сь почти в неприкосновенности все былые обычаи и обряды с волокнистыми песнями про князей и бояр?»
Любопытен ход мысли писателя: былые обычаи и обряды, утратив свою истовость и превратившись в своего рода самодеятельность, сохраняются в этой деревне потому, что в ней нет пока электричества, радио, клуба, библиотеки, кино; иными словами, они сохраняются в деревне, пока в нее не придет доподлинно новая культура, новая духовная жизнь.
Родная, северная деревня бередит душу писателя вовсе не тем, что молодежь, к примеру, не знает протяжных свадебных причетов. И даже не тем, что уходят из обихода прясницы и канули в Лету беседы, где девушки, под песни и частушки, пряли лен, — хотя перемены эти для писателя, естественно, не остаются незамеченными и не оставляют его равнодушным. «Родные, знакомые с детства слова уходят из обихода, — с грустью свидетельствует поэт. — Сугревушка, фыпики — снегири, дежень, воркуны — вне закона. Слова исчезают, как пестери, как прясницы и веретена». Каково личное отношение А. Яшина к этому неминуемому — меняется, идет вперед жизнь — и грустному для него процессу?
Нас к этим словам привадила мать,
Милы они с самого детства,
И я ничего не хочу уступать
Из вверенного наследства.
Но как отстоять его,
Не растерять
И есть ли такие средства?
«Есть ли такие средства?» — вопрос предельной важности для Яшина. За счет чего и за счет кого можно удержать в жизни пестери, прясницы и веретена, выражающие многие уходящие из жизни явления? Можно ли удержать эти слова, если русский язык сегодня — «язык луны и планет, наших спутников и ракет» (стихотворение «Русский язык»)?
Описывая жизнь деревни, он не проходит мимо открыток с корзинками аляповатых цветов и со смазливыми нарумяненными личиками в сердечках, с надписями: «Люби меня, как я тебя», «Помню о тебе» и т. д. А. Яшин не утаивает и грубости деревенских нравов, пьяного куража жениха, других местных «выпивох». Все это, конечно, далеко от благолепия в описании деревенской жизни. Но что поделаешь, как бы говорит А. Яшин, если она такая? И любит он ее, болеет сердцем — за такую. И страстно хочет, чтобы она стала иной.
В. Солоухин был прав: не Наталья Семеновна с ее старинными «волокнистыми» песнями и причетами, как говорится, положительный герой «Вологодской свадьбы». Но герой такой у Яшина в этом повествовании есть. Кто же? Народ? Да, народ. Только ведь проза, как и «любой пир — прежде всего люди (цитирую А. Яшина). Человеческие характеры легко и свободно раскрываются на пиру». И так же легко и свободно раскрываются они в подлинной, большой прозе.
«Среди мужчин на пиру очень скоро, — замечает А. Яшин, — объявляются типичные русские правдоискатели, ратующие за справедливость, за счастье для всех. Достается от них и немцам, и американцам, и туркам, но больше всего, пожалуй, достается самим себе, своим соотечественникам. Таким людям не до веселья, не до песен, не до плясок. Они обличают, разоблачают, требуют возмездия, протестуют и все время спрашивают: что делать? как быть? кто виноват?..» — с усмешкой повествует А. Яшин, готовя нас к встрече с таким именно характером, близким ему по духу, по натуре и по жизненным позициям.
Такой человек, любимый герой А. Яшина в «Вологодской свадьбе», — шофер совхоза Василий Прокопьевич. Он — «бунтарь по натуре, — представляет его А. Яшин. — Он забывает про еду и пиво, как только начинает рассказывать о непорядках в лесу, при этом лицо его бледнеет, глаза блестят и требуют ответа сразу на все вопросы, какие ставит перед ним жизнь. А ездит он широко и знает много». И до всего ему есть дело. Притом человек этот из тех, кто к себе еще требовательней, чем к другим, и живет по совести. «Василия Прокопьевича ни в каком левачестве не заподозришь: не таков он человек, не тем живет, не о длинных рублях думает». И в требованиях своих он преследует отнюдь не личный, но — государственный, народный интерес.
«—...Вот вы — директор, — напускается он на свадьбе на директора льнозавода. — Знаете ли вы, что у вас на льнозаводе делается? Знаете? Ваши приемщики колхозы грабят, номера тресты́ занижают...»
И завязывается остроконфликтный разговор о делах нынешних — о тресте́, потом о запчастях, — в котором симпатия А. Яшина, да и поддержка райкома партии целиком и полностью на стороне Василия Прокопьевича.
«А с кухни снова зазвенел высокий нестарушечий голос Натальи Семеновны — и полилась песня про князьев да бояров», — вдруг перебивает этот разговор о сегодняшней жизни явно ироническая ремарка автора.
По всему ходу повествования в «Вологодской свадьбе» видно: активной духовной жизнью, в авторском представлении, живет именно Василий Прокопьевич. Ибо активная духовная жизнь, в представлении А. Яшина, — производное от активности социального характера, от чувства гражданской ответственности, от богатства общественных связей личности с жизнью, с людьми.
И хоть автор «Вологодской свадьбы» относится к любимому своему герою с доброй, неприметной иронической усмешкой, характер этот — из тех, которым посвящено яшинское стихотворение «Век не тот». Стихотворение, написанное в том же 1962 году, впрямую перекликается с «Вологодской свадьбой». Начинается оно так:
Тот же дом под старой крышей,
Под окошком тот же снег,
Так же много ребятишек,
То же поле,
Тот же век...
