Как видите, отношение Александра Яшина к родной северной деревне глубоко и активно социальное, оно объемлет все стороны реальной, а отнюдь не иллюзорной, мечтательной жизни колхозного села. Это отношение кровной, жизненной сопричастности, за которым — подлинная любовь к родной стороне и ее жителям, глубокое знание ее нужд и чаяний. Устами Яшина здесь говорили сами крестьяне вологодской деревни Блудново. По глубочайшему убеждению А. Яшина, равно как и его земляков, счастье народной жизни надо искать не позади, не в некоем обособленном, наивном, нетронутом патриархальном мире русской деревни, но — впереди, в наиболее полном и всестороннем развитии социалистических начал.
Диалог А. Яшина и В. Солоухина много дает для понимания последующих путей и противоречий развития так называемой деревенской прозы. Этот диалог, пожалуй, с наибольшей отчетливостью и резкостью выявлял зарождение, взаимопроникновение и одновременно — взаимоотталкивание двух тенденций в ее развитии, двух оттенков в подходе литературы (и критики) к жизни деревни, двух начал социально-философского мышления.
А. Яшин в статье В. Солоухина подчеркнул, выделил для себя следующие строки:
« — Возьмите какой-нибудь обыкновенный обряд, допустим свадьбу (здесь и далее подчеркнуто А. Яшиным. — Ф. К.). Это был длинный, хорошо отрежиссированный спектакль, где зрители и участники — одно. Спектакль с песнями, с интермедиями, с продуманной символикой. Оно и понятно: свадьба — важное событие в жизни каждого человека.
— Уж не предлагаете ли вы возродить старинные свадебные обряды?
— Отнюдь. Я только не хочу, чтобы из быта народа, из его повседневности ушли некоторые элементы неподдельной истинной красоты. В том числе и обряды. Образовался некий вакуум, который мы же обязаны заполнить. А то мне недавно рассказали, как жених за невестой приехал — на чем бы вы думали? — на самосвале! Представьте, что вместо свадебного поезда (лошади, украшенные лентами, цветами и бубенцами) жених пожаловал бы на навознице, то есть на телеге, на которой возят навоз. Его прогнали бы от ворот. Это был бы позор невесте и всей ее родне. В этой истории самое неприятное не самосвал, а то, что все отнеслись к этому спокойно, как будто бы так и надо...»
Эту историю рассказал в «Вологодской свадьбе» А. Яшин. И все, в самом деле, отнеслись к этому спокойно, потому что, как выяснилось по ходу дела, на то были свои причины.
«Жених, сваха, тысяцкий, дружка и все гости со стороны жениха приехали за невестой на самосвале: другой свободной машины на льнозаводе не оказалось. В кузове самосвала толстым слоем лежало свалявшееся за сорок километров желтое сено...
Раньше забирали невесту и справляли свадьбу сначала в родном доме жениха, затем возвращались пировать к родителям невесты. От заведенного порядка пришлось отступить и сделать все наоборот: отпировать у невесты и лишь после этого везти ее «на чужую сторону». Такая перемена диктовалась отсутствием транспорта и слишком большими перегонами взад-вперед».
Как справедливо писал Константин Симонов в предисловии к «Избранным произведениям» Александра Яшина в двух томах (М., 1972), «едва начав писать прозу, Яшин сразу заявил себя мастером. О его прозе немало спорили. Пожалуй, особенно много о «Вологодской свадьбе». Видели в ней недостатки и оплошности, порой действительные, порой мнимые. Но все это не отменяло главного — ощущения той глубокой любви к жизни и к людям, которой дышала эта проза».
Я не буду всесторонне анализировать «Вологодскую свадьбу» и скажу лишь о том, что считаю главным в ней. Смысл «Вологодской свадьбы» мне видится как раз в постижении судеб старых обычаев деревни в современных условиях жизни. Повесть начиналась описанием районного аэропорта, колоритных пассажиров «АН-2», направляющихся из деревень «на города» и возвращающихся из городов в родные деревни, — и как итог: «Все очень буднично. Но именно эта будничность и волнует: авиация вошла в быт».
Писатель-реалист, в совершенстве владеющий бытописательным рисунком, А. Яшин воссоздал в своем, как сказали бы в прошлом веке, «физиологическом очерке» предельно точную, почти документальную картину деревенской свадьбы, которая играется в условиях современной северной деревни, но еще во многом — по старинному обычаю. Повесть эта — художественный документ времени, свидетельствующий, сколь причудливо переплеталось еще два десятилетия назад в суземной, лесной глухомани старое и новое в быте деревни, как неудержимое движение действительности преобразило старые обычаи, весь прежний уклад крестьянской жизни.
В своем автобиографическом очерке «Немного о себе» А. Яшин писал о родных северных местах: «Таинственные волока, медвежьи буераки, жизнь среди охотников и звероловов таили в себе для детского возраста столько прелести, что, может быть, потому я склонен вспоминать из той поры больше хорошее, чем плохое и жестокое. Летними вечерами в мою родную деревню нередко вместе с коровами заходили с выгона лоси. И кажется, нигде на свете не было такого множества грибов, ягод и таких прозрачных родников с живой водой (конечно, с живой!), как у нас. Новое и старое, самобытное как бы сплелось у нас в затейливые кружевные узоры. Рядом с колхозными электростанциями стоят еще деревянные шатровые церкви, а в Тарногском районе женщины и по сейчас носят расшитые бисером кокошники».
