ающую кровью. Самые ярые накинулись на только что забитое животное и, едва оно было обескровлено, тут же разорвали тушу на куски. Такие же, достойные быть названными бойней деяния совершились у гробницы и в непосредственной близости от источника, чтобы одновременно осуществить люстрации[81] и жертвоприношение. Затем многие спустились к источнику и все утро сновали с наполненными водой бутылочками. Возвращались довольные негритянки с лицами, забрызганными кровью; я обращаю твое внимание на важную деталь — пунцовая кровь терялась на пурпурных хаиках.
Представь по меньшей мере тысячу женщин, то есть значительную часть странного собрания, не одетых — ведь одинаковые покрывала скрывали великолепие бесчисленных красок, — а завернутых в красное и ярко-красное — цвета, лишенные оттенков, не смягченные примесями, пронзительно-красные, неподвластные палитре, к тому же воспламененные солнцем и рдеющие на контрастном фоне. На сочном ковре весенней ярко-зеленой травы развернулась огромная выставка пылающих тканей, она выделялась на шероховатом синем фоне, дул ветер и по морской поверхности пробегал озноб.
Издали прежде всего замечаешь зеленеющий холм, обагренный беспорядочно рассыпавшимися маками. Вблизи ослепительный эффект необычных цветов становится нестерпимым, и, когда собирается дюжина женщин в окружении так же одетых детей и образует единую группу, густо окрашенную киноварью, невыносимо долго смотреть на источник сияния, не боясь потерять зрение. Все бледнеет рядом с неподражаемым буйством красного, чья неистовая сила привела бы в содрогание Рубенса, единственного в целом свете человека, не страшившегося того цвета, каким бы он ни был. Доминирующий пламенный цвет побуждает все другие краски сливаться в сочетания спокойной гармонии.
Сегодня негритянское население Алжира извлекло на свет содержимое своих сундуков; напоказ, без стеснения, с чрезмерной кичливостью бедняков, скупцов и дикарей выставляется неожиданная роскошь нарядов, украшений и драгоценностей; в гардеробе торговок лепешками и служанок хранятся сокровища, о которых никто и не догадывается, они предназначены для единственного праздника. Каждая из них, словно корабль, украшенный флагами, выставила все самое богатое, чем обладала, то есть самое причудливое и бросающееся в глаза. Ни одного грубого синего покрывала. Те, у кого не нашлось настоящих ковров, заменяют их клетчатыми, тусклых тонов хаиками, они же используются как палатки, навесы и солнечные зонты. Рабыни, нарядившиеся принцессами, радуются дню своей независимости.
Несравненная яркость восточной палитры сочетается с невообразимым и непредсказуемым негритянским многоцветьем: шелковые, шерстяные одежды пестрят красками; блузы, струящиеся рукава которых загораются искрами, вышиты золотыми и серебряными полосами, усыпаны блестками; скромные корсеты из ткани или покрытые металлическими пластинами, стянуты крючками, стесняют вздымающуюся грудь; воздушные трепетные фута из пестрого шелка обволакивают женские округлости, подобно радуге. Одежда щедро украшена: позолота, стеклянные бусы, жемчуг, золотые монеты старой чеканки, кораллы; колье из раковин, доставленные из Гвинеи; флакончики эфирных масел из Стамбула; ножные браслеты, арабское наименование которых khrôl-khrâl воспроизводит звук, издаваемый ими при ходьбе; сверкающие на черной коже золотые и серебряные безделицы. Представь еще три-четыре серьги в каждом ухе, зеркальца в тюрбане, браслеты, нанизанные на руку от запястья до локтя, кольца на каждом пальце, неизменное цветочное убранство и вскинутые кисти рук с носовыми платками вместо вееров, кажущиеся издали вспархивающими белыми птицами.
Кому довелось наблюдать негритянок лишь в повседневной жизни, когда они молчаливо торгуют в розницу на углу улицы, облаченные в угрюмые темно-синие одежды, тот не в силах представить, как преображается склонный к бурным радостям народ, принаряженный и оживившийся в предвкушении праздника. Тут возникает живое лицо народа, дарованное ему природой; зной возбуждает, солнце не имеет над ним власти, а лишь будоражит, как ящериц. Странное племя, вызывающее тревожное чувство, словно неумолчно смеющийся сфинкс, полно контрастов и противоречий. Его, свободное в естественном состоянии, насильно переселяют, вынуждают привыкать к новому климату, порабощают, чуть не сказал — да простит меня человечество! — приручают. Этот могучий и покорный народ безропотно терпит оковы, простодушно сносит бремя тяжелой судьбы. Он одновременно прекрасен и безобразен, с ласковым взглядом, хриплым голосом и мягким говором; он жизнерадостен, хотя лицо его похоже на траурный лик ночи, а когда смеется, рот его сводит гримаса античной маски, придающая нечто уродливое даже самому милому человеческому лицу!
