ли свое странствие. Уходили из кишлака, шли глухими тропинками, срывающимися в ущелье, ложились на землю, слушая, как где-то, глубоко внизу, ворчливо бурлили седые от пены потоки. Я тут же начинал рассказывать придуманные мною истории о богатыре, сброшенном злым великаном в ущелье и превращенном в поток, и еще бог весть о чем… Зухра и Сахбо слушали меня.
Если бы впоследствии читатели моих очерков и рассказов выражали такой жадный интерес и доверие, какие отражались в ту пору в глазах моих друзей-слушателей, я имел бы право сказать теперь, к своему пятидесятилетию: «Кажется, я был неплохим писателем…»
Натешившись ревом потока и сказками, мы убегали к пастухам, потом…
Теперь мне трудно подробно описать все, что безраздельно занимало тогда наше воображение. Более пестрые впечатления юности и зрелых лет заслонили многое, но в памяти сердца дни детства остались сладостью душистого настоя.
И какие это были дни!
Весна в предгорьях ярко солнечная и прохладная; арыки с каждым днем становятся все полноводнее, все певучее, и весь Кудук в цвету. Как он цвел! Все дороги были розовато-белыми от лепестков, а воздух маслянисто благоухал. Затем пора цветения кончалась, сады затягивались тончайшей зеленоватой дымкой младенческой листвы.
Проходило лето, неописуемые дымно-лунные ночи, а перед новолунием — непроглядно темные, с черно-прозрачным бездонным небом, с огромными, живыми, прозрачными звездами, каких никогда не увидишь в долине, где воздух мутен и пылен.
А осень вспоминается запахом дынь, дозревающих на крышах, далекими ночными кострами и звоном тазов на бахчах. Вокруг селения обитало множество кабанов, и они совершали опустошительные набеги на бахчи — огнем и звоном их отпугивали.
Потом наступала тихая зима. Не было ни ветров, ни морозов. Зимой иногда шел снег. Был он липким и рыхлым. В редкие дни прилетал северный ветер; он набирался холода у синих ледников, у горных снегов, прилипал, зацеловывал побелевшую землю ледяными своими губами и лежал до утра льдистой белой пеленой. Потом таял. В свете дня снег на горах снизу казался белее чалмы ишанов, а вечером — розовым, как цвет миндаля. Зимы были короткими и проходили, как сны. Снова наступали весенние дни.
Так вот и прожил я до двенадцати лет. Где-то шла война, далеко, словно бы на другой планете; к нам в Кудук ее отзвуки не докатывались. Здесь каждый сегодняшний день был похож на вчерашний, люди спокойно ждали завтрашнего дня, зная, что он будет похож на сегодняшний. Тихий, светлый сон!.. И в те мои детские годы я был твердо уверен, что весь мир похож на горное селение Кудук, что он весь живет в светоносной солнечной тишине, в полусонном благоденствии. О великом многообразии мира, о кипучести жизни, всегда насыщенной грозным блеском и гулом, о вечной борьбе — победах и поражениях — я даже и подозревать не мог. Но вскоре в мою жизнь вошли перемены.
Началось все с незначительного события: Махмуд подрос. Ему стал не нужен брат-нянька. Мать оставляла меньшего сына одного. И он превосходно справлялся сам, лепя, как и прежде, лепешки из песка, которыми лакомился вперемежку с той, что заботливые материнские руки засовывали ему в рукав халата. Сначала я обрадовался: Махмуд обходится без помощи Сахбо, но вскоре загрустил: моего друга отправили в горы пасти баранов его дяди Ибрагима — и я потерял своего товарища игр. Но это не все.
Однажды на постоянном месте наших встреч я не нашел и Зухры. Видя, что я ее ищу, хромой Сапар-бек, сосед вдовы, воспитывавшей Зухру, сказал мне, чтобы я не бегал по селению и не кричал как безумный: «Зухра! Зухра!»
— Вчера, — добавил он, — Зухру «закрыли». Она сидит на женской половине Хасият-биби, жены бая Умара Атабаева. Он купил ее у вдовы. Теперь Зухра не будет больше бегать с мальчишками. Когда почтенная Хасият-биби научит ее всему, что должна знать женщина, бай возьмет Зухру в третьи жены. Тогда будет богатая свадьба.
Хромой Сапар-бек даже причмокнул, предвкушая обильное угощение, я же побежал домой, лег на кровать и заплакал. Это были мои первые сознательные слезы. Так, в слезах, не дождавшись прихода отца из больницы, я и заснул.
Поздно вечером, проснувшись, я услышал разговор отца с Марьюшкой. Вот как запомнилось мне содержание их разговора.
— Давно пора перебираться в город, — убеждающе говорила Марьюшка.
— А на кого я оставлю больных? — в голосе отца было сомнение. — Без медицинской помощи?.. Долг врача — прежде всего…
— Вам бы только думать о других! — уже начинала сердиться наша нянюшка. — Больницу оставите на хвельшера. Василий Васильич вполне сурьезный человек.
