Постепенно почва стала твердой, сады остались за спиной; мы смело пересекли русло Уэд-Мзи, и, пробираясь по сыпучим пескам другого берега, я увидел в полусотне шагов скалу странной формы, заселенную собаками.
Я тебе говорил, что в день осады собаки ушли из города. С тех пор их не удалось ни вернуть, ни изгнать из страны. Пока они находили пищу вокруг поля битвы и на кладбищах, все было спокойно; теперь эти одичавшие твари могут, подобно волкам зимой, напасть на прохожего.
Они живут в скалах на севере и на востоке, в особенности за дюнами, на холмах с торчащими во все стороны уродливыми пластами черной, как уголь, слоистой породы.
Издалека видно, как они бродят по вершинам скал, снуют по гребням желтого песка, спускаются к близлежащим садам или карабкаются вверх, словно люди, возвращаясь домой. Почти всегда они выставляют нескольких часовых перед холмом в сухом русле Уэд-Мзи. С того места, где я часто восседаю, я вижу собак; они сидят, навострив уши и наблюдая за пустынными подступами к своей цитадели. Иногда оттуда доносится шум ужасной борьбы, взлетают тучи песка, мелькают буро-красные точки на черной скале; псы выбираются из всех щелей, и даже часовые устремляются в гущу сородичей, чтобы вмещаться в сражение. Ночью они бродят в окрестностях города, обходя дозором сады, охотясь в загонах, выкапывая то, что удается найти, а с наступлением темноты и до утра свора оглашает окрестности лаем, который с удивлением слышат в городе.
— Они охотятся, — сказал лейтенант, — слышите, они совершают обход у Баб-эш-Шет.
Действительно, до нас долетело через оазис далекое ворчание: свора была уже в полулье от своего убежища. Мы заметили двух-трех отставших собак, припустившихся бежать со всех ног при нашем приближении, издавая не более шума, чем шакалы.
— В любом случае, — продолжал лейтенант, — я гарантирую вам безопасность.
И он показал мне огромную сучковатую палку, отполированную, зеленоватую, подобранную я не знаю где, но, наверное, очень давно. С ней он никогда не расстается, разве что надевая мундир.
Мы продолжали восхождение. Добравшись до половины подъема, между песком и скалами, и поколебавшись, мы выбрали каменное сиденье, найдя песок слишком горячим, и уселись, сожалея, что здесь нельзя прилечь.
На этой высоте, казалось, мы были окружены песками. Оазис чернел в нескольких сотнях метров от нас, за ним выделялась сероватая линия, в которую слились город и холмы, выше — небо того же цвета со сверкающими звездами. Ночь была такой спокойной, что отчетливо слышалось кваканье лягушек в болоте Рас-аль-Уйюн. Лай собак стихал, удаляясь.
— В добрый час, — сказал лейтенант, — вот кто время от времени будет заменять нам развлечения кабачка.
Лейтенант Н. — смелый и добрый человек. У него ясный, четкий и суровый ум офицера; он почти лишен сентиментальности, а в сущности, что бы он сам ни говорил, очень чувствителен, ему скорее присуща сознательная дисциплина, чем беспрекословное подчинение; с ним равно приятно разговаривать, когда он слушает, и молчать, когда он говорит. В тот вечер он продолжал длинную историю, десять раз прерывавшуюся и столько же раз возобновлявшуюся в течение месяца, которая рано или поздно закончится, я надеюсь, искренним признанием.
Вдруг он коснулся моего плеча:
— Не двигайтесь, там что-то подозрительное.
Офицер поднялся, оставил мне свою куртку, взял палку и быстро сделал несколько шагов вперед.
Тут я увидел неожиданно возникшую фигуру человека в белом, несущего на голове предмет, похожий на большой булыжник.
Лейтенант остановился, и почти мгновенно я услышал спокойный окрик:
— Кто здесь?
— Это я, лейтенант, — ответил тоже по-арабски голос, который я сразу узнал.
Через несколько минут лейтенант вернулся:
— Это Тахар, бедняга вообразил, что нашел своего сына, потому что среди человеческих останков подобрал лохмотья и поясной ремень, которые показались ему знакомыми. Он похоронил всех вместе в песке и время от времени возвращается сюда, чтобы проверить, не разрыли ли собаки могилу. Пусть занимается своим делом, а мы пойдем дальше, чтобы не мешать старику.
— Кстати, — неожиданно возобновил разговор лейтенант, — одноглазый, вероятно, помогал укрывать племянника. Он еще более скрытен, чем я думал.
На следующий день я увидел стража вод на обычном месте с песочными часами на коленях и пропущенной между пальцами веревочкой с узелками.
Июль 1853 года
Я полностью изменил свои привычки, и, вероятно, все удивляются, что меня больше не видят ни на улицах, ни у источника. С наступлением дня я проскальзываю в сады с северной или южной стороны в зависимости от направления ветра, который дует все реже. Там под тенью деревьев я в безопасности от назойливых мух и могу спать с полудня до трех часов в тени смоковницы, вытянувшись на пыльной земле, раз трава там не растет.
