— Голография, — с аппетитом повторил Лелик и прислушался к возникшим в его воображении ассоциациям.
— Непонятный ты человек, — с укоризной сказал Фомин. — Тебе бы в Академию наук все это снести, а ты по общагам таскаешь.
— Я пробовал, — честно признался Тимофеев. — Но мне не верят. Говорят, что антинаучно, мол, не понимаете законов термодинамики… Я их, вообще-то, и вправду не понимаю. Иначе мне ни за что бы не сделать вечный двигатель.
— Вечный двигатель? — упавшим голосом переспросил Фомин. — А где он?
— На окне, — доложила Света. — В моем вентиляторе.
— Да-а… — снова произнес Фомин. — Что ж… Подавай своих фантомов.
Тимофеев притушил свет, и в углу комнаты ожили сцены далекого прошлого, запечатленные на бумаге пером великого мастера, каждая фраза которого была маленькой, тщательно прорисованной объемными красками картиной, с передним планом и перспективой и даже с небрежно брошенным в углу холста автографом.
— Чудно, право! — гудел на всю комнату здоровенный казак Чуб, в долгополом, припорошенном снегом тулупе и мохнатой шапке. — А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак! Где ты берешь его?
— Кой черт, славный, — самокритично отозвался неведомо откуда взявшийся кум, тощий и давно не бритый. — Старая курица не чихнет!..
Поздним вечером Света провожала Тимофеева на автобус. Ветер бился в старый фонарь, укрытый в голых ветвях такого же старого дерева. По асфальтовой дорожке прыгали желтые блики.
— Тебе не бывает жаль расставаться со своими изобретениями? — спросила Света, прячась от жгучих порывов осенней непогоды в необъятной болоньевой куртке народного умельца. — Они же тебе как дети!
— Говорят, дети вырастают и уходят из родительского дома, — улыбнулся Тимофеев. — И потом — главное не в законченном и отлаженном приборе, а в том, что я знаю, как его закончить и отладить, и в любой момент могу повторить его в каком угодно виде. А самые лучшие мои дети живут у тебя…
Света тихонько засмеялась.
— Ты большой хитрец, Тимофеев, — шепнула она. — Когда мы закончим университет, получим распределение и поженимся, все твои подарки снова окажутся с тобой.
Ночью Тимофееву снились голубые и розовые шары, которые носились по улицам, уворачиваясь от колес общественного транспорта, парили над домами, стучали в окна. Большие и легкие, как его счастье.
А утром, открыв глаза, он увидел сидящего на придвинутом к столу табурете правильного мужика и бывшего морского пехотинца Николая Фомина. Тот держал на коленях потрепанный атташе-кейс.
— Почему ты здесь? — с неясным предчувствием тревоги, такой неуместной после прекрасного вечера и радостных снов, спросил Тимофеев.
— Я думал, ты спросишь, как я сюда попал, — усмехнулся Фомин. — Твоя дверь сама открылась передо мной.
— Ничего удивительного, — буркнул Тимофеев. — В дверном замке детектор биотоков. Он реагирует на помыслы входящего. Если у того нет ничего плохого на уме, дверь открывается.
— Стало быть детектор, — неопределенно произнес Фомин. — Ну-ну… А твой реализатор я самолично изъял из обращения. Временно. Хотя — кто знает. Может быть, ему лучше вообще исчезнуть.
Тимофеев рывком поднялся.
— А что Света?
— Спит твоя Света, без задних ног и ничего не знает. А приборчик еще вчера у нее выпросили побаловаться, и пошел он кочевать по общаге, пока я не пресек это дело. У нас, как тебе известно, живут люди самые разнообразные.
Тимофеев побледнел, словно гипсовая девушка с веслом.
— Сначала было ничего, — продолжал Фомин, поглаживая потрепанный житейскими перипетиями бок реализатора. — Маришка из восемнадцатой комнаты возжелала увидеть «Героя нашего времени», и она его увидела, хотя этот офицерик мало походил на артиста Ивашова. В шестой комнате филологи решили переосмыслить Гоголя. Все эти ужасы с Хомой Брутом и мертвой панночкой их дико развеселили, но потом приперся Вий и поднял веки.
Фомин поглядел на помертвевшего не хуже панночки Тимофеева и засмеялся.
— Не трясись, ничего нештатного не произошло. Просто все, кто там был, попадали в обморок, будто медички-первокурсницы в морге. Слушай дальше: на третьем этаже живет любительница современной поэзии. Не знаю, чьи там стихи она пропустила через реализатор, но получилось похлеще реликтового таракана: помесь наголо остриженного медведя с колючей проволокой, которая со словами уничижения принялась сдирать с себя шкуру. Впрочем, это у нее выходило довольно шустро — видно, не привыкать. После такого лиризма все, кто случился поблизости, с ночи встали на мертвый якорь в гальюне, и травят, как адмирал Нельсон.
— А что, ему было здорово плохо? — рассеянно спросил Тимофеев.
— Не дай бог, — Фомин поставил прибор на стол и прихлопнул сверху тяжелой, словно баба копра, ладонью. — Мужик ты правильный, Виктор. И воспитание у тебя верное, наше воспитание. Жаль, в армию ты не сходил… Но реализатор твой штука ненужная. Может быть, преждевременная. И потому вредная.
