Но бездуховность собственничества — в этом сложность Пелагеи, мимо которой опять-таки не пройдешь! — нимало не исчерпывает ее объемного, крупного, противоречивого характера. Ибо при всем том конечные итоги жизни Пелагеи никак не сводятся к тряпкам да сундукам. И не случайно тропка, по которой десятилетиями бегала она из дома на пекарню, после ее смерти зовется в деревне «Паладьиной межой». «Никто, как деревня стоит, не прошел по ней, сколько она прошла». Ибо была Паладья прежде всего труженицей, — об этом в повести сказано поэтично и любовно, с тем низким поклоном колхозной женщине за ее подвиг труда, с каким умеет и считает должным писать Федор Абрамов. И хоть за два десятилетия труда пекарихи она и дня не отдыхала, а сколько раз за эти годы перекладывали печь на пекарне, не выдерживали кирпичи, лопались, — именно тут, в этом изнуряющем труде на благо людям видела она смысл своего существования, высокую осмысленность бытия.
И вообще, замечает писатель, она в жизни ни о чем и ни о ком так не тосковала, как о пекарне. Даже об Альке, родной дочери. И когда перед смертью шла проститься с пекарней, — «чистая, благостная — вечером накануне сходила в баню, будто к богомолью готовилась». И была прибита, больше, чем Алькой, тем, как без нее — в грязи и беспорядке — эта пекарня содержится.
Духовный, нравственный смысл труда, как деяния, высветляющего, облагораживающего душу, радость осмысленного, как мы говорим даже — творческого, труда даны далеко не всякому человеку. Как трудно постигает Алька, приехавшая после смерти матери на побывку домой, эту, казалось бы, немудреную истину: «Неужели же испечь хороший хлеб это и есть самая большая человеческая радость? А у матери, как запомнила Алька, не было другой радости. И только в те дни добрела и улыбалась (хоть и на ногах стоять не могла), когда хлеб удавался».
И конечно же, драма Пелагеи не столько вина, сколько беда и расплата за отступления от самой себя. В Альке — не только драма, но и вопрос, важнейший вопрос, который ставит писатель перед современным читателем.
Повесть «Алька» мне кажется написанной не в полную силу писательских возможностей, не вровень с повестью «Пелагея» или романом «Две зимы и три лета», — есть в ней беглость, поспешность. Но есть и свой нерв, сегодняшний, повторяю, наисовременнейший вопрос. Писатель, чуткий к движению народной жизни, не мог пройти мимо того нового, что в последнее десятилетие пришло в эту жизнь. И в «Пелагее» (время действия — середина шестидесятых годов) и особенно в «Альке» (уже самые последние годы) мы встречаем деревню нынешнюю, то есть богатую, где вопрос о куске хлеба давно и окончательно решен. Пришла в деревню эта — сказочной в войну казалась — сытая пора. Помните: «Когда война кончится — вот заживем... Дома выстроим новые, в каждом доме корова, овцы будут... и хлеба — сколько хошь хлеба». Но не нужны Алевтине ни корова, ни овцы, да и дом материнский ей казался не нужен: велела продать. А что ей нужно?.. Для счастья, для покоя в душе, для совести своей?.. Тряпки, наряды, легкий заработок да веселая жизнь?.. Не мало ли?..
И почему, унаследовав от матери стыдное, за что недолюбливали ее в деревне, тот самый собственнический, хоть и на новый манер, эгоизм, она вдруг утратила высокое — поглощенность делом, которое больше тебя, подлинно человеческим трудом? И не потому ли бьется она в истерике, в слезах (тетка, тетка... пошто меня никто не любит?»), не потому ли чувствует вину перед матерью и даже в память о ней решает остаться в колхозе, — но это решение падает под напором суетности, привычки «красиво жить».
Ответ на вопрос, поставленный в этой повести, содержится и в «Альке», а главное — во всем творчестве писателя, если брать его целиком. Что, точнее, кто сильней всего ранит Альку, бередит ее душу, делает ее несчастной? Как это не покажется странным, — мать, пример ее жизни, стыд перед памятью о ней. А еще — ближайшая ее подруга доярка Лидка да ее муж Митя, когда-то страдавший по Альке. Вовсе не потому, что «прибарахлилась Лидка знатно», как отметила про себя Алька, побывав у подруги в гостях, а потому, что сам Митя, чем-то очень напоминающий нам Мишку Пряслина, вся атмосфера в его доме потрясли, ранили сердце Альки человечностью и чистотой.
Душевная неприкаянность Альки — в ее отъединенности от подлинного, большого мира народной, трудовой жизни. Однако и на алькиной судьбе писатель вовсе не ставит крест. Ее метания в значительной степени реакция на аскетизм жизни родителей, матери, отодвинувшей в сторону все, кроме труда и боязни черного дня. Алька не хочет так жить. Да ей и не надо так жить, время другое. А вот как жить, чтобы не было стыдно перед матерью и людьми, Алька пока не знает. Но мы видим — хотя бы по ее работе на покосе, — что это истинная дочь Пелагеи. И потому верим, что — в городе ли, в деревне — Алька найдет себя.
