яс, волосы — драгоценностями, необычно ярко подкрасить брови и подвести глаза, вылить на себя изрядную порцию резких духов. Кто может поведать, друг мой, о том, что происходит в короткие часы свободы в обществе женщин, ускользнувших от строгостей замкнутого жилища? Кому ведомо, как они злословят, сплетничают, ведут пересуды, осуждают нескромность слуг, задумывают интриги и готовят маленькие заговоры. Кто знает, о чем они говорят? Здесь представительницы слабого пола чувствуют себя свободнее, чем в банях. Единственные свидетели и доверенные лица спят у их ног под землей. Я довольно часто любуюсь издали этими сценами, спрятавшись в тенистом укромном уголке, который служит мне наблюдательным пунктом. Я все вижу, но не слышу ничего, кроме общего невнятного бормотания с отдельными гортанными или пронзительными нотами, щебета большой стаи неугомонных птиц. С приближением вечера ряды отдыхающих редеют. Омнибусы, ожидающие наготове неподалеку от кладбища, подобно нашим фиакрам у увеселительных заведений, набиваются светскими богомолками и направляются в Алжир. Погребенные обретают покой лишь с наступлением ночи.
Чуть поодаль от кладбища, если идти по дороге, находится кафе под платанами, которое повсеместно превозносится и частенько изображается живописцами. Ты уже знаком не менее чем с десятком картин, что избавляет меня от необходимости писать еще одну. Место действительно очень хорошо. Кафе напоминает собор с низкими галереями, изысканными небольшими арками, приземистыми опорами у подножия гигантских великолепных платанов, поражающих своей высотой, стройностью, размахом ветвей. За кафе, как бы продолжая его стены, находится арабский фонтан в виде изгибающейся стены с зазубренным верхом — кирпичная кладка расчерчивает ее в полоску, — с желобом и примитивными, постоянно журчащими кранами. Все облупилось от времени, пришло в упадок, выжжено солнцем, покрыто зеленой плесенью, но создает приятный цветовой колорит, вызывающий в памяти палитру Декана[70]. Длинная лестница из низких, широких ступеней, выложенных кирпичом и оправленных очищенным от мха камнем, ведет по пологому склону от дороги к водопойному желобу. По ней звонко трусят стада осликов, лениво поднимаются вереницы верблюдов, вытянув к воде длинные щетинистые шеи движением, которое может показаться как безобразным, так и прекрасным в зависимости от вашей способности восприятия окружающего. Прямо перед нами обрамленная печальными акациями дверная решетка с пилястрами во французском стиле ведет на аллею все еще цветущих роз Ботанического сада. Иногда я посещаю чудесный цветник, но не стану его описывать. Во-первых, я не ботаник, а, во-вторых, изучаю только истинно арабские реалии.
Того же дня, вечер
Я завершаю свой день под сенью деревьев, разглядывая элегантные турецкие домики, во множестве разбросанные по склонам холмов. Они проглядывают сквозь листву на небольшом расстоянии друг от друга. Растительность так плотно обступила их, что кажется, при каждом разбит парк. Все выстроены в живописных уголках, на уступах заросших склонов, и все смотрят на море. Вскарабкавшись на вершину огромного амфитеатра, составленного равномерно чередующимися террасами, можно получить представление о величественном и чудесном виде, открывающемся обитателям прелестных домиков. Сегодня все они, без исключения, принадлежат европейцам. Значительная часть таинственности, которая их обволакивала, рассеялась, исчезло и очарование. Сама архитектура утратила свой смысл в применении к европейским привычкам. Остается оценивать строения но привлекательности внешнего вида и изучать их лишь как грациозные памятники изгнанной цивилизации.
Эти жилища сотворил духовный и поэтичный народ. Возникает впечатление, что они привиделись в грезах строителям, возводившим стены. Этот народ умел создавать тюрьмы, которые были местом услад, заточать женщин в прозрачные, но непроницаемые для посторонних взглядов монастыри. Днем цитадель связывалась с внешним миром множеством «окошечек», затворницы наслаждались садом, увитым жасмином и виноградной лозой. Ночью им принадлежали террасы. Возможно ли придумать более изощренное место заточения, где с такой предусмотрительностью заботились бы о развлечениях пленниц? Так, старательно затворенные дома, по существу, не имеют ограды. Природа настойчиво проникает внутрь, расширяя свои владения. Вершины деревьев касаются окон: протянув руку, можно сорвать листья и цветы. Дома обволакивает благоухание апельсинов, аромат наполняет замкнутое пространство.
Сады напоминают изящные игрушки, созданные искусным мастером и предназначенные для забавы арабской женщины — удивительного создания; ее жизнь — растянутое во времени детство. Маленькие аллеи посыпаны песком, рядом небольшие мраморные плиты с выдолбленными желобками, по которым змеится вода, вычерчивая ежесекундно меняющиеся арабески. Купальни — еще одно пристанище праздности — порождение фантазии романтичного и ревнивого мужа. Представь просторный бассейн, заполненный водой не более чем на полметра, облицованный великолепным белым мрамором, открывающийся на чистый горизонт. Ни одно дерево не достигает небесной ванны, откуда взору сидящей купальщицы открываются небо и море, а ее видят лишь пролетающие птицы.
