Вот откуда исключительно высокий уровень ее ремесел — резьбы по дереву, изделий из бересты, набивных тканей, вышитых рушников и платков, равно как и чистота народных традиций и обычаев, в неприкосновенности передававшихся от отцов к детям из времен Новгородчины. Вот откуда резные прясницы, вышитые платы, расшитые серебром кокошники, мелкие братины или темные иконы строгановского письма, за которыми приезжают в Кокшеньгу из самых разных мест любители русской старины, — неоднократно бывал там и Владимир Солоухин, всегда встречая самый радушный прием.
Приезжают — и все чаще уезжают ни с чем. Потому что прославленные художественные ремесла и промыслы Кокшеньги в значительной степени — в прошлом. Доживают свой век два-три умельца-искусника, — им некому передать свое ремесло. Их сыновья — ученые, инженеры, колхозные механизаторы — не хотят плести корзинки и делать лукошки из бересты. А они в деревне и городе нужны!
Последние годы наша общественность и печать справедливо ратуют за сохранение тех народных художественных ремесел, которые еще можно сохранить. И они — где лучше, где хуже — живут: скажем, чернь по серебру в соседнем Великом Устюге, кружево в Вологде. Но традиция эта продолжается на качественно иной основе: когда-то ремесло внутренне принадлежало деревне, было частью ее быта, жизненного уклада, теперь оно развивается как художественное производство — его продукция идет не только на внутренний рынок, но и на экспорт. За всем этим — глубинные изменения в психологии, характерах, во всем укладе крестьянского быта, изменения не по чьему-то злому умыслу, не по субъективной воле, но в силу глубоких жизненных причин.
И дело не только в том равнодушии, которое мы в сравнительно недавнем прошлом проявляли к судьбам народной красоты, — хотя в какой-то степени и в этом тоже.
Дело — в изменении социального, экономического уклада жизни села, в том, что в деревню — следствие индустриализации и кооперации — пришла техника, машины, электричество, химия. А с другой стороны, следствие культурной революции — радио, газеты, книги, телевидение, кино, всеобщее восьмилетнее и десятилетнее образование.
Поставим вопрос резко: что это — благо или беда?..
В том, что деревня в послевоенные десятилетия жила плохо, бедно, скудно, в материальном и духовном смысле, спору нет. Но почему так? Потому ли, что она отошла от патриархального уклада жизни или потому, что не подошла вплотную к тому, что Ленин называл индустриальным земледелием?
Вопрос риторический для каждого, кто не на словах, а на деле думает о материальных, культурных и духовных ценностях современной деревни. Путь один: он — в разумной и экономически правильной организации социалистического индустриального земледелия, в современном, научном, индустриальном хозяйствовании на земле. Кто сегодня заинтересован в движении вспять, к патриархальному земледелию, к натуральному крестьянскому хозяйству, к сохе и бороне? Во всяком случае, не крестьяне, не колхозники.
Механизация работ, если она проводится не на словах, а на деле, не только повышает производительность, а следовательно, достаток, но и облегчает извека нелегкую крестьянскую долю, сводит к минимуму затраты тяжелого физического труда. Трактор отнюдь не убивает поэзии земледельческого труда — напротив: соха, да и плуг от зари до зари — это такая непосильная нагрузка, что пахарь в страду не то что птичек — света белого не видел.
Так развитие, прежде всего, экономики деревни вступает в неразрешимый конфликт с теми сентиментально-романтическими настроениями, обращенными в прошлое, о которых шла речь выше.
Конфликт этот выходит за пределы экономики и производства. Он затрагивает и сферу духовной жизни деревни, потому что, по законам материалистической диалектики, любые перемены в способе производства с неизбежностью влекут за собой и качественные изменения в сознании, психологии, нравственности людей.
Вдумаемся под этим углом в тревожное явление социальной психологии, известное всем: почему, несмотря на хорошие заработки, молодежь и сегодня по-прежнему уходит из деревни в город?
«В деревне скучно».
«Что ни говори, а деревня есть деревня...»
«Тоска у нас зеленая...»
Вот примерные ответы, которые слышишь, когда задаешь молодым этот вопрос.
Возникает неожиданный парадокс: публицисты ратуют за посиделки, обряды, хороводы и прочие милые им приметы патриархального крестьянского быта, а те, о ком они пекутся, жаждут чего-то совсем другого. Они хотят, чтобы в доме были не только радиоприемники, но и телевизор, чтобы после работы идти не на беседу, игрище, на посиделки, но в театр или в кино, чтобы по соседству была и парикмахерская, и библиотека, и магазин, спортзал или стадион, и многое другое, само собой разумеющееся для горожанина, но часто недоступное жителю деревни.
Более того: они готовы даже отказаться от прославленной русской печи, если в дом проведут не только электричество, но и газ. Итак, деревня стремится быть городом? Я бы не сказал этого.
