брат, супа не сваришь. А попусту губить не резон.
— Чучело бы можно… Для музея…
— Ну, там, наверно, есть хороший — выходной!
Последнее слово рассмешило Витюшку, и Трофим Тимофеевич пояснил ему, что так называют зверей в зимней шубке. «Выходной» горностай белее снега.
— Пошли дальше, — сказал старик, закидывая ружье за плечо.
— Еще бы посвистеть.
— Тут горностай раньше нас все опромыслил.
Они прошли по склону в тенистый распадок. Из-под самых ног вспорхнул рябчик и скрылся в чаще.
— Этот не уйдет, — шепотом обнадежил внука Трофим Тимофеевич и, затаившись, начал подсвистывать.
Рябчик отозвался один раз, другой, третий. Потом перепорхнул на ближнюю елку.
— Стреляй. Прямо в хохолок.
Но Витюшка, как ни всматривался в густую сетку из лапчатых веток, не видел головы птицы.
— Сейчас увидишь.
Раздался выстрел, и рябчик, мелькнув между веток, ударился о землю. Витюшка подбежал к нему, схватил обеими руками и стал рассматривать перышки…
Они опять присели отдохнуть. Витюшка, прижавшись к деду, запрокинул голову и посмотрел ему в лицо. Глаза у внука светлые, добрые — отцовские.
Выждав и поборов в себе тяжелое чувство тоски и недоумения, мальчик начал сдавленным шепотом:
— Деда, а мой папа каким был?
— Хорошим охотником, — шепотом ответил старик, глубоко вздохнув. — Хотя и не всегда стрелял метко.
— Я не про это… Еще каким он был?
— Добрым, отзывчивым. Подвижным, как ртуть. В мать уродился. Все спешил куда-то…
Старик догадывался, что внук спрашивает пока что не о самом главном и волнующем и что скоро он задаст такой вопрос, от которого у обоих побегут мурашки по коже, а потом, чего доброго, польются слезы. Сдержаться бы надо…
Много лет старик ждал: внук подрастет и спросит — кем был его отец? Какова его судьба?.. А что ему ответишь?..
И вот настала эта мучительная минута. Сердце подсказывает — говорить надо только правду. Одну правду. А если сам не знаешь?..
Собравшись с силами, внук спросил:
— Деда, ты веришь, что мой папа?..
— Нет, не верю… А ты подрастешь — узнаешь больше, чем я.
— Я тоже не верю… Не мог мой папа… Мама говорит: он был самый-самый советский человек!
«Был… Неужели все — в прошлом? — задумался Трофим Тимофеевич. — Неужели для него погасло солнце?..»
А Витюшка, вздрагивая, продолжал горьким шепотом:
— Мама рассказывала: мы жили в большом доме, на главной улице. А когда папу увели, мама перетащилась в Нахаловку. Избушка на курьих ножках. Зимой холодище. Ночью волосы к стенке примерзают… А в школе парнишкидразнятся… Мама все плачет и плачет. Хочет тайком, а я догадываюсь… Совсем седая стала…
Старик обнял внука и прижал к груди:
— Правда все равно пробьет себе дорогу.
Вспомнил, что однажды подумал о снохе нехорошо, и почувствовал себя виноватым перед нею. Надо написать письмо, подбодрить ее.
— Правду никакие решетки не удержат, — сказал с глубокой уверенностью и не столько внуку, сколько самому себе. — Она сильна, как солнце… Партия скажет правду….
На стан охотники прибрели в сумерки. На полянке пылал кудреватый костер. Его суматошный свет кидался на липы, будто для того, чтобы пересчитать листья, но тотчас же забывал об озорном своем замысле и повертывался в сторону задумчивого кедра. Два черных ведра, повиснув дужками на жердочке, нырнули в огонь, и над ними клубился пар.
Путешественники управлялись с дневной добычей: укладывали для сушки растительные находки, снимали шкурки с малюсеньких пташек, писали дневники. Вот в это время и вырвался из темноты Витюшка; подпрыгнув у костра, потряс рябчиками в обеих руках:
— Принимайте добычу!
— Неужели сам настрелял?!
— Некоторых — сам… А вообще — мы с дедом…
— Стреляли в один котел, — поспешил на выручку Трофим Тимофеевич.
