— Чего-о? — взвился тот. — Да я тобой стенки оштукатурю!
— Давай, рискни! — обрадовался Фомин. — Встречу, как родного…
Но Тимофеев сильно тряхнул его за плечо.
— Опять ты не понимаешь, — сказал он весело. — Это же третий!
— Какой еще третий? Сейчас он у меня нулевым сделается!
— Ну, как тебе объяснить… Сперва был призрак, потом дамочка. А теперь — он…
— Стоп! — скомандовал Гуськов. — Молчите, Тимофеев.
— Ладно, молчу, — с готовностью отозвался тот.
Гуськов спрыгнул с подоконника и подошел к ним. Ленивая поволока сползла с его глаз, побитая рыжей щетиной физиономия обрела признаки рассудочной деятельности.
— Мы должны поговорить наедине, — обратился он к Тимофееву.
— Знаю, — кивнул чрезвычайно довольный своей догадливостью народный умелец. — Коля, подожди меня на улице.
Фомин закрыл рот и пожал плечами.
— Я, конечно, подожду, — сказал он. — Но далеко отходить не буду. И если что не так…
— Да, я помню, — серьезно произнес Гуськов, поднял один из возрожденных кирпичей и коротким ударом обратил его в крошево.
— Иди, Коля, — попросил Тимофеев. — Все в порядке, это наши люди.
И тогда Фомин ушел.
— Присядем, — предложил Гуськов.
— С удовольствием, — сказал Тимофеев.
Некоторое время они старательно изучали друг друга.
— Так вот вы какой, Виктор Тимофеев, — наконец промолвил Гуськов.
— А вы совсем такие же, как и мы, — откликнулся тот.
— Ну, не совсем, — усмехнулся Гуськов. — Я сильно загримирован. А вот Вика была без грима…
— Тот чудак в белом мешке — тоже?
— Элементарная фантоматика. Вы же сами ею баловались…
— Значит, обо мне помнят? — с надеждой спросил Тимофеев.
— С некоторых пор мы изучили вашу биографию до тонкостей. И отдельные ваши изобретения нанесли нам чувствительный удар по самолюбию.
— А что было с…
— И не просите, не скажу! — Гуськов замахал руками. — Зачем вам? Главное вы и так уже знаете — что жили не напрасно, хотя и не так все просто, как хотелось бы… Как вам удалось раскрыть маня?
— Во-первых, привидений не бывает. Во-вторых, ваша Вика проболталась: назвала мой пылесос реструктором, хотя никто, кроме Фомина, еще не знал этого слова. А соображаю я достаточно быстро. Поначалу я думал, что вам нужна моя душа…
— Что?!
— Ну, что вы из этой… из преисподней…
— А еще студент, — укоризненно покачал головой Гуськов. — Чертей, между прочим, тоже не бывает.
— Вот когда материализм во мне возобладал, то я понял, кто именно хочет познакомиться с моим реструктором. Но только зачем он вам?
Гуськов удавил окурок в щебенке и потянул из пачки следующую сигаретку.
— Там, у себя в тридцатом веке, я работаю в Институте виртуальной истории, — сказал он. — С помощью темпоральной техники мы научились прослеживать параллельные ветви времени, заглядывать в альтернативные миры. Зачастую удается обнаружить интересные варианты нашей истории… Но однажды мы натолкнулись на мертвый мир.
— Все-таки война?
— Нет… Вся планета была засыпана ровным слоем молекулярного праха толщиной в несколько десятков метров. Нам пришлось прозондировать вглубь несколько исторических эпох этого мира. До пыли поверхность планеты была покрыта плитами конгломерата вырожденной материи, еще раньше — кирпичами и бревнами… Вам понятно, о чем идет речь?
Тимофеев, бледный, как полотно, кивнул.
— И наконец мы пришли в исходную точку, — продолжал Гуськов. — В тот момент, когда Ктивор Мифотеев — так его звали в этом мире — запустил свой реструктор и, увлекшись экспериментом, не смог его вовремя остановить. Ну, разумеется, в его конструкции были кое-какие отличия; так, он функционировал не на аккумуляторах, а на энергии вечного двигателя, и перерабатывал он не только неорганический хлам, а все подряд… Естественно, возник вопрос, отчего же наш мир избежал печальной участи, и вот я здесь.
— Дайте закурить, — сказал Тимофеев.
— Не дам, — заявил Гуськов. — Это не сигареты, а биологические фильтры. Уж очень нехорошая у вас тут атмосфера…
Народный умелец провел рукой по лбу, словно отгоняя страшное видение загубленной планеты.
— Все очень просто, — промолвил он. — Реструктор я сделал неудачно. То есть кирпичи он, конечно, восстанавливает. Но при этом он искрит…
— Замыкает?
— Нет, я имею в виду то, что у этой штуки слишком сильный отрицательный потенциал. Ведь любое изобретение может быть использовано на пользу людям, а может и во вред, все зависит от того, какой потенциал в нем сильнее — положительный или отрицательный, нехороший. В каждом предмете, сделанном руками человека, есть что-то от оружия — видно, такова природа вещей нашего мира. И чем выше отрицательный потенциал, тем сильнее искрит, тем ближе этот предмет к абсолютному оружию. Однажды я понял это. И сделал искрогаситель, — он достал на свет старенький портсигар и протянул его Гуськову. — Маленький детектор адских искр. Теперь я всегда знаю, что мне можно изобретать, а что нельзя. И сегодня, когда я запустил реструктор, мой искрогаситель чуть не взорвался у меня в кармане… Так что вы сейчас увидите, почему ваш… наш мир уцелел.