Это было правдою. Фельдшер Василий Васильевич, помощник отца, был знающим и добросовестным медиком. До приезда моего отца в Кудук он самостоятельно справлялся с работой. Жил Василий Васильевич в Фергане давно, в совершенстве владел узбекским языком, знал обычаи и нравы коренного населения, и табибы, местные медики и знахари, лечившие больных молитвами, заговорами и разными обкуриваниями, даже побаивались русского фельдшера. Вначале они пробовали вести с ним борьбу, но кончили тем, что сами стали прибегать к его помощи. Отец и сам все это прекрасно знал и все же колебался оставить больницу без врача.
Марьюшка выставила, как ей казалось, самый важный довод:
— Дитё избегается, заболеет, сегодня плакал…
— Алексей здоров; свобода мальчишке не повредит, — перебил ее отец, — но ему пора учиться в школе. В этом вы безусловно правы, Марьюшка. Надо переезжать…
Кудук мы покидали на рассвете. Пахло росистой свежестью. Птицы еще спали. Небо на востоке только начинало протаивать. Стояла та особая предутренняя, безветренная тишина, которую страшно нарушить. Мы и провожающие нас чувствовали это и потому разговаривали шепотом. Наши друзья и знакомые простились с нами еще вчера. Это было целое паломничество. В наш дом приходили те, кого вылечил отец, приходили соседи. Сказать спасибо и попрощаться с русским доктором приезжали из близких и дальних узбекских кишлаков и даже из киргизских кочевьев, куда частенько выезжал отец оказать больному помощь. По веснам, я сам видел, на дальних склонах появлялись белые пятна — киргизские юрты, двигающиеся на джайляр — альпийские высокогорные луга.
Теперь, в этот прощальный предрассветный час, около нашего дома бесшумно и степенно суетились всего несколько человек. Двое дехкан осторожно выносили наши вещи. Отец трепетал за свои инструменты и книги. Он доверял дотрагиваться до них только Василию Васильевичу. Марьюшка бережно укладывала кухонную утварь. Все так же тихо мы простились с провожающими нас. Тихо заскрипели колеса арбы… Я смотрел на горы, где Сахбо в этот час подымал свое стадо.
Мы поднялись на взгорье, откуда были видны плоские крыши покидаемого селения. Среди них я узнал нашу, на которой ночевал под сенью душистого тополя. Тополь был добр и всегда заслонял меня своей листвою от горячих лучей солнца. Я смотрел еще на одну крышу. Под ней проводила свой утренний сон третья жена бая Умара Атабаева — маленькая Зухра.
По-разному уходит от нас детство. Иногда уносит его с собой внезапная смерть отца, иногда остается оно за дверью покинутого дома.
Я оставлял детство в цветущем селении Кудук под монотонный скрип арбы.
ВТОРАЯ ТЕТРАДЬКоканд
Переехав на место новой работы отца, мы временно поселились в Старом Коканде, на одной из его маленьких кривых улочек. Наша улица, похожая на высохший арык, была такая узкая, что арба, проезжая по ней, задевала обеими колесами заборы, а две арбы, попавшие в нее с разных сторон, не могли разъехаться. Ну и поднимали тогда крик и ругань владельцы арб! Выручали живущие поблизости мальчишки. Вцепившись в задние колеса, они помогали оттянуть арбы назад.
После наведения таким образом порядка взволнованные лошади, теперь уже в очередь, проносились, таща за собой громыхающие арбы, и улица снова погружалась в сонную тишину. Разве только изредка нарушал ее старый осел, нагруженный сверх меры корягами саксаула, да тень закутанной в темное женщины проскальзывала из ворот в ворота однообразных безглазых домов.
Наш дом походил, как две капли воды, на другие дома в лабиринте старого города. Он был серый, глинобитный, обращенный окнами во двор. Такой же глиняный забор скрывал от прохожих маленький дворик, где рос тополь, вился виноград, где было свежо и прохладно.
Я не сразу научился различать наше жилище от чужих, и только поднимающаяся над крышами балхана с прорезанным крохотным окошечком да вершина тополя безошибочно приводили меня домой. Я полюбил тополь в нашем дворике. Он был старый, дуплистый и напоминал мне тополь моего детства в селении Кудук. По утрам здесь, как и там, над тополем висело сияющее небо. Большие красноголовые осы сидели на листьях и пили росу. На его вершине бранились и дрались скворцы. Их легкие перья летели, как листья, вниз. Вечерние лучи солнца золотили ствол дерева и ложились, умирая, около его корней.
В наш двор выходила стена еще одного глиняного строения, принадлежавшего тому же хозяину. В нем помещалась обычная узбекская комната с нишами для одеял, подушек и посуды. Окна этой комнаты смотрели во двор, выходивший на противоположную улицу. Двор этот отделялся от нашего глухим забором с калиткой, запиравшейся на засов. И хотя калитка оставалась закрытой, время разрушило часть забора, в котором образовался лаз, и мы, как и наши соседи, пользовались лазом и двумя выходами на разные улицы. Это возможно было потому, что наша русская семья не прятала няню Марьюшку в ичкари (женскую половину), а в мазанке не было женщин. В ней жили два узбека Ходжаевы — вдовый отец с неженатым сыном.
Старшего, Садыка Ходжаева, я недолюбливал и даже немного побаивался. У него был курносый нос с ноздрями, точно вырезанными ножом, сизые скулы, худой подвижной кадык выглядывал из узкого воротника засаленного халата. Раскосые острые глаза смотрели дико и нелюдимо. С нами он никогда не заговаривал и на поклон не отвечал.