Наш брат не может постичь таинства подобного бытия. Мы наслаждаемся сельской природой, гуляя по ее просторам, а в дома возвращаемся, чтобы уединиться. Отшельническая жизнь у распахнутого окна, неподвижность перед бескрайними просторами, роскошество внутреннего убранства, мягкость климата, неспешное течение времени, праздные привычки и наступающее со всех сторон удивительное небо, пронизанная солнцем земля, море, уходящее вдаль, насколько хватает глаз, — все это должно поощрять причудливые мечтания, изменять привычное русло жизненных сил, добавлять нечто неизъяснимое к болезненному чувству, которое испытывает затворник. Так, в глубине восхитительных тюрем зарождался сонм сладострастных фантазий, едва ли доступных нашему воображению. Впрочем, друг мой, не ошибаюсь ли я, приписывая слишком литературные переживания тем, кто никогда их не знал?
Мустафа, конец декабря
Последняя ночь прошла под аккомпанемент собачьего лая. Вокруг царило необычайное возбуждение, и думаю, что в окрестностях не нашлось ни одного бродячего или посаженного на цепь пса, чей голос не достиг моих ушей. Влажность, неподвижный и звучный ночной воздух позволили мне рассчитать по постепенному угасанию шумов, что самые слабые звуки доносились с расстояния более лье.
Сначала я встревожился, решил, что пожар, но не приметил ни малейшего огонька ни на земле, ни в бухте. Несмотря на нескончаемое тявканье и визг, все спало в глубоком покое под мирным взглядом звезд. Собаки лаяли, отвечая друг другу, по свойственной им привычке, лишь потому, что где-то их собрат подал голос. На псарне пробили тревогу, и беспокойство побежало по цепочке. Очень может быть, что в тихие ночи долгий лай разносится по другую сторону Сахеля и переходит эхом от хижины к хижине, от деревни к деревне, затихая на равнинных просторах.
Я задремал лишь на рассвете. Но должен ли я признаться в подобном ребячестве? Необычная ночь показалась мне короткой: на меня нахлынули воспоминания, пришли на память места, где побывал, прошедшие годы, которые словно пережил заново. Я не смогу этого описать, поскольку не сделал даже кратких заметок. Видения были мгновенны и быстротечны, но обладали такой яркостью и живостью, что проникали уколами в самое сердце. Они чередовались с той же поспешностью, что и шумы, но, странное дело, в монотонном вое я различал разные ноты и особые тональности, каждая из которых отзывалась в сознании определенным смыслом и точно соответствовала давно забытым образам. Одни воспроизводили знакомую французскую провинцию, другие — конкретный период или приключение в моей жизни, казавшееся навсегда стертым, но нет, притаившееся в уголке памяти; а чаще всего — сельское житье и годы путешествий — время увлеченности сельскими звуками и наибольшей активности. Сколько воспоминаний о стране, распростершейся от Ла-Манша до Средиземноморья, сколько крохотных деревушек с несохранившимися в моей памяти названиями, но ставших этой ночью моим пристанищем на несколько секунд благодаря чудесному механизму звуковых реминисценций.
Свирепые и хриплые завывания, похожие на рык, воскрешали дни пребывания в Африке. Почти всегда я узнавал этот рык, повторяющийся с одной и той же стороны и на неизменном расстоянии через одинаковые интервалы. Я ловил себя на том, что с тревогой ожидаю звука, соответствующего определенному воспоминанию, чтобы лучше проникнуться удовольствием или продлить состояние, прерванное другими звуками.
К утру почти все видения исчезли, но впечатления от них все же сохранились. Под лай одного пса бедуинов я долго вспоминал зимнюю ледяную ночь, проведенную в небольшом дуаре на склоне горного хребта Константины. Это было много лет назад вдали от дорог в суровом горном краю. Я прибыл на место после длительного перехода. В моем распоряжении оставалось всего несколько минут светлого времени, чтобы расчистить площадку для палатки, которую я намеревался установить в центре дуара. К счастью, смешанные с грязью отбросы и мусор сковал ударивший к вечеру морозец. Земля была к тому же усеяна скелетами животных, заколотых на бойне или, что вернее, умерших от голода. Жестокая зима губила их в великом множестве, в мелких дуарах Телля царила ужасающая нищета.
Всю ночь в загоне страдальчески блеяли и покашливали козы и низкорослые овцы, жавшиеся к палаткам. Пронизывающий холод не давал уснуть детям, хныкавшим под кровом бедняков. Женщины убаюкивали их, но им не удавалось отогнать ни холод, ни бессоницу. Воющие собаки метались по дуару. Обеспокоенные огнем моей лампы, они окружили палатку. Я проверил все застежки и хорошенько закрепил колышки. Едва погас свет, кольцо сжалось еще сильнее, до самого утра я слышал, как собаки скребут землю, принюхиваясь, просовывают морды под полотно, и чувствовал дыхание диких зверей. Я не сомкнул глаз