К сожалению, оазис похож на город: он тесен, уплотнен, разделен на бесконечное множество участков. Каждый садик обнесен высокими стенами, которые не позволяют видеть, что происходит в соседнем владении. Поэтому, оказавшись в одном из этих загончиков, погружаешься в зелень и ничего не видишь вокруг, кроме четырех стен. Все смежные фруктовые садики, над которыми развернули зеленые букеты пятнадцать — восемнадцать тысяч финиковых пальм, иссечены системой причудливых тропинок, образующих лабиринт с одним или двумя выходами, которые надо знать, в противном случае не удастся выйти иначе, чем вновь отыскав вход. Частенько там, где оазис орошается водами Уэд-Мзи, течение ручья совпадает с тропинками-«улочками»; приходится идти по колено в воде или передвигаться на спине человека, как я на спине Ахмеда в тот день, когда он завел меня в этот уголок оазиса. Затопленные «улочки» служат иногда местом для стирки, если их берега не заросли олеандрами, они пробиваются меж камней, словно огромные охапки цветов, которые кто-то окунул в реку. Каждый загон имеет калитку высотой два-три фута, открывающуюся в соседний садик, но загороженную джеридом или просто двумя поперечными жердями, под которыми можно проползти.
Здесь не видно ни олив, ни кипарисов, ни апельсиновых или лимонных деревьев, но удивительно, что находишь много европейских фруктовых деревьев: груш, яблонь, смоковниц, персиковых, абрикосовых, гранатовых, а также виноградники; на маленьких огородах преобладают овощи, употребляемые во Франции, особенно лук.
Если ты помнишь сады Востока, о которых я тебе рассказывал, если ты еще способен, как я, вообразить себе широкие перспективы Бискры, не скрытые крепостной стеной, лесную опушку, незаметно переходящую в пески, потому что там не хватает ни земли, ни воды, а на условной разделительной линии пальмы, засыпанные песком до середины ствола, затем нивы, зеленые лужайки, глубокие и сонные пруды Тольги с перевернутыми силуэтами деревьев в голубой воде, а вдали проглядывающую меж финиковых пальм пустыню, почти со всех сторон обступающую сахарскую Нормандию, то, может быть, ты согласишься со мной, что этому краю чего-то недостает, чтобы выразить всю поэзию Востока.
Итак, за неимением лучшего, именно в скромных садах Лагуата я нахожу уединение, а деревья служат мне качающимися солнечными зонтами.
Июль 1853 года
Сегодня вечером, вернувшись домой, чтобы уложить вещи (завтра я решил предпринять небольшую экскурсию), я не услышал звона в сундучке, куда клал свои деньги; вытряхнув из него все содержимое, я обнаружил, что меня обокрали, оставив мне только пять франков, оказавшихся между двумя плитками шоколада. Я переглянулся с лейтенантом. Он сказал:
— Так, не будем терять времени, идите на площадь и ждите.
Едва я обнаружил пропажу, явился мой слуга Ахмед: он быстро взбежал по лестнице и успел заметить пустой сундук и белье, вываленное на пол. Мы вышли втроем.
На улице лейтенант тихо посоветовал мне:
— Задержите его на три минуты, если попытается бежать, хватайте или зовите на помощь.
Ахмед мусолил сигарету, напевая какой-то мотивчик; он прятал руку под бурнусом и искоса поглядывал на меня. Я тоже незаметно следил за слугой. На площади было мало народу: дело шло к ночи. Я не решался схватить Ахмеда за руку по простому подозрению.
Через три минуты лейтенант вернулся и закричал:
— Что вы наделали?
Я обернулся. Ахмед исчез.
— Я совершенно уверен, что это он, — сказал лейтенант.
Мы побежали по улочке. В двух шагах от моей двери повернули, потом еще и еще раз; добежав до конца лабиринта, мы увидели с правой стороны улицу, которая ведет к Дар-Сфа, а впереди длинный канал, полный воды, ведущий прямо на юг между садами; голый араб стирал в нем свою одежду.
— Пробегал ли здесь человек в красной куртке и с бурнусом на руке?
— Да, — сказал араб, указывая вдоль канала, — он побежал по этой дороге, вошел в воду и скрылся.
— Пусть бежит, — сказал лейтенант. — На ночь он спрячется в садах, а завтра при свете дня мы его отыщем.
— Но если он уйдет из города, не дождавшись дня?
— Куда он может пойти, черт возьми? Разве что в Эль-Ассафию. Вряд ли он рискнет: перед ним выбор между двумя, четырьмя, а то и шестью днями пути, прежде чем он сможет найти хоть один финик. Вы прекрасно знаете, что отсюда не уходят когда заблагорассудится: отправляясь в путешествие, надо взять с собой запас пищи.
Все же мы приняли некоторые меры предосторожности: послали двух всадников объехать оазис и выставили ночной патруль. Сами же решили пока обыскать на всякий случай несколько домов нижнего города, где, как мы полагали, у Ахмеда были знакомые.
— Я расспросил хозяина кофейни, — сообщил мне лейтенант. — Ахмед провел прошлую ночь у него; его джебира была набита деньгами, он угощал всех своих друзей, объясняя, что источником богатства являются овцы его отца.
— Замечательно, — сказал я, — история мне знакома, я должен был предвидеть, чем она закончится.
Наш поход в нижний город наделал много шума, но ни к чему не привел. Мужчин не было; молодые женщины в испуге убегали, не желая отвечать; старухи молили о пощаде, будто мы грозили им телесным наказанием.