Исследуя народную жизнь в ее развитии, Федор Абрамов вплотную приблизил свою летопись к современности. И мы вправе ожидать от этого большого художника все более активного вторжения в современность, все более глубокого и полного постижения сложнейших проблем и вопросов народной жизни сегодняшнего дня. Ибо с этой жизнью сегодня и постоянно он чувствует «самую жгучую, самую смертную связь». Творчество его,
так же как и книги М. Шолохова, А. Твардовского, Ч. Айтматова, И. Мележа, В. Астафьева, А. Яшина и многих других наших писателей (перефразируем слова писателя из повести «Деревянные кони»), зовет не в заводь патриархальных иллюзий, но в «большой и шумный мир», оно будит желание «работать, делать людям добро. Делать его так, как делает и будет делать до своего последнего часа Василиса Милентьевна (главная героиня повести «Деревянные кони». — Ф. К.), эта безвестная, но великая в своих деяниях старая крестьянка из северной лесной глухомани».
И тем не менее почти каждая новая книга Федора Абрамова рождает спор. Спорили вокруг романа «Две зимы и три лета», — пока не пришли в конце концов к более или менее единому положительному итогу. Сразу же завязался спор вокруг третьей книги романа «Пряслины».
Критик В. Новиков в статье «В галерее реальных характеров» («Литературное обозрение»), И. Эвентов в «Ленинградской правде», В. Сурганов в «Литературной газете», Л. Якименко в «Новом мире» поддержали третью книгу романа Ф. Абрамова, высказав при этом обоснованные критические замечания. Владимир Староверов в статье «К портрету послевоенной деревни» («Октябрь»), как бы развивая отношение журнала к предыдущему роману Ф. Абрамова «Две зимы и три лета», назвал «Пути-перепутья» художественной ложью. Неправда романа видится критику в том, что Ф. Абрамов показывает село, которое в послевоенные годы «обезлюдело», «обезмужичило», — тогда как на его памяти «никогда наша деревня не была столь многолюдной, как именно в первые послевоенные годы. Статистика свидетельствует, что около трети сельского населения, описываемого Ф. Абрамовым, составляли молодые люди от 15 до 30 лет при равном (?!) соотношении полов».
Главная же ложь романа, посвященного архангельской деревне Пекашино, по усмотрению критика, состоит в изображении бедности деревни послевоенных лет, незаинтересованности крестьян в труде, проистекавшей прежде всего от того, что они мало что получали на трудодень: «... Весь доход отнимают налоги. Это подрывает материальную заинтересованность крестьянина...» Вот в чем видит В. Староверов художественную и жизненную ложь романа «Пути-перепутья».
По мнению критика, Ф. Абрамов не знает деревенской жизни той поры или же злоумышленно искажает ее. В своей статье В. Староверов, в противовес роману, пытается дать свою картину жизни деревни послевоенных лет. Цель и смысл статьи его состоит в том, чтобы доказать, будто колхозная жизнь того времени в независимости от географических зон и конкретных местных условий была вполне благополучной и «с каждым годом становилась все лучше». От В. Староверова мы узнаем, к примеру, что, оказывается, уже в ту пору существовали не госпоставки, как в романе Ф. Абрамова, но закупки государством зерна, молока, мяса в колхозах.
В. Староверов пытается убедить читателя, что сама мысль о незаинтересованности крестьян в труде, о нарушении ленинского принципа материальной заинтересованности применительно к крестьянской жизни той поры не соответствует действительности. Напротив, именно в ту пору, на его взгляд, наблюдался «невиданный трудовой подъем в деревне», колхозники отнюдь не оставались только при маловесном трудодне без материального поощрения.
Всматриваешься в эту радужную картину послевоенной деревни, нарисованную критиком, — и, право, руками разведешь: как соотнести ее со всем тем, что было сказано и сделано партией по преодолению отставания нашего сельского хозяйства, по подъему благосостояния и материальной заинтересованности тружеников села? С тем, о чем в полный голос уже сказано и нашей литературой?
Федор Абрамов пишет художественную хронику колхозной, а в конечном счете народной жизни, строго и точно очерченную как исторически, так и географически. Он исследует художнически жизнь своей, северной, архангельской деревни, и исследует ее в конкретно-историческом движении, в реальности тех жизненных проблем, которые вставали перед ней на каждом новом этапе ее исторического существования.
Он создает своего рода эпопею жизни родного архангельского села, в котором родился и вырос, куда вернулся с фронта после ранения в военные годы, где долгое время жил и работал, которое — его жизнь, его судьба. Он относится к Пекашину с чувством кровной сопричастности и верной, сыновней любви к нему. Уже поэтому труд талантливого писателя заслуживает внимания и уважения, вызывает широкий общественный интерес.
Его роман «Пути-перепутья» — звено обширного, крупного замысла, и о нем нельзя судить в отрыве от воплощения этого замысла, за которым — движение и изменение жизни народной. И прежде всего нельзя судить в отрыве от предварявшей роман дилогии «Братья и сестры» и «Две зимы и три лета». Оба романа посвящены все тому же, военному и послевоенному Пекашину, его труженикам и труженицам, в первую очередь женщинам и детям. Там действуют те же герои — Михаил и Лизка Пряслины, Степан Андреянович, Анфиса Минина, Илья Нетесов, Петр Житов, подлинно русские и подлинно советские характеры, выдержавшие нечеловеческие испытания войной и отстоявшие наши, социалистические нравственные ценности, ни в малом не согнувшиеся, ни в чем не поступившиеся душой. Называть эти характеры «кондово консервативными» (цитирую В. Староверова), объявить, будто они представляют «не колхозное», но «коренное патриархальное крестьянство», что «Пряслины способны «ломать кости», а не творить прогресс», что они стремятся «к восстановлению по дедовским идеалам «сытости» и «зажиточности» — не более», — значит ничего не понять в них.