Тимофеев сидел, закутавшись в одеяло, как гусеница тутового шелкопряда в коконе. Он угрюмо молчал.
— Дело даже не в ободранном медведе, — рассуждал Фомин. — Я человек прямой и скажу тебе все как есть. Писателей, которые по зубам реализатору, единицы, и он действительно выжмет из них все без утайки. Но ведь это голая техника, подстрочный перевод. Я всю ночь не спал, экспериментировал… Так вот: Хемингуэй твоему прибору не по силам, и Чехов тоже. Что ж они — бездари, по-твоему? Ни черта подобного, это гении. Одной какой-нибудь незначительной фразой они врубают твое воображение на полные обороты. А откуда у реализатора воображение? Да и вообще — что за удовольствие читать и ничего при этом не додумывать от себя. Мозги жиром заплывут… Но и это еще не все.
В руках у Фомина очутилась книжка карманного формата в попугайной суперобложке.
— Я говорил о настоящих писателях. А есть еще средние, плохие и никакие. Имя им легион, а печатают почему-то всех, даром что дефицит бумаги. Когда такой, извиняюсь, писатель мастерит книгу, между строк у него либо ничего нет, либо всякая дрянь. — Фомин помахал перед носом у Тимофеева веером страниц. — Этого молодежного писателя, между прочим, хвалят. Я заложил его последнее слово в литературе в реализатор… Мне явились два существа, одно из которых было одето в джинсовую курточку, а другое — в ожерелье из янтаря. Они говорили о любви и конфликте с предками. Но при этом они держались не за руки, а за увесистый сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой, с корявой карандашной надписью: «Авторский гонорар».
Фомин достал из кармана «беломорину», сунул ее в угол жестко очерченного мужественного рта и прикурил от зажигалки.
— Поэтому прошу тебя как друга, — сказал он с сердцем. — Возьми свой реализатор, спрячь подальше и никому не показывай. Это опасная штука: она запрещает каждому, кто берет авторучку и чистый лист бумаги, врать. И потому однажды тебя могут подстеречь в темном переулке и ударить по голове тяжелым свертком. С карандашной надписью.
Бывший морской пехотинец вкусно затянулся дымом и выпустил синее облачко из ноздрей в замерший воздух комнаты.
Тимофеев сидел, невидящими от подступивших слез глазами глядя на сиротливо белеющий облезлыми уголками кейс. В его полном печали воображении вставал кошмарный образ топора, неотвратимо падавшего на тончайшие, ручной наладки, интегральные схемы и помороженные жидкие кристаллы…
Он встал с дивана и, шлепая босыми ногами по холодному полу, приблизился к столу. Его пальцы нежно коснулись шершавого бока реализатора. И Тимофеев понял, что ему не хватит сил убить собственного ребенка топором.
— Ты не прав, Коля, — сказал он твердо.
— Со мной это редко случается, — заметил Фомин.
— Сейчас это случилось. Потому что плевать я хотел на тех, кто врет, если в мире есть те, кто говорит правду…
Внезапный стук распахнувшейся двери прервал Тимофеева на полуслове.
— Витя, я с тобой! — прозвенел самый любимый в мире голос.
— Света! — завопил Тимофеев. — Постой, не заходи, я брюки надену!!!
Но девушка уже стояла посреди комнаты. Ее глаза сверкали, словно синие огни, кулачки были сжаты, она готова была наброситься на оторопевшего Фомина, несмотря на значительную разницу в весе и физической подготовке, и растерзать его в клочья.
— Друг называется! — воскликнула она разгневанно. — Я не знаю, о чем вы тут говорили, мне это неинтересно! Потому что ты все равно ничего не понимаешь! Да разве ты способен на это?! Ты обманом похитил у меня Витин подарок, это гениальное изобретение!
— Света, подожди… — лепетал Тимофеев, пугаясь в брючинах за ее спиной. — Все не так, как ты думаешь…
— Молчи, Витенька! — грозно оборвала его Света. — Ты тоже ничего не понимаешь, ты не знаешь себе цены! И я никому не позволю тебя обидеть!
Фомин трясущимися руками загасил папиросу и встал навытяжку.
— Все наоборот, — сказал он. — Пусть я ничего не понимаю, пусть Витька ничего не понимает… Но и ты, Светлана, кое-что упускаешь. Если кто-то здесь и не знает себе цены, так это ты. И где были раньше мои глаза? Эх… — и он снова сел.
— Не о том мы сейчас говорим! — Света не могла успокоиться и металась по комнате, будто шаровая молния. — Меня только под утро осенило… Ведь реализатор способен раскрыть любые тайны истории! Он прочитает между строк все то, о чем только догадываются историки! — ее взгляд задержался на книжной полке. — Вот! «Слово о полку Игореве!»
Она выхватила с полки потрепанную неказистую книжку в бумажной обложке и протянула Тимофееву.
— Столько лет историки гадают, кто был автором «Слова», — сказала она. — А мы узнаем это через несколько минут!
Ее возбуждение понемногу передалось и окружающим. Фомин снова закурил и слегка отодвинулся от реализатора.
— Ну, братцы, — произнес он. — Если удастся…
— Конечно, удастся! — вскричала Света. — Правда, Витенька?
— Не знаю, — задумчиво проговорил Тимофеев. — Очень хочется, чтобы удалось.