Деревня стремится к равенству с городом в культуре, быте, жизни и труде. Как можно, да еще из самых добрых побуждений, отказывать ей в этом? Как можно навязывать ей те формы культуры и быта, которые родились в далеком прошлом и в ту пору годились, а теперь стали тесны? Пусть уж она сама, в естественном движении жизни, отберет и возьмет с собой, переосмыслив, переварив все то из старого уклада быта, что жизненно, а не мертво. Этим, кстати, и был полезен «Диалог» В. Солоухина. Он возбуждал общественное мнение и интерес к проблеме наследования духовных традиций сельщины, к тем эстетическим и нравственным богатствам, которые выработал народ за века своего трудового существования и которые живы для современности. Только пусть этот отбор произведет естественным путем сама жизнь. Не будем диктовать деревне ни как ей работать, ни как веселиться, как отдыхать, во что одеваться, какие пляски плясать, какие песни петь...
В сентиментальном же народолюбии, при всей искренности его, проглядывает что-то высокомерное по отношению к народу, все тот же взгляд на него, как на некую «меньшую братию». Можно ли представить себе, что самый ярый народолюбец из публицистов в удовлетворении своих духовных потребностей ограничился хороводами, посиделками и русской пляской, а в повседневной жизни предпочел весь комплекс городских удобств традиционному деревенскому быту? Я таких примеров не знаю.
Так зачем же все это столь яростно защищать в применении к деревне? К современной, развивающейся деревне?
Ведь надо же понимать, считаться с тем, что жизнь — это движение, развитие, изменение. И современный молодой крестьянин не похож не только на своих отцов, но и на старших братьев, наших сверстников, чье отрочество и юность пали на военные и первые послевоенные годы. «Век не тот, не тот народ!..»
Еще наше поколение в юности проводило вечера на беседах и игрищах. И самыми светлыми воспоминаниями моего отрочества были народные гулянья — «Девятая», Ильин день, Троица и прочие так называемые престольные праздники на Вологодчине — в каждой деревне свой праздник. А теперь в деревне танцуют — почти не пляшут. И частушкам предпочитают современные песни. И престольных праздников — вот бы обрадовались председатели военной поры! — не справляют... Почему? Быть может, из-за запретов? Но ведь было время — как запрещали! Не помогало. Запрещать — запрещали, но к каждой «Девятой», общесельсоветскому гулянью около погоста, продолжавшемуся несколько дней, заблаговременно готовились, вызывали из района наряд конной милиции, врачей и санитарок, облюбовывали амбар под каталажку — гулянья проходили буйно, ни одно не обходилось без драки.
Теперь это ушло в прошлое. Грустно? Мне — грустно... Спросил молодых своих земляков: им — нет. «Чего мы не видели на беседе-то? — со смехом говорили они. — Под гармошку топтаться? Лучше в кино или в клуб на танцы пойдем!»
Вот и заставь их водить хороводы! Иная потребность, иные представления о жизни, иной кругозор...
Так, может быть, случилось то, что тревожило когда-то Станиславского: цивилизация погубила истинную, глубоко народную культуру?
Сын прославленного Качалова В. Шверубович в воспоминаниях «Люди театра» рассказывает, как Константин Сергеевич Станиславский в одном из споров утверждал необходимость разграничения культуры и цивилизации. «Цивилизация в той форме, в какой она проникает в народ, особенно в России, несет с собой гибель истинной, глубоко народной культуры, — говорил он. — Она губит нравственность, уничтожает этические и эстетические критерии, издревле присущие народу. Он (Станиславский. — Ф. К.) утверждал, что от народного праздника масленицы или дня Ивана Купалы к Высокому Театру путь ближе и прямее, чем через фабричную или помещичью любительщину; от хоровода и игрищ «А мы просо сеяли, сеяли...» ближе к балету, чем от «кадрили»; от старой русской песни — к опере, чем от частушек... Народный костюм, такой разнообразный по губерниям и народностям, — прекрасен; «спинджаки», кофты и платья из дешевых ситцев — уродство...» Но вчитаемся внимательней в слова Станиславского. Ведь он имел в виду мещанскую цивилизацию, и в самом деле враждебную любой истинной культуре, причем в той ее форме, в какой она проникала в народ в дореволюционной России, то есть в том наносном, внешнем уродливом, что олицетворялось в «спинджаках», «кадрили» и опошляло народную жизнь.
Свободна ли современная деревня от губительного влияния такой вот мещанской «цивилизации», которая всегда была псевдокультурой, полукультурой? Конечно же, нет — те же рисованные лебеди, пошлые открытки или, напротив, уродливые следования очередной городской моде тому пример. Но это — особый разговор.
Мы ведем речь о другом — о высоком влиянии образованности, подлинной культуры, формирующей новые духовные потребности, иные представления о жизни, иной кругозор...
Какие могучие токи воздействия направлены сегодня извне на молодую, формирующуюся душу! Какая распахнутость, открытость ветрам жизни пришла на смену прежней замкнутости, герметической законсервированности деревни! Ведь еще недавно мир для деревенского мальчишки кончался околицей села.