— Зачем в котел? — возразил старик почвовед. — Рябчик не для котла, разрешите на вертеле зажарить.
Рябчики еще только дожаривались, а дежурный по лагерю уже пригласил к столу, и путешественники шумно расселись вокруг клеенки, где была нарезана селедка и стояло ведро щей.
Мальчуган обеими руками схватил горячего, будто налитого огнем, рябчика, стал дуть на него и перекидывать с ладони на ладонь…
После ужина, когда все опять вернулись к своим дневным находкам и дневникам, Витюшка, привалившись к деду, прошептал:
— Расскажи мне сказку.
— Ну-у, охотнику, путешественнику и вдруг— сказку!
— А я сейчас не охотник. Просто — мальчик.
— А если так, то… пойдем в сторонку. Чтобы никому не мешать.
Старик с глубокой озабоченностью думал о внуке. Ему еще нужны сказки, а на его юную душу пало такое страшное испытание. И сколько их, израненных юных сердец!.. Надо думать, многие-многие понапрасну… Пусть хоть в сказки перенесется да на время успокоится…
Хвойный великан принакрыл их своим мягким зеленым пологом. Трофим Тимофеевич сел на сухую хвою. Витюшка свернулся рядом и, положив голову деду на колени, попросил:
— Только не из книжки. Свою. Новенькую сказку. Можно и быль…
Необычно ранний иней в тот год выпал не только высоко в горах, но и на Чистой гриве. В лесных полосах луговатцев пожелтели листья на тополях и кленах. Омертвело повисли черные лопухи недозревших подсолнухов. Трофим Тимофеевич вспомнил о Верунькиной конопле: злой заморозок, однако, не пощадил второго урожая? Не опустились бы у звеньевой руки, не пропал бы молодой задор. Хорошо, что ученые остановились на часок: подбодрят ее.
Но Веры не оказалось дома, а путешественники спешили в город. Наскоро поужинав, стали прощаться со своим проводником.
Витюшка, задержавшись в доме дольше всех, прижался сбоку к Трофиму Тимофеевичу, запрокинул голову и, глядя в его увлажненные глаза, позвал:
— Поедем к нам! — И чуть слышно добавил: — С тобой хорошо…
Он уже не говорил свое ребячье «деда», и старик понял, что навсегда провожает внука из его детства, что через год это будет уже подросток, утративший какие-то черты обаятельной непосредственности. Витюшка обвил ему шею руками, поцеловал в щеку и убежал к машинам, что стояли за воротами.
Когда Трофим Тимофеевич вышел на улицу, фургоны кинули вперед себя по два снопа света и понесли их к городу.
Из переулка послышались быстрые шаги. Все ближе. Вот сейчас — вдоль улицы. Вот уже — за самой спиной… Дорогин повернулся. В двух шагах от него, как бы споткнувшись, остановилась Верунька:
— Папа! Здравствуй!.. Уже все уехали?.. Ой, не могли подождать. Я хотела свозить их в поле. Пусть бы поглядели нашу коноплю.
— Мы сочли, что ты уже убрала весь урожай.
— И надо было убрать… Никого не слушать…
Старик подумал: «Рассердилась на своих противников. Это ничего. Сердитая смелее будет, дальше уйдет. У нее характер — кремешок!»
— Я хотела выдергать коноплю на опытном участке сразу же после инея, да не успела, — рассказывала Вера. — А сегодня нагрянули двое из конторы «Заготленпенька». И наш агроном с ними. Не может он простить нам, что его дружка Забалуева из председателей свалили. Ну, проехали они к опытному гектару, смотрят, а у конопли после раннего мороза скрючились недозрелые вершинки. Чесноков даже расхохотался. А у самого нос красный, как у петуха гребень. И голова запрокинута: дескать, правда на моей стороне! Полюбуйтесь, говорит, сплошными вопросительными знаками!.. Я вырвала коноплинку и отделила лубяной слой. «Вот вам волокно второго урожая! Не первый сорт, конечно, а все-таки…» Один из приезжих — у него еще старомодные очки на шнурочке — перебил меня: «Какой же это, девушка, второй урожай?! Если бы вы сеяли по тому же коноплянику… А вы почему-то залезли в паровое поле. У вас не два урожая, а два посева — ранний и поздний. Только и всего…» Будто ушатом холодной воды облил. Я чуть не расплакалась…