Вот в каких местах игралась свадьба, описанная А. Яшиным, — вникнем в ее вычеканенный писателем, непростой узор.
«Я уже не очень верил, что сохранилось что-нибудь от старинных свадебных обрядов, и потому не особенно рвался за тысячу верст киселя хлебать, когда получал время от времени приглашения на свадьбу», — приступает А. Яшин к рассказу об этом событии в жизни племянницы Гали из далекой вологодской деревни, сразу же обнаруживая свой особый, писательский интерес к этому действу.
И, приехав в гости к родне, он первым делом подмечает, какова судьба старых обрядов и обычаев. Скажем, с тех пор как он не видел невесту, она не стала приглядней, осанистей или, как здесь говорят, становитей. А между тем в деревне своей Галя считалась одной из лучших невест. Почему? «Она из очень работящего рода, а уважение к такому наследству живет в крестьянах и поныне», — поясняет А. Яшин, и по всему видно, что это нравится ему.
Галя работает на льнозаводе, там-то она и нашла своего жениха. «Шибко далеко!» — горюет мать невесты Мария Герасимовна. «Сорок километров — шутка ли!»
«— Как будете свадьбу справлять — по-старинному или — по-новому? — спрашивает ее писатель.
— Какое уж по-старинному, ничего, поди-ко, не выйдет, — отвечает Мария Герасимовна, — да и по-новому тоже не свадъба, — заключает она и начинает рассказывать, как все должно быть, чтобы все по-хорошему...
— А невеста плакать должна?
— В голос реветь должна, как же! Еще до приезда жениха соберутся подружки и начнут ее отпевать под гармошку, все-таки на чужую сторону уходит.
— Она же там работает три года?
— Мало ли что работает, а все чужая сторона. Да и заведено так: родной дом покидает.
— Не умею я реветь, — испуганно говорит Галя, — да и Петя не велел.
— Мало ли что не велел, а пореветь надо хоть немного...
— Не умею я реветь! — повторяет невеста».
Так с первых страниц этой документальной повести, где изменены лишь название деревни да имена, обнаруживается противоречие между самыми добрыми пожеланиями матери невесты («чтобы все было по-хорошему», то есть «по-старинному бы надо!») и реальной действительностью. Невеста уже три года как живет не дома, а на льнозаводе, там она выбрала себе жениха, и оплакивать свое замужество, на чем и построен свадебный обряд, ей не хочется, да и «Петя не велел».
Свадьба идет своим чередом и вроде бы по обычаю: играет гармонист, поют жалостливые частушки, вот только со слезами у Гали никак не получается.
Засватали меня
И богу помолилися.
У меня на белый фартук
Слезы повалилися.
«Галя плакала плохо, вскрикивала фальшиво, — замечает писатель, — и тогда на выручку ей пришла молодица, жена брата», у которой слезы сами текут и голос подходящий. Дела пошли лучше, но для матери, Марии Герасимовны, «все было мало. Она привела причитальницу-плакальщицу, соседку Наталью Семеновну».
Наталья Семеновна одна на всю деревню все причеты, «красоту всю» помнит, то есть знает не только обряд, но и старинные свадебные песни.
Поскольку, как выяснилось, до прихода плакальщицы все шло неладно, никакой «красоты» на свадьбе не было, она-то и взяла далее дело в свои руки:
«— Может, кто подтянет? Или нет?
— Подтянет, — неуверенно отвечали ей. — Ты только запой.
Отходила я да отгуляла летом по шелковой траве.
И летом по шелковой траве, зимой по белому снегу...
И хоть пела она протяжно и красиво, и, «казалось, изба стала просторнее, потолок поднялся, а сарафаны да кофты запестрели еще ярче», — замечает писатель, — оказалось, что «вряд ли хоть одна из девушек знала эти старинные, свадебные причеты». А невеста, рассказывает он, просто забыла о себе, растерялась, столь необычными показались ей эти Натальины плачи. Даи сама Наталья Семеновна «увлеклась, распелась, а все нет-нет да пояснит что-нибудь: так мало, должно быть, верила она, что содержание старинного причета понятно всем нынешним, трясоголовым: нет-нет да и вставит какую-нибудь прозаическую фразу между строк. Кажется, свадьба эта воспринималась ею не всерьез, а лишь как игра, в которой ей, старой причитальнице и рассказчице, отведена главная роль».
Сетовать ли на это? Или попытаться понять, почему хоть и играется свадьба по старому обычаю, а всерьез этого никто — не только невеста или жених — даже плакальщица не принимает. Понять хотя бы ради того, чтобы отделить в обрядах и обычаях народных живую воду от мертвой, чтобы, прислушиваясь к естественному течению народной жизни, не уподобляться причитальницам и вопленницам по покойным, а хранить, оберегать и развивать в ней живое, органически вливающееся в сегодняшний день.