Веселье — истинная стихия этих людей. В несколько часов я увидел больше белых зубов и распустившихся цветов губ, чем за целую жизнь в европейском мире, и котором гораздо меньше места философии, нежели у негров. На торжествах были представлены все женские типы, отражающие невероятное разнообразие красоты. Черты некоторых дышали совершенством, а большинство отличалось своеобразием костюмов и манер. Я говорю только о женщинах, мужчины расположились в самой глубине картины. Покрывала обрамляли открытые лица и редко опускались ниже талии. Женщины сбились в аккуратные группки, толпились на склонах, будто в амфитеатре, ни разу не присаживаясь во время всего религиозного праздника. Зрители толпились на каждом возвышении. Обломки старой кирпичной стены служили в утренний час пьедесталом статуям, самым, может быть, прекрасным и молодым на празднике.
Это были высокие девы с сияющими глазами, упругими, словно шлифованный базальт, щеками, причесанные на египетский манер, несмотря на просторные покрывала и фута, каждый мускул этих форм так выделялся, словно их облегали влажные простыни. Они составляли единую линию, стоя лицом к пустынному горизонту; их силуэты очерчивались на голубой глазури моря с резкостью китайской росписи. Четыре или пять девушек были облачены в красное, а одна из них, в центре, стройная, худенькая, гибкая, как речной тростник, очень красивая, и черном тюрбане и пурпурном корсете с серебряной отделкой — в зеленое покрывало. Они или обнимали друг друга за талию, или сплетали кисти прекрасных рук с тонкими запястьями. Гордая посадка головы, высокая грудь; легкий изъян фигуры, вызванный привычкой подолгу сидеть на корточках; поставленные вместе, как у богини Исиды, ступни довершают групповой портрет. Одни женщины распростерлись ничком прямо на траве, прижавшись грудью к земле, словно нежащиеся на солнце зверьки. Другие, чуть в стороне, болтали, третьи были поглощены своим туалетом, прикладывая к щекам цветы акации — придерживаясь парадоксального пристрастия именно к тому, что еще больше чернит кожу.
Безумолчный шепот, подобный птичьему щебету, наполнял воздух легким шумом, усиливал и без того необычное впечатление, которое производила армия темнокожих женщин. Словно веселая утренняя заря застигла племя эфиопских амазонок или гарем сказочного султана. Несказанно красивое полотно; нечаянный союз ваяния и одежд, чистой формы и варварской фантазии ослепителен, но чужд нашему вкусу. Впрочем, сюжет заставляет на время забыть о вкусе. Оставим на сегодня правила, ведь речь идет о картине, вышедшей из повиновения, не имеющей почти ничего общего с искусством. Остережемся споров; давайте наблюдать. Так я и поступил, прогуливаясь среди праздничного люда, рассматривая, примечая детали; зрение стало средоточием жизни, взгляд погрузился без задней мысли и стеснения в водоворот красок.
Я уже говорил, что композиция строилась уступами на огромном и живописном пространстве, заросшем буйными травами, густыми зарослями алоэ и кактусов; а вокруг раскинулась лесистая равнина Хамма; фоном служит с одной стороны тенистый зеленый Сахель, на западе — Алжир, сбегающий к берегу моря; на востоке — склоны кабильских гор; над головой чистое небо и солнце — божество идолопоклонников и истинный король празднества.
Мужчины, одетые в белое, сбились в плотную толпу на песчаном побережье, словно большое стадо, прижавшееся к воде. Танцы грянули к полудню и длились до глубокой ночи. Дьявольская музыка не умолкала ни на минуту, всегда находились охотники сменить измученных музыкантов и танцоров. Тем временем женщины расположились за трапезой.
В центре бивуака под самым роскошным пологом, над которым развевались знамена, восседал в качестве официального лица амин[82] негров Алжира: невысокий худой мужчина с вьющейся бородой и острым взглядом, похожий на дипломата. Он серьезен и приветлив, угощает кофе тех, кто заслуживает, на его взгляд, такой чести. Я долго рыскал вокруг и, вероятно, показался лицом значительным, раз он меня пригласил.
Я стоически дождался вечера. Солнце нырнуло за холмы, когда я в плотной толпе в сопровождении музыкантов вернулся домой, разбитый усталостью, переполненный красочными впечатлениями, но довольный уходящим днем, с радостью, что запасся светом на сумрачные дни, когда на ум нередко идут только печальные пейзажи.
Алжир, Мустафа
Наман умер, Наман — курильщик гашиша, тот самый, о котором я писал тебе в ноябре, что он сжигает свою жизнь в головке курительной трубки. Я видел вчера, как его пронесли по полю для маневров на носилках, покрытых красным сукном. Покойника несли друзья и соседи. По обычаю они ежеминутно менялись, не сбавляя шага, вернее, неровного бега. Говоря о соседях, я имею в виду завсегдатаев кофейни Си Мохаммед эш-Шерифа, ведь Наман не имел иного пристанища, кроме задымленной лавочки кахваджи. Увидев знакомые лица в похоронной процессии, я обратил внимание на покойного и только гут осознал, что смерть прибрала давно уже полумертвого беднягу. До последнего часа он предавался пагубным привычкам: спал, курил, грезил, не покидая своего места и вдыхая дым, как живительный воздух. Он был поглощен любимым занятием и не казался ни более веселым, ни более грустным, чем обычно. Утром видели, как он раскуривал трубку и не расставался с ней до полудня. Вечером посетители заметили, что он не курит. Трубка, как и жизнь, угасла навсегда.