Тимофеев открыл корпус пылесоса, вытащил оттуда заменившую мешок для пыли замысловатую электронную схему, положил ее на грязный пол перед собой и ударил по ней сверху кирпичом.
— Ох, — не удержался Гуськов.
На глазах Тимофеева была слезы.
— Думаете, это легко? — спросил он дрогнувшим голосом. — Это же частица моей души…
— Ничего, — попытался утешить его Гуськов. — Она у вас большая, надолго хватит… И все же неясно, что побудило вас придумать этот самый искрогаситель — очередной удар по нашему самолюбию?
— А вы заглядывали в биографию того Тимофеева? — полюбопытствовал народный умелец, отвлекаясь от печального созерцания.
— Ну, разумеется.
— И, конечно, знаете, где он питался?
— В студенческой столовой, — недоуменно ответил Гуськов.
— А как там кормили?
До Гуськова начало доходить.
— Вообще-то поначалу неважно, — признался он. — Но за год до конца света директора столовой сняли, а новый оказался хорошим специалистом…
— Я так и думал, — мрачно произнес Тимофеев. — А еще говорят: все, что ни делается — к лучшему.
— Так оно и есть, — возразил Гуськов. — Поверьте мне, я ведь тоже специалист.
— Специалист… — пробурчал Тимофеев. — Знали бы вы, каково мне ходить с этой штукой в кармане. Она же делает стойку буквально на все! Что же мне — ничего никогда не изобретать? Я так не могу… Но знать, что однажды из моих рук выйдет нечто, способное уничтожить весь мир, — это невыносимо.
— Вы паникер, — сказал Гуськов. — Прекратите вибрировать. Для нашего мира вы совершенно безопасны.
— С чего вы взяли?
— И соображаете вы не так уж быстро, как хвалились. — Гуськов сердито затоптал очередной окурок. — Откуда же я, по-вашему, явился?
ЗАГРАНИЧНЫЙ ЧАРОДЕЙ
— Ну вот что, — заявила девушка Света. — Я хочу есть.
— Хорошенькое дело, — упавшим голосом отозвался Тимофеев. — Уже десять вечера…
На всякий случай он огляделся, но не обнаружил ничего, что порадовало бы его глаз. Улица, накрытая пологом темного неба, затейливо пестрела огнями реклам и вывесок. Прохожим предлагалось лететь самолетами компании «Интерфлюг», носить чешскую обувь и немедля посетить ресторан «Русская тройка».
— Может, пойдем в ресторан? — с робкой надеждой на отказ спросил Тимофеев.
— Куда угодно! — воскликнула Света. — Если, конечно, не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь, на улице.
Разумеется, Тимофееву, этого не хотелось. Он любил девушку Свету. Любил сильно и ровно, даже в те моменты, когда у нее, как сейчас, было скверное настроение, и хотел, чтобы она жила вечно.
— Попробуем прорваться, — сказал он, совершенно уверенный в неудаче.
В ресторане билась светомузыка, звенели электрифицированные балалайки, кто-то пел нечто фольклорное с нехорошим зарубежным акцентом. У входа стоял долговязый молодой человек в прекрасном белом костюме, маечке с акульей мордой прямо под пиджаком и фирменной каскетке. Он курил и, судя по всему, был крепко навеселе. Тимофеев проскользнул мимо него, но тут же уперся в необъятного, богато инкрустированного фальшивым золотом швейцара.
— Сдай назад, — приказал тот генеральским голосом, глядя поверх тимофеевкой прически. — Посадки нет.
— Понимаете, мы только что из аэропорта, — залебезил Тимофеев, испытывая крайнее отвращение к самому себе. — Нам некуда деться, а девушка очень проголодалась…
— И сидели бы дома, — отрезал швейцар.
— Но мы совершенно не знаем города, магазины закрыты, столовые тоже, а наш поезд уходит завтра днем… — заныл Тимофеев, но поймал не себе оловянный взгляд и понял, что швейцар не понимает его речей.
Ему захотелось нагрубить, повернуться и хлопнуть дверью, но швейцар был пожилым человеком, а Тимофеев чисто рефлекторно уважал старших. Поэтому он смолчал и двинулся прочь. В это время мимо него нетвердой поступью продефилировал молодой человек в каскетке, а вслед за тем произошло положительно невероятное событие — одно из многих в разнообразной биографии Тимофеева.
— Вот что, парень, — заговорил швейцар человеческим голосом. — Ну-ка, бери свою девочку и бегом за тот столик, что под пальмой.
Тимофеев оторопел. В глазах швейцара появился осмысленный блеск, а отчужденное выражение красного лица умягчилось отдаленным подобием отеческой улыбки.
— Спасибо вам, — пробормотал Тимофеев, метнулся к выходу, подхватил там скромно безмолвствовавшую Свету и повлек ее в ярко освещенный зал.
Столик под пальмой был занят: его хозяином являлся тот самый обладатель каскетки и акульей морды. Он приветливо кивнул голодной парочке, будто старым знакомым.
— Не возражаете? — на всякий случай спросил Тимофеев.
Хозяин столика не возражал.
— Мое имя есть Джим Гэллегер, — объявил он. — Кто есть вы?
— Виктор, — назвался Тимофеев. — Студент. А это Света.