Все обычаи живучи.
Так же пышет печь теплом,
Так же сушатся онучи
На жерди перед челом...
Встреча с деревней живо напомнила поэту его деревенское детство и юность, которые пали на начало этого века — поэт родился в 1913 году.
Но, увидевшись впервые,
Мы с ровесником моим
Все проблемы мировые
За ночь переворошим.
Судим-рядим до рассвета
О последних новостях,
О космических ракетах,
Без конца — о запчастях.
А потом в колхозном клубе
Ночь проспорим не одну
О Китае и о Кубе,
О Лумумбе и У Ну...
И как закономерный вывод из сказанного:
Те же избы,
Те же печи,
Так же полон рот забот,
Но совсем иные речи:
Век не тот,
Не тот народ!
«Не тот народ», — утверждает Александр Яшин и в своей «Вологодской свадьбе», когда невеста, устав от пьяного куража жениха, гневно бросает ему: «Ну, ладно, ты Чапай... А только я больше тебя зарабатываю. Понял? Чего ломаешься-то?..»
«Что же, для начала, пожалуй, неплохо! — подумал я, — пишет А. Яшин. — Совет да любовь вам, дорогие мои земляки!»
Вот на каких путях искал Александр Яшин решения вопроса о нравственных ценностях русской деревни.
И более общий вопрос о взаимоотношении человека с природой решал он также не с сентиментально-патриархального кондачка. «...В будущем... должна наступить гармония между городом и лесом», — отвечает на свою тоску по природе один из героев рассказа «Угощаю рябиной», как бы предвосхищая наши сегодняшние разговоры о том, что нам надо учиться полностью осваивать преимущества социализма в условиях научно-технической революции.
А. Яшин был предельно целомудрен и чист в этой своей любви к малой и большой Родине, к своему Бобришному угору в России и, как истинно русский человек, вовсе не навязчив в этой своей любви.
Он мог, как рассказчик, улыбнуться забавной обстоятельности и отчужденности вопросов городского собеседника о той же рябине, которой он всех угощал, — и тут же устыдиться: «Но вправе ли я был ожидать и тем более требовать, чтобы и этот мой товарищ, у которого свой круг жизненных интересов, отличный от моего, но одинаково важный и нужный, чтобы и он смотрел на мою рябину так же, как я на нее смотрю? Не было у меня такого права. Значит, неуместна была и моя ирония».
Будучи глубоко национальным художником, А. Яшин отвергал любое доктринерство в понимании народа и народности. Знаменателен его ответ на анкету «Дня поэзии» о народности поэзии, о национальных и классических традициях ее:
«Так вот насчет народности и традиций в поэзии. Оглядываясь назад, я думаю о том, что мы неправомерно много тратим времени на ненужные хлопоты...»
Охарактеризовав эти «хлопоты», поставив в их ряд прежде всего «всяческие якобы теоретические изыскания и разговоры о сущности поэзии, путях ее развития, о традициях и народности», А. Яшин продолжал: «Писать надо, друзья мои! Писать о том, о чем хочется и как хочется, и только так писать, как можно полнее. Высказывать себя, свое представление о жизни, свое понимание ее, и, конечно, как можно правдивее, — правдивее, насколько позволяют собственный характер и уважение к своему человеческому достоинству. Лишь в этом случае можно быть счастливым и достичь в литературе чего-то своего, не изменив ее великим традициям. Только такая работа будет и партийной и народной».
...Итак, существуют, на мой взгляд, вполне благородные эмоции, элегические устремления в прошлое русской деревни, к тем духовным и нравственным ценностям, которые создавались в этом прошлом. И существует реальная жизнь, по естественной и понятной потребности устремленная в будущее, развивающаяся по объективным законам, претерпевающая социальные катаклизмы, гулко отдающиеся во всех сферах человеческого духа, качественно изменяющие психологию, нравственность и быт народа.
Куда уйдешь от этого противоречия, извечного противоречия между действительностью и сентиментально-романтической иллюзией? И можно ли вспомнить в истории пример, когда бы иллюзия — пусть самая благородная, возвышенная, сентиментальная — переборола действительность?
Куда уйдешь от того реального, неопровержимого факта, что духовный, нравственный и бытовой уклад старинной русской деревни не свалился с неба, но был следствием экономического уклада крестьянской жизни, следствием патриархальных натуральных форм хозяйствования на земле... «Не любил крестьянин покупать то, что сам в своем дому добыть мог, — замечает в рассказе «Вилы» (цикл «Вместе с Пришвиным») Александр Яшин. — Каждый старался сделать для себя и сани, и дугу, и оглобли для телеги, и вилы». Замкнутость, законсервированность натурального хозяйства предопределяла в конечном счете даже эстетику крестьянского быта, — не случайно, к примеру, на Вологодчине тот самый Тарногский район, о котором писал А. Яшин, был заповедным музеем народной красоты. Отрезанная от мира лесами и болотами, лишенная путей сообщения, которые связывали бы ее с внешним миром, глухоманная Кокшеньга вплоть до двадцатых годов производила для себя все, исключая разве чай, сахар, водку